таланта -- все то, что когда-то моя любовь прощала и освещала по-своему, а
что отцу моему казалось истинным лицом новизны, -- "мордой модернизма", как
он выражался, -- теперь так устарело, так забыто, как даже не забыты стихи
Карамзина; и когда мне попадается на чужой полке иной сборник стихов,
когда-то живший у меня как брат, то я чувствую в них лишь то, что тогда,
вчуже, чувствовал мой отец. Его ошибка заключалась не в том, что он свально
охаял всю "поэзию модерн", а в том, что он в ней не захотел высмотреть
длинный животворный луч любимого своего поэта.
Я с ней познакомился в июне 1916 года. Ей было года двадцать три. Ее
муж, приходившийся нам дальним родственником, был на фронте. Она жила на
дачке в пределах нашего имения и часто приезжала к нам. Из-за нее я едва не
забыл бабочек и вовсе проглядел русскую революцию. Зимой 1917 года она
уехала в Новороссийск, -- и только в Берлине я случайно узнал о ее страшной
смерти. Была она худенькая, с высоко причесаными каштановыми волосами,
веселым взглядом больших черных глаз, ямочками на бледных щеках и нежным
ртом, который она подкрашивала из флакона с румяной, душистой жидкостью,
прикладывая стеклянную пробку к губам. Во всей ее повадке было что-то милое
до слез, неопределимое тогда, но что теперь мне видится как какая-то
патетическая беспечность. Она была не умна, мало образованна, банальна, т.
е. полной твоей противоположностью... нет, нет, я вовсе не хочу сказать, что
я ее любил больше тебя, или что те свидания были счастливее наших вечерних
встреч с тобой... но все ее недостатки таяли в таком наплыве прелести,
нежности, грации, такое обаяние исходило от ее самого скорого,
безответственного слова, что я готов был смотреть на нее и слушать ее вечно,
-- а что теперь было бы, если бы она воскресла, -- не знаю, не надо
спрашивать глупостей. По вечерам я провожал ее домой. Эти прогулки мне
когда-нибудь пригодятся. В ее спальне был маленький портрет царской семьи, и
пахло по-тургеневски гелиотропом. Я возвращался за-полночь, благо гувернер
уехал в Англию, -- и никогда я не забуду того чувства легкости, гордости,
восторга и дикого ночного голода (особенно хотелось простокваши с черным
хлебом), когда я шел по нашей преданно и даже льстиво шелестевшей аллее к
темному дому (только у матери -- свет) и слышал лай сторожевых псов.
Тогда-то и началась моя стихотворная болезнь.
Бывало, сижу за завтраком, ничего не вижу, губы движутся, -- и соседу,
попросившему сахарницу, передаю свой стакан или салфетное кольцо. Несмотря
на неопытное желание как можно скорее перевести на стихи шум любви,
наполнявший меня (вспоминаю, как дядя Олег так прямо и говорил, что, ежели
он издал бы сборник, то непременно назвал бы его "Сердечные Шумы"), я уже
тогда соорудил себе -- грубую и бедную -- мастерскую слов. При подборе
прилагательных, я уже знал, что такие, как "таинственный" или "задумчивый"
просто и удобно заполняют зияющее, жаждущее петь, пространство от цезуры до
конечного слова; что опять-таки, под это конечное слово можно взять
дополнительное прилагательное, короткое, двусложное, так чтоб получилось,
скажем, "таинственный и нежный", -- звуковая формула, являющаяся, кстати
сказать, настоящим бедствием в рассуждении русской (да и французской)
поэзии; я знал, что сподручных прилагательных амфибрахического образца (т.
е. тех, которые зрительно можно себе представить в виде дивана с тремя
подушками, -- со впадиной в средней) -- пропасть, -- и сколько я загубил
таких "печальных", "любимых", "мятежных"; что хореических тоже вдосталь, а
дактилических -- куда меньше, и как-то они все стоят в профиль; что наконец
анапестов и ямбов -- маловато, и всг скучноватые да негибкие, вроде
"неземной" или "немой". Я знал далее, что в четырехстопный стих приходят с
собственным оркестром длиннейшие, приятнейшие "очаровательные" и
"неизъяснимые", а что комбинация "таинственной и неземной" придает
четырехстопной строке некую муаровость: так посмотришь -- амфибрахий, а этак
-- ямб. Несколько позже монументальное исследование Андрея Белого о ритмах
загипнотизировало меня своей системой наглядного отмечания и подсчитывания
полуударений, так что все свои старые четырехстопные стихи я немедленно
просмотрел с этой новой точки зрения, страшно был огорчен преобладанием
прямой линии, с пробелами и одиночными точками, при отсутствии каких-либо
трапеций и прямоугольников; и с той поры, в продолжении почти года, --
скверного, грешного года, -- я старался писать так, чтобы получилась как
можно более сложная и богатая схема:
Задумчиво и безнадежно
распространяет аромат
и неосуществимо нежно
уж полуувядает сад, --
и так далее, в том же духе: язык спотыкался, но честь была спасена. При
изображении ритмической структуры этого чудовища получалось нечто вроде той
шаткой башни из кофейниц, корзин, подносов, ваз, которую балансирует на
палке клоун, пока не наступает на барьер, и тогда всг медленно наклоняется
над истошно вопящей ложей, а при падении оказывается безопасно нанизанным на
привязь.
