вешки, вешалки, а что главное развивается и творится само по себе, но теперь
я вижу, точно проснувшись на полу, что ничего, кроме этих жалких заметок, и
нет. Как же мне быть? Знаешь, когда я читаю его или Грума книги, слушаю их
упоительный ритм, изучаю расположение слов, незаменимых ничем и
непереместимых никак, мне кажется кощунственным взять да и разбавить всг это
собой. Хочешь, я тебе признаюсь: ведь я-то сам лишь искатель словесных
приключений, -- и прости меня, если я отказываюсь травить мою мечту там, где
на <i>свою</i> охоту ходил отец. Видишь ли, я понял невозможность дать произрасти
образам его странствий, не заразив их вторичной поэзией, всг больше
удаляющейся от той, которую заложил в них живой опыт восприимчивых, знающих
и целомудренных натуралистов.
"Что ж, понимаю и сочувствую, -- отвечала мать. -- Мне грустно, что это
у тебя не получается, но конечно не надо себя форсировать. А с другой
стороны я убеждена, что ты немножко преувеличиваешь. Я убеждена, что, не
думай ты так много о слоге, о трудностях, о том, что поцелуй первый шаг к
охлаждению, и т. д., у тебя наверно бы вышло очень хорошо, очень правдиво,
очень интересно. Только в том случае, если ты представляешь себе, что он
читает твою книгу, и ему неприятно, и тебе совестно, только тогда, брось,
брось, конечно. Но я знаю, что этого не может быть, знаю, что он сказал бы
тебе: молодец. Мало того, я убеждена, что эту книгу ты всг-таки когда-нибудь
напишешь".
Внешним толчком к прекращению работы послужил для Федора
Константиновича переезд на другую квартиру. К чести его хозяйки следует
сказать, что она долго, два года, терпела его. Но когда ей представилась
возможность получить с апреля жилицу идеальную, -- пожилую барышню, встающую
в половине восьмого, сидящую в конторе до шести, ужинающую у своей сестры и
ложащуюся спать в десять, -- фрау Стобой попросила Федора Константиновича
подыскать себе в течение месяца другой кров. Он же всг откладывал эти
поиски, не только по лени и оптимистической склонности придавать дарованному
отрезку времени округлую форму бесконечности, но еще потому, что ему было
нестерпимо противно вторгаться в чужие миры для высматривания себе места.
Чернышевская, впрочем, обещала ему свое содействие. Март был уже на исходе,
когда, однажды вечером, она ему сказала:
"У меня, кажется, для вас что-то имеется. Вы раз видели у меня Тамару
Григорьевну, такую армянскую даму. Она до сих пор снимала комнату у одних
русских, и оказывается теперь ищет, кому ее передать".
"Значит, было плохо, если ищет", -- беспечно заметил Федор
Константинович.
"Нет, она просто вернулась к мужу. Впрочем, если вам заранее не
нравится, я хлопотать не стану, -- я совсем не люблю хлопотать".
"Не обижайтесь, -- сказал Федор Константинович, -- очень нравится,
клянусь".
"Понятно, не исключается, что уже сдано, но я всг-таки советовала бы
вам с ней созвониться".
"О, непременно", -- сказал Федор Константинович.
"Так как я знаю вас, -- продолжала Александра Яковлевна, уже
перелистывая черную записную книжку. -- и так как знаю, что вы сами никогда
не позвоните..."
"Завтра же", -- сказал Федор Константинович.
"...так как вы этого никогда не сделаете... Уланд сорок восемь тридцать
один... то сделаю это я. Сейчас соединю вас, и вы у нее всг спросите".
"Постойте, постойте, -- заволновался Федор Константинович, -- я
абсолютно не знаю, что нужно спрашивать".
"Не беспокойтесь, она сама вам всг скажет", -- и Александра Яковлевна,
быстрым шопотом повторив номер, потянулась к столику с аппаратом.
Как только она приложила трубку к уху, тело ее на диване приняло
привычную телефонную позу, из сидячего положения она перебралась в
полулежачее, оправила, не глядя, юбку, голубые глаза задвигались туда и сюда
в ожидании соединения. "Хорошо бы", -- начала она, но тут барышня
откликнулась, и Александра Яковлевна сказала номер с каким-то абстрактным
увещеванием в тоне и особым ритмом в произношении цифр -- точно 48 было
тезисом, а 31 антитезисом, -- прибавив в виде синтеза: яволь. "Хорошо бы, --
обратилась она к Федору Константиновичу, -- если б она пошла туда с вами. Я
уверена, что вы никогда в жизни..." Вдруг, с улыбкой опустив глаза, поведя
полненьким плечом, слегка скрестив вытянутые ноги: "Тамара Григорьевна?" --
спросила она новым голосом, мягким и приглашающим. Тихо засмеялась, слушая,
н ущипнула складку на юбке. "Да, это я, вы правы. Мне казалось, что вы как
всегда меня не узнаете. Хорошо, -- скажем: часто". Усаживая тон свой еще
уютнее: "Ну, что у вас слышно?" Слушала, что слышно, мигая; как бы в скобках
подтолкнула коробку с зеленым мармеладом по направлению к Федору
Константиновичу; затем носки ее маленьких ног в потертых бархатных башмачках
начали легонько тереться друг-о-друга; перестали. "Да, мне уже об этом
говорили, но я думала, что у него есть постоянная практика". Продолжала
слушать. В тишине раздавалась бесконечно малая дробь потустороннего голоса.
