а тут еще дурной стол, постоянные колики, да неравная борьба с плотью,
кончавшаяся тайным компромиссом, -- так что вид он имел хилый, глаза
потухли, и от отроческой красоты ничего не осталось, разве лишь выражение
чудной какой-то беспомощности, бегло озарявшее его черты, когда человек, им
чтимый, обходился с ним хорошо ("он был ласков ко мне, юноше робкому,
безответному", писал он потом о Иринархе Введенском, с трогательной
латинской интонацией: анимула, вагула, бландула...); сам же не сомневался в
своей непривлекательности, мирясь с мыслью о ней, но дичась зеркал; всг же
иногда, собираясь в гости, особливо к своим лучшим друзьям, Лободовским, или
желая узнать причину неучтивого взгляда, мрачно всматривался в свое
отражение, видел рыжеватый пух, точно прилипший к щекам, считал наливные
прыщи -- и тут же начинал их давить, да так жестоко, что потом не смел
показываться.
Лободовские! Свадьба друга произвела на нашего двадцатилетнего героя
одно из тех чрезвычайных впечатлений, которые среди ночи сажают юношу в
одном белье за дневник. Эта чужая свадьба, столь взволновавшая его, была
сыграна 19 мая 1848 года; в тот же день шестнадцать лет спустя состоялась
гражданская казнь Чернышевского. Совпадение годин, картотека дат. Так их
сортирует судьба в предвидении нужд исследователя; похвальная экономия сил.
Ему было радостно на этой свадьбе. Мало того: собственная радость
обрадовала его вторично ("я, значит, способен питать чистую привязанность к
женщине"), -- да, он всегда норовил повернуть сердце так, чтобы оно одним
боком отражалось в стекле рассудка, или, как выражается лучший его биограф,
Страннолюбский, "свои чувства гнал через алембики логики". Но кто бы мог
сказать, что мысль о любви занимала его в ту минуту? Много лет спустя, в
своих кучерявых "Бытовых Очерках", этот самый Василий Лободовский небрежно
ошибся, говоря, что тогдашний его шафер, студент "Крушедолин", так был
серьгзен, что "наверное подвергал про себя всестороннему анализу только что
прочитанные им сочинения, вышедшие в Англии".
Французский романтизм дал нам поэзию любви, немецкий -- поэзию дружбы.
Чувствительность молодого Чернышевского -- уступка эпохе, когда дружба была
великодушна и влажна. Чернышевский плакал охотно и часто. "Выкатилось три
слезы", с характерной точностью заносит он в дневник, -- и мимоходом
читатель мучится невольною мыслью, может ли число слез быть нечетным, или
это только парность их источников заставляет нас требовать чета? "Не помяни
мне глупых слез, какими плакал я не раз, своим покоем тяготясь", обращается
Николай Гаврилович к своей убогой юности, и под звук некрасовской
разночинной рифмочки действительно роняет слезу: "на этом месте в оригинале
след от капнувшей слезы", поясняет подстрочное замечание его сына Михаила.
След другой слезы, куда более горячей, горькой и драгоценной, сохранился на
его знаменитом письме из крепости, при чем описание этой второй слезы у
Стеклова грешит, по указанию Страннолюбского, неточностями, -- о чем будет
дальше. Затем, во дни ссылки, и особенно в Вилюйском остроге -- -- Но стоп:
тема слез непозволительно ширится... вернемся к отправной ее точке. Вот,
например, отпевают студента. В голубом гробу лежит восковой юноша, а студент
Татаринов, ухаживавший за больным, но едва знавший его прежде, с ним
прощается, долго смотрит, целует его, и смотрит опять, без конца... Студент
Чернышевский, это записывая, сам изнемогает от нежности; Страннолюбский же,
комментируя данные строки, проводит параллель между ними и горестным
гоголевским отрывком "Ночи на вилле".
Но по правде сказать... мечтания молодого Чернышевского в отношении
любви и дружбы не отличаются изящностью -- и чем больше он предается им, тем
яснее вскрывается их порок, -- их рассудочность; глупейшую из грез он умел
согнуть в логическую дугу. Подробно мечтая о том, как у Лободовского, пред
которым искренне преклоняется, разовьется чахотка, и о том как Надежда
Егоровна останется молодой вдовой, беспомощной, обездоленной, он преследует
особую цель. Подставной образ нужен ему, чтобы оправдать свою влюбленность,
заменив ее жалостью к жертве, т. е. подведя под влюбленность утилитарную
основу. Ведь иначе сердечных волнений не объяснить ограниченными средствами
топорного материализма, которым он уже безнадежно прельстился. Пускай еще
вчера, когда Надежда Егоровна "сидела без платка, и миссионер был конечно
немного разрезан спереди, и была видна некоторая часть пониже шеи" (слог,
необыкновенно схожий с говорком нынешнего литературного типа
простака-мещанина), он спрашивал себя с честной тревогой, смотрел ли бы он
на "эту часть" в первые дни после свадьбы друга. И вот, в мечтах медленно
друга уморив, он со вздохом, как-бы нехотя, как-бы повинуясь долгу, решает
на молодой вдове жениться -- грустный брак, целомудренный брак (и все эти
подставные образы повторяются еще полнее, когда впоследствии он добивается
руки Ольги Сократовны). Самая красота бедной женщины еще под сомнением; и
метод, который Чернышевский избрал, чтобы прелесть ее проверить,
предопределил всг дальнейшее его отношение к понятию прекрасного.