Вследствие, вероятно, слабой моторности моей молодой роликовой лирики,
глаголы и прочие части речи менее занимали меня. Не то -- вопросы размера и
ритма. Борясь с природной склонностью к ямбу, я волочился за трехдольником;
а затем уклонения от метра увлекли меня. То было время, когда автор "Хочу
быть дерзким" пустил в обиход тот искусственный четырехстопный ямб, с
наростом лишнего слога посредине строки (или иначе говоря двухстопное
восьмистишие с женскими окончаниями кроме четвертой и последней строки,
поданное в виде четверостишья), которым, кажется, так никогда и не
написалось ни одно истинно поэтическое стихотворение. Я давал этому
пляшущему горбуну нести закат или лодку и удивлялся, что тот гаснет, та не
плывет. Легче обстояло дело с мечтательной запинкой блоковского ритма,
однако, как только я начинал пользоваться им, незаметно вкрадывался в мой
стих голубой паж, инок или царевна, как по ночам к антиквару Штольцу
приходила за своей треуголкой тень Бонапарта.
Рифмы по мере моей охоты за ними сложились у меня в практическую
систему несколько картотечного порядка. Они были распределены по семейкам,
получались гнезда рифм, пейзажи рифм. "Летучий" сразу собирал тучи над
кручами жгучей пустыни и неминучей судьбы. "Небосклон" направлял музу к
балкону и указывал ей на клен. "Цветы" подзывали мечты, на ты, среди
темноты. Свечи, плечи, встречи и речи создавали общую атмосферу
старосветского бала, Венского конгресса и губернаторских именин. "Глаза"
синели в обществе бирюзы, грозы и стрекоз -- и лучше было их не трогать.
"Деревья" скучно стояли в паре с "кочевья", -- как в наборной игре
"городов", Швеция была представлена только двумя городами (а Франция, та, --
двенадцатью!). "Ветер" был одинок -- только вдали бегал непривлекательный
сеттер, -- да пользовалась его предложным падежом крымская гора, а
родительный -- приглашал геометра. Были и редкие экземпляры -- с пустыми
местами, оставляемыми для других представителей серии, вроде "аметистовый",
к которому я не сразу подыскал "перелистывай" и совершенно неприменимого
неистового пристава. Словом, это была прекрасно размеченная коллекция,
всегда у меня бывшая под рукой.
Не сомневаюсь, что даже тогда, в пору той уродливой и вредоносной школы
(которой вряд ли бы я прельстился вообще, будь я поэтом чистой воды, не
подпадающим никогда соблазну гармонической прозы), я все-таки знал
вдохновение. Волнение, которое меня охватывало, быстро окидывало ледяным
плащом, сжимало мне суставы и дергало за пальцы, лунатическое блуждание
мысли, неизвестно как находившей среди тысячи дверей дверь в шумный по
ночному сад, вздувание и сокращение души, то достигавшей размеров звездного
неба, то уменьшавшейся до капельки ртути, какое-то раскрывание каких-то
внутренних объятий, классический трепет, бормотание, слезы, -- все это было
настоящее. Но в эту минуту, в торопливой, неумелой попытке волнение
разрешить, я хватался за первые попавшиеся заезженные слова, за готовое их
сцепление, так что как только я приступал к тому, что мнилось мне
творчеством, к тому, что должно было быть выражением, живой связью между
моим божественным волнением и моим человеческим миром, всг гасло на
гибельном словесном сквозняке, а я продолжал вращать эпитеты, налаживать
рифму, не замечая разрыва, унижения, измены, -- как человек, рассказывающий
свой сон (как всякий сон, бесконечно свободный и сложный, но сворачивающийся
как кровь, по пробуждении), незаметно для себя и для слушателей округляет,
подчищает, одевает его по моде ходячего бытия, и если начинает так: "Мне
снилось, что я сижу у себя в комнате", чудовищно опошляет приемы сновидения,
подразумевая, что она была обставлена совершенно так, как его комната на
яву.
Прощание навеки: в зимний день с крупным снегом, валившим с утра,
всячески -- и отвесно, и косо, и даже вверх. Ее большие ботики и маленькая
муфта. Она увозила с собой решительно все -- и между прочим тот парк, где
летом встречались. Оставалось только его рифмованная опись, да портфель
подмышкой, потрепанный портфель восьмиклассника, непошедшего в школу.
Странное стеснение, желание сказать важное, молчание, рассеянные,
незначительные слова. Любовь, скажем просто, повторяет перед последней
разлукой музыкальную тему робости, предшествовавшую первому признанию.
Клетчатое прикосновение ее соленых губ сквозь вуаль. На вокзале была