рост, собирающегося на полном бегу со страшной силой шутовать по голу.
Растрепанные рыжие волосы, пятно грязи на виске, натянутые мускулы голой
шеи. Мятая, промокшая фиолетовая фуфайка, местами обтягивая стан, низко
находит на забрызганные трусики, и на ней видна идущая по некой удивительной
диагонали мощная складка. Он забирает мяч сбоку, подняв одну руку, пятерня
широко распялена -- соучастница общего напряжения и порыва. Но главное,
конечно, -- ноги: блестящая белая ляжка, огромное израненное колено,
толстые, темные буцы, распухшие от грязи, бесформенные, а всг-таки
отмеченные какой-то необыкновенно точной и изящной силой; чулок сполз на
яростной кривой икре, нога ступней влипла в жирную землю, другая собирается
ударить -- и как ударить! -- по черному, ужасному мячу, -- и всг это на
темно-сером фоне, насыщенном дождем и снегом. Глядящий на эту картину <i>уже</i>
слышал свист кожаного снаряда, <i>уже</i> видел отчаянный бросок вратаря.
"И я еще кое-что знаю, -- сказала Зина. -- Вы должны были мне помочь с
одним переводом, вам это передавал Чарский, но вы почему-то не объявились".
"Как это странно", -- повторил Федор Константинович.
В прихожей ухнуло, -- это вернулась Марианна Николаевна, -- и Зина
неспеша встала, собрала вырезки и ушла к себе, -- только впоследствии Федор
Константинович понял, почему она сочла нужным так поступить, но тогда это
ему показалось бесцеремонностью, -- и когда Щеголева вошла в столовую, то
получилось так, словно он крал сахар из буфета.
Еще через несколько дней вечером, он из своей комнаты подслушал
сердитый разговор -- о том, что сейчас должны прийти гости, и что пора Зине
спуститься вниз с ключгм. Когда она спустилась, он после краткой внутренней
борьбы придумал себе прогулку, -- скажем, к автомату около сквера за
почтовой маркой, -- надел для полной иллюзии шляпу, хотя почти никогда шляпы
не носил, и пошел вниз. Свет погас, пока он спускался, но тотчас стукнуло и
зажглось опять: это она внизу нажала кнопку. Она стояла у стеклянной двери,
поигрывая ключем, надетым на палец, ярко освещенная, -- блестела бирюзовая
вязка джампера, блестели ногти, блестели на руке выше кисти ровные волоски.
"Отперто", -- сказала она, но он остановился и оба стали смотреть
сквозь стекло на темную, подвижную ночь, на газовый фонарь, на тень решетки.
"Что-то они не идут", -- пробормотала она, тихо звякнув ключем.
"Вы давно ждете? -- спросил он. -- Хотите, я сменю вас?" -- и в эту
минуту погасло электричество. -- "Хотите, я всю ночь тут останусь?" --
добавил он в темноте.
Она усмехнулась и порывисто вздохнула, словно ей надоело ожидание.
Сквозь стекла пепельный свет с улицы обливал их обоих, и тень железного
узора на двери изгибалась через нее и продолжалась на нем наискось, как
портупея, а по темной стене ложилась призматическая радуга. И, как часто
бывало с ним, -- но в этот раз еще глубже, чем когда-либо, -- Федор
Константинович внезапно почувствовал -- в этой стеклянной тьме -- странность
жизни, странность ее волшебства, будто на миг она завернулась, и он увидел
ее необыкновенную подкладку, У самого его лица была нежно-пепельная щека,
перерезанная тенью, и когда Зина вдруг, с таинственным недоумением в ртутном
блеске глаз, повернулась к нему, а тень легла поперек губ, странно ее меняя,
он воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ег за
призрачные локти; но она выскользнула из узора и быстрым толчком пальца
включила свет.
"Почему?" -- спросил он.
"Объясню вам как-нибудь в другой раз", -- ответила Зина, всг не спуская
с него взгляда.
"Завтра", -- сказал Федор Константинович.
"Хорошо, завтра. Но только хочу вас предупредить, что никаких
разговоров не будет у нас с вами дома. Это -- решительно и навсегда".
"Тогда давайте"... -- начал он, но тут выросли за дверью коренастый
полковник Касаткин и его высокая, выцветшая жена.
"Здравия желаю, красавица", -- сказал полковник, одним ударом разрубая
ночь. Федор Константинович вышел на улицу.
На другой день он устроился так, чтоб застать ее на углу при ее
возвращении со службы. Условились встретиться после ужина, у скамьи, которую
он высмотрел накануне.
"Почему же?" -- спросил он, когда они сели.
"По пяти причинам, -- сказала она. -- Во-первых, потому, что я не
немка, во-вторых, потому что только в прошлую среду я разошлась с женихом,
в-третьих, потому что это было бы -- так, ни к чему, в-четвертых, потому что
вы меня совершенно не знаете, в-пятых..." -- она замолчала, и Федор
Константинович осторожно поцеловал ее в горячие, тающие, горестные губы.
"Вот потому-то", -- сказала она, перебирая и сильно сжимая его пальцы.