"Ну, это глупости, -- сказала Александра Яковлевна, -- ах, это глупости".
"Значит, вот у вас какие дела, -- протянула она через минуту, -- и потом, на
быстрый вопрос, прозвучавший для Федора Константиновича, как
микроскопический лай, ответила со вздохом: Да так себе, ничего нового.
Александр Яковлевич здоров, занимается своим делом, сейчас в концерте, а я
так, ничего особенного не делаю. У меня сейчас сидит... Ну, конечно,
развлекает его, но вы не можете себе представить, как я иногда мечтаю
куда-нибудь с ним поехать хотя бы на месяц. Что вы? Нет, не знаю куда.
Вообще иногда очень на душе тяжко, а так ничего нового". Медленно осмотрела
свою ладонь, да так и осталась с приподнятой рукой. "Тамара Григорьевна, у
меня сейчас сидит Годунов-Чердынцев. Между прочим, он ищет комнату. У ваших
этих еще свободно? А, это чудно. Погодите, передаю трубку".
"Здравствуйте, -- сказал Федор Константинович, кланяясь телефону, --
мне Александра Яковлевна..."
Звучный, так что даже защекотало в среднем ухе, необыкновенно проворный
и отчетливый голос сразу завладел разговором. "Комната еще не сдана, --
быстро стала рассказывать мало известная Тамара Григорьевна, -- и они как
раз очень хотели бы русского жильца. Я вам сейчас скажу, кто они. Фамилия --
Щеголев, это вам ничего не говорит, но он был в России прокурором, очень,
очень культурный, симпатичный человек... И, значит, жена его, тоже милейшая,
и дочь от первого брака. Теперь так: живут они на Агамемнонштрассе 15,
чудный район, квартира малюсенькая, но хох-модерн, центральное отопление,
ванна, -- одним словом, всг-всг-всг. Комната, в которой вы будете жить, --
прелесть, но (с оттяжкой) выходит во двор, это конечно маленький минус. Я
вам скажу, сколько я за нее платила, я платила за нее тридцать пять марок в
месяц. Чудный кауч, тишина. Ну вот. Что вам еще сказать? Я у них столовалась
и должна признаться, что отлично, отлично, но о цене вы сами столкуетесь, я
была на диэте. Теперь мы сделаем так. Я у них завтра всг равно буду утром,
так в пол одиннадцатого, я очень точна, и вы туда, значит, приходите".
"Одну минуточку, -- сказал Федор Константинович (для которого встать в
десять было то же, что другому встать в пять), -- одну минуточку. Я завтра,
кажется... Может быть, лучше будет, если я вам..."
Он хотел сказать: "Позвоню", -- но Александра Яковлевна, сидевшая
близко, сделала такие глаза, что он, переглотнув, тотчас поправился: "Да, в
общем, могу, -- сказал он без оживления, -- благодарю вас, я приду".
"Ну вот... (повествовательно) значит, Агамемнонштрассе 15, третий этаж,
есть лифт. Так мы и сделаем. До завтра, буду очень рада".
"До свидания", -- сказал Федор Константинович.
"Стойте, -- крикнула Александра Яковлевна, -- пожалуйста, не
разъединяйте".
На другое утро, когда, с ватой в мозгу, раздраженный и какой-то
половинчатый (словно другая половина по случаю раннего часа еще не
открылась), он явился по указанному адресу, выяснилось, что Тамара
Григорьевна не только не пришла, но звонила, что придти не может. Его принял
сам Щеголев (никого больше не было дома), оказавшийся громоздким, пухлым,
очерком напоминавшим карпа, человеком лет пятидесяти, с одним из тех
открытых русских лиц, открытость которых уже почти непристойна. Это было
довольно полное лицо овального покроя, с маленькой черной бородкой под самой
губой. У него была замечательная и тоже чем-то непристойная прическа:
жидкие, черные волосы, ровно приглаженные и разделенные пробором не совсем
посредине головы, но и не сбоку. Крупные уши, простые мужские глаза,
толстый, желтоватый нос и влажная улыбка дополняли общее приятное
впечатление. "Годунов-Чердынцев, -- повторил он, -- как же, как же,
известнейшая фамилья. Я знавал... позвольте -- это не батюшка ли ваш, Олег
Кириллович? Ага, дядя. Где же он обретается теперь? В Филадельфии? Ну, это
не близко. Смотрите, куда забрасывает нашего брата! Удивительно. А вы с ним
в контакте? Так, так. Ну-с, давайте, <i>не откладывая долгов в ящик</i> покажу вам
апартамент".
Из передней направо был короткий проход, сразу сворачивавший под прямым
углом направо-же и в виде зачаточного коридора упиравшийся в полуоткрытую
дверь кухни. По его левой стене виднелись две двери, первую из которых
Щеголев, энергично сопнув, отпахнул. Оглянулась и замерла перед нами
маленькая, продолговатая комната, с крашеными вохрой стенами, столом у окна,
кушеткой вдоль одной стены и шкапом у другой. Федору Константиновичу она
показалась отталкивающей, враждебной, совершенно не с жизни ему (как бывает