мерзкая, животная суета: это было время, когда щедрой рукой сеялись семена
цветка счастья, солнца, свободы. Он теперь подрос. Россия заселена
подсолнухами. Это самый большой, самый мордастый и самый глупый цветок.
Стихи: о разлуке, о смерти, о прошлом. Невозможно определить (но,
кажется, это случилось уже заграницей) точный срок перемены в отношении к
стихотворчеству, -- когда опротивела мастерская, классификация слов,
коллекция рифм. Но как было мучительно трудно всг это сломать, рассыпать,
забыть! Ложные навыки держались крепко, сжившиеся слова не хотели
расцепиться. Сами по себе они не были ни плохи, ни хороши, но их соединение
по группам, круговая порука рифм, раздобревшие ритмы, -- всг это делало их
страшными, гнусными, мертвыми. Считать себя бездарностью вряд ли было бы
лучше, чем верить в свою гениальность: Федор Константинович сомневался в
первом и допускал второе, а главное силился не поддаваться бесовскому унынию
белого листа. Раз были вещи, которые ему хотелось высказать так же
естественно и безудержно, как легкие хотят расширяться, значит должнй были
найтись годные для дыхания слова. Часто повторяемые поэтами жалобы на то,
что, ах, слов нет, слова бледный тлен, слова никак не могут выразить наших
каких-то там чувств (и тут же кстати разъезжается шестистопным хореем), ему
казались столь же бессмысленными, как степенное убеждение старейшего в
горной деревушке жителя, что вон на ту гору никогда никто не взбирался и не
взберется; в одно прекрасное, холодное утро появляется длинный, легкий
англичанин -- и жизнерадостно вскарабкивается на вершину.
Первое чувство освобождения шевельнулось в нем при работе над книжкой
"Стихи", изданной вот уже больше двух лет тому назад. Она осталась в
сознании приятным упражнением. Кое-что правда из этих пятидесяти
восьмистиший было вспоминать совестно, -- например, о велосипеде или
дантисте, -- но зато было и кое-что живое и верное: хорошо получился
закатившийся и найденный мяч, причем в последней строфе нарушение рифмы
(словно строка перелилась через край) до сих пор пело у него в слухе, всг
так же выразительно и вдохновенно. Книгу он издал за свой счет (продал
случайно оставшийся от прежнего богатства плоский золотой портсигар, с
нацарапанной датой далекой летней ночи, -- о как скрипела ее мокрая от росы
калитка!) в количестве пятисот экземпляров, из которых четыреста двадцать
девять лежали до сих пор, непочатые и пыльные, ровным плоскогорием с одним
уступом на складе у распространителя. Девятнадцать он раздарил, один оставил
себе. Иногда задумывался над вопросом, кто, собственно говоря, эти пятьдесят
один человек, купившие его книжечку? Он представлял себе некоторое
помещение, полное этих людей (вроде собрания акционеров, -- "читателей
Годунова-Чердынцева"), и все они были похожи друг на друга, с вдумчивыми
глазами и белой книжечкой в ласковых руках. Достоверно узнал он про судьбу
только одного экземпляра: его купила два года тому назад Зина Мерц.
Он лежал и курил, и потихоньку сочинял, наслаждаясь утробным теплом
постели, тишиной в квартире, ленивым течением времени: Марианна Николаевна
еще не скоро вернется, а обед -- не раньше четверти второго. За эти три
месяца комната совершенно обносилась, и ее движение в пространстве теперь
вполне совпадало с движением его жизни. Звон молотка, шипение насоса, треск
проверяемого мотора, немецкие взрывы немецких голосов, -- всг то будничное
сочетание звуков, которое всегда по утрам исходило слева от двора, где были
гаражи и автомобильные мастерские, давно стало привычным и безвредным, --
едва заметным узором по тишине, а не ее нарушением. Небольшой стол у окна
можно было тронуть носком ноги, если вытянуть ее из-под солдатского одеяла,
а выкинутой вбок рукой можно было коснуться шкапа у левой стены (который,
кстати сказать, иногда вдруг, без всякой причины, раскрывался с толковым
видом простака-актера, вышедшего не в свое время на сцену). На столе стояла
лешинская фотография, пузырек с чернилами, лампа под молочным стеклом,
блюдечко со следами варенья; лежали "Красная Новь", "Современные Записки" и
сборничек стихов Кончеева "Сообщение", только-что вышедший. На коврике у
кушетки-постели валялась вчерашняя газета и зарубежное издание "Мертвых
Душ". Всего этого он сейчас не видел, но всг это было тут: небольшое
общество предметов, приученное к тому, чтобы становиться невидимым и в этом
находившее свое назначение, которое выполнить только и могло оно при наличии
определенного состава. Он был исполнен блаженнейшего чувства: это был
пульсирующий туман, вдруг начинавший говорить человеческим голосом. Лучше
этих мгновений ничего не могло быть на свете. Люби лишь то, что редкостно и
мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что смердами казнимо;
как родине, будь вымыслу верна. Наш час настал. Собаки и калеки одни не
спят. Ночь летняя легка. Автомобиль, проехавший, навеки последнего увез
ростовщика. Близ фонаря, с оттенком маскарада, лист жилками зелеными
сквозит. У тех ворот -- кривая тень Багдада, а та звезда над Пулковом висит.