С той поры они встречались каждый вечер. Марианна Николаевна, не
смевшая ее никогда ни о чем спрашивать (уже намек на вопрос вызвал бы хорошо
знакомую ей бурю), догадывалась, конечно, что дочь ходит к кому-то на
свидания, тем более, что знала о существовании таинственного жениха. Это был
болезненный, странный, неуравновешенный господин (таким, по крайней мере, он
представлялся Федору Константиновичу по Зининым рассказам, -- впрочем, эти
<i>рассказанные</i> люди обычно наделены одним основным признаком: отсутствием
улыбки), с которым она познакомилась в шестнадцать лет, три года тому назад,
причем он был старше ее лет на двенадцать, и в этом старшинстве тоже было
что-то темное, неприятное и озлобленное. Опять же в ее передаче, ее встречи
с ним проходили без всякого выражения влюбленности, и оттого что она не
упоминала ни об одном поцелуе, выходило, что это была просто бесконечная
череда нудных разговоров. Она решительно отказывалась открыть его имя и даже
род занятий (хотя давала понять, что это был человек в некотором роде
гениальный), и Федор Константинович был ей втайне признателен за это,
понимая, что призрак без имени и без среды легче гаснет, -- а всг-таки он
чувствовал к нему отвратительную ревность, в которую силился не вникать, но
она всегда присутствовала где-то за углом, и от мысли, что где-нибудь
когда-нибудь он, чего доброго, может встретиться с тревожными, скорбными
глазами этого господина, всг вокруг принималось жить по ночному, как природа
во время затмения. Зина клялась, что никогда не любила его, что тянула с ним
вялый роман по безволию, и что продолжала бы тянуть, не случись Федора
Константиновича. Но особого безволия он в ней не замечал, а замечал смесь
женской застенчивости и не женской решительности во всем. Несмотря на
сложность ее ума, ей была свойственна убедительнейшая простота, так что она
могла позволить себе многое, чего другим бы не разрешалось, и самая быстрота
их сближения казалась Федору Константиновичу совершенно естественной при
резком свете ее прямоты.
Дома она держалась так, что дико было представить себе вечернюю встречу
с этой чужой, хмурой барышней, но это не было притворством, а тоже
своеобразным видом прямоты. Когда он однажды, шутя, задержал ее в
коридорчике, она побледнела от гнева и не явилась на свидание, а затем
заставила его клятвенно обещать, что это никогда не повторится. Очень скоро
он понял, почему это было так: домашняя обстановка принадлежала к такому
низкопробному сорту, что, на ее фоне, прикосновение рук мимоходом между
жильцом и хозяйской дочерью обратилось бы попросту в <i>шашни</i>.
Отец Зины, Оскар Григорьевич Мерц, умер от грудной жабы в Берлине
четыре года тому назад, и немедленно после его кончины Марианна Николаевна
вышла замуж за человека, которого Мерц не пустил бы к себе на порог, за
одного из тех бравурных российских пошляков, которые при случае смакуют
слово "жид", как толстую винную ягоду. Когда же симпатяга отсутствовал, то
запросто появлялся в доме один из его темноватых деловых знакомцев, тощий
балтийский барон, с которым Марианна Николаевна ему изменяла, -- и Федор
Константинович, раза два барона видевший, с гадливым интересом старался себе
представить, что могут друг в друге найти, и, если находят, то какова
процедура, эта пожилая, рыхлая, с жабьим лицом, женщина и этот немолодой, с
гнилыми зубами скелет.
Если бывало мучительно знать порою, что Зина одна в квартире, и по
уговору к ней не выходить, было совсем в другом роде мучительно, когда один
в доме оставался Щеголев. Не любя одиночества, Борис Иванович начинал
скучать, и Федор Константинович слышал из своей комнаты шуршащий рост этой
скуки, точно квартира медленно заростала лопухами, -- вот уже подступавшими
к его двери. Он молил судьбу, чтобы что-нибудь Щеголева отвлекло, но (до
того, как появился радио-аппарат) спасения ниоткуда не приходило.
Неотвратимо раздавался зловещий, деликатный стук, и, бочком, ужасно
улыбаясь, втискивался в комнату Борис Иванович. "Вы спали? Я вам не
помешал?" -- спрашивал он, видя, что Федор Константинович пластом лежит на
кушетке, и затем, весь войдя, плотно прикрывал за собой дверь и садился у
него в ногах, вздыхая. "Тощища, тощища", -- говорил он, и начинал что-нибудь
рассказывать. В области литературы он высоко ставил "L'homme qui assassina"
Клода Фаррера, а в области философии -- "Протоколы сионских мудрецов". Об
этих двух книжках он мог толковать часами, и казалось, что ничего другого он
в жизни не прочитал. Он был щедр на оассказы из судебной практики в
провинции и на еврейские анекдоты. Вместо "выпили шампанского и отправились
в путь", он выражался так: "раздавили флакон -- и айда". Как у большинства
говорунов, у него в воспоминаниях всегда попадался какой-нибудь
необыкновенный собеседник, без конца рассказывавший ему интересные вещи, --