О, поклянись что -- --
Из передней грянул звон телефона. По молчаливому соглашению Федор
Константинович его обслуживал в отсутствие хозяев. А что, если я теперь не
встану? Звон длился, длился, с небольшими перерывами для перевода дыхания.
Он не желал умереть: оставалось его убить. Не выдержав, с проклятием, Федор
Константинович как дух пронесся в переднюю. Русский голос раздраженно
спросил, кто говорит. Федор Константинович мгновенно его узнал: это был
неведомый абонент -- по прихоти случая, соотечественник -- уже вчера
попавший не туда, куда хотел, и нынче опять, по сходству номера, нарвавшийся
на это же неправильное соединение. "Уйдите, ради Христа", сказал Федор
Константинович и с брезгливой поспешностью повесил трубку. На минуту зашел в
ванную, выпил на кухне чашку холодного кофе и ринулся обратно в постель. Как
звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем, -- и странно мне
по сумраку Берлина с полувиденьем странствовать вдвоем. Но вот скамья под
липой освещенной... Ты оживаешь в судорогах слез: я вижу взор сей жизнью
изумленный и бледное сияние волос. Есть у меня сравненье на примете, для губ
твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в
инее цветы. Ночные наши, бедные владения, -- забор, фонарь, асфальтовую
гладь -- поставим на туза воображения, чтоб целый мир у ночи отыграть! Не
облака -- а горные отроги; костер в лесу, -- не лампа у окна... О поклянись,
что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна...
В полдень послышался клюнувший ключ, и характерно трахнул замок: это с
рынка домой Марианна пришла Николавна; шаг ее тяжкий под тошный шумок
макинтоша отнес мимо двери на кухню пудовую сетку <i>с продуктами</i>. Муза
Российския прозы, простись навсегда с капустным гекзаметром автора "Москвы".
Стало как-то неуютно. От утренней емкости времени не осталось ничего.
Постель обратилась в пародию постели. В звуках готовившегося на кухне обеда
был неприятный упрек, а перспектива умывания и бритья казалась столь же
близкой и невозможной, как перспектива у мастеров раннего средневековья. Но
и с этим тоже придется тебе когда-нибудь проститься.
Четверть первого, двадцать минут первого, половина... Он разрешил себе
одну последнюю папиросу среди цепкого, хоть уже опостылого постельного
тепла. Анахронизм подушки становился всг явственнее. Недокурив, он встал и
сразу перешел из мира многих занимательных измерений в мир тесный и
требовательный, с другим давлением, от которого мгновенно утомилось тело и
заболела голова; в мир холодной воды: горячая нынче не шла.
Стихотворное похмелье, уныние, грустный зверь... Вчера забыл сполоснуть
бритвенный снарядик, между зубцами -- каменная пена, ножик заржавел, а
другого нет. Из зеркала смотрел бледный автопортрет с серьгзными глазами
всех автопортретов. Сбоку, на подбородке, в нежно-разражительном месте,
среди за ночь выросших волосков (сколько еще метров я в жизни сбрею?)
появился желтоголовый чиреек, который мгновенно сделался средоточием всего
Федора Константиновича, сборным пунктом, куда стянулись все неприятные
чувства, жившие в различных частях его существа. Выжал, -- хотя знал, что
потом распухнет втрое. Как это всг ужасно. Сквозь холодную мыльную пену
пробивался красный глазок: L'oeil regardait Cai:n. Между тем, жиллет не брал
волоса, и ощущение щетины при поверке пальцем отзывало адовой
безнадежностью. В соседстве кадыка появились кровавые росинки, а волоски
были все тут как тут. Степь Отчаяния. Кроме всего, было темновато, а если
зажечь свет, то ничем не помогала иммортелевая желтизна дневного
электричества. Кое-как добрившись, он брезгливо полез в ванну, застонал под
ледяным напором душа, а потом ошибся полотенцем и с тоской подумал, что весь
день будет пахнуть Марианной Николаевной. Лицо горело отвратительно
шероховато, с одним специально раскаленным угольком сбоку на подбородке.
Вдруг сильно дернулась ручка двери (это вернулся Щеголев). Федор
Константинович подождал, пока удалились шаги, и проскочил к себе.
Вскоре он уже был в столовой. Марианна Николаевна разливала суп. Он
поцеловал ее шершавую руку. Ее дочь, только-что пришедшая со службы, явилась
к столу медленными шажками, изможденная и как бы затуманенная конторой; села
с изящной вялостью -- папироса в длинных пальцах, на ресницах пудра,
бирюзовый шелковый джампер, отчесанные с висков светлые стриженые волосы,
хмурость, молчание, пепел. Щеголев хлопнул водочки, засунул салфетку за