Сначала он установил лучший образчик грации Надежды Егоровны: случай
поставил для него живую картину в идиллическом роде, хотя и несколько
громоздкую. "Василий Петрович стал на стул на колени, лицом к спинке; она
подошла и стала нагибать стул, нагнула несколько и приложила свое личико к
его груди... Свеча стояла на чайном столе... и свет падал на нее хорошо
довольно, т. е. полусвет, потому что она была в тени от мужа, но ясный".
Николай Гаврилович смотрел внимательно, стараясь отыскать что-нибудь, что
было бы не так; грубых черт не нашел, однако еще колебался сомнением.
Как дальше быть? Он постоянно сличал ее черты с чертами других женщин,
но несовершенство его зрения препятствовало добыче живых особей, необходимых
для сравнения. Волей-неволей пришлось обратиться к красоте, пойманной и
запечатленной другими, к препаратам красоты, т. е. к женским портретам.
Таким образом понятие искусства с самого начала стало для него, близорукого
материалиста (сочетание в сущности абсурдное), чем то прикладным и
подсобным, и опытным путем можно было теперь проверить всг то, что
подсказывала ему влюбленность: превосходство красоты Надежды Егоровны
(которую муж звал "милкой" и "куколкой"), т. е. жизни, над красотой всех
других "женских головок", т. е. искусства (искусства!).
На Невском проспекте в витринах Юнкера и Дациаро были выставлены
поэтические картинки. Хорошенько их изучив, он возвращался домой и записывал
свои наблюдения. О чудо! сравнительный метод всегда давал нужный результат.
У калабрийской красавицы на гравюре не вышел нос: "особенно не удалась
переносица и части, лежащие около носа, по бокам, где он поднимается". Через
неделю, всг еще неуверенный в том, что достаточно испытана истина, а не то
-- желая вновь насладиться уже знакомой податливостью опыта, он шел опять на
Невский, посмотреть, нет ли новой красотки в окне. На коленях, в пещере,
перед черепом и крестом, молилась Мария Магдалина, и лицо ее и луче лампады
было мило, конечно, но насколько лучше полуосвещенное лицо Надежды Егоровны!
На белой террасе над морем -- две девушки: грациозная блондинка сидит на
каменной лавке целуясь с юношей, а грациозная брюнетка смотрит, не идет ли
кто, отодвинув малиновую занавеску, "отделяющую террасу от других частей
дома", как отмечаем мы в дневнике, ибо всегда любим установить, в какой
связи находится данная подробность по отношению к ее умозрительной среде.
Разумеется, шейка у Надежды Егоровны еще милее. Отсюда важный вывод: жизнь
милее (а значит лучше) живописи, ибо что такое живопись, поэзия, вообще
искусство в самом чистом своем виде? Это -- солнце пурпурное, опускающееся в
море лазурное; это -- "красивые" складки платья; это -- розовые тени,
которые пустой писатель тратит на иллюминовку своих глянцевитых глав; это --
гирлянды цветов, феи, фрины, фавны... Чем дальше, тем облачнее: сорная идея
растет. Роскошь женских форм на картине уже намекает на роскошь в
экономическом смысле. Понятие "фантазии" представляется Николаю Гавриловичу
в виде прозрачной, но пышногрудой Сильфиды, которая, без всякого корсета и
почти нагая, играя легким покрывалом, прилетает к поэтически поэтизирующему
поэту. Две-три колонны, два-три дерева -- не то кипарисы, не то тополя --
какая-то мало нам симпатичная урна, -- и поклонник чистого искусства
рукоплещет. Презренный! Праздный! И действительно, как же не предпочесть
всему этому вздору честное описание современного быта, гражданскую горечь,
задушевные стишки?
Смело можно сказать, что в те минуты, когда он льнул к витрине,
полностью создалась его нехитрая магистерская диссертация "Эстетические
Отношения Искусства к Действительности" (не удивительно, что он ее
впоследствии написал прямо набело, сплеча, в три ночи; удивительнее то, что
он за нее, хоть и с шестилетним опозданием, так-таки получил магистра).
Бывали томные, смутные вечера, когда он лежал навзничь на своем
страшном, кожаном диване -- в кочках, в дырьях, с неистощимым (только тащи)
запасом конского волоса -- и "сердце как то чудно билось от первой страницы
Мишле, от взглядов Гизо, от теории и языка социалистов, от мысли о Надежде
Егоровне, и всг это вместе", и вот он начинал петь, завывающим фальшивым
голосом, -- пел "песню Маргариты", при этом думал об отношениях Лободовских
между собой, -- и "слезы катились из глаз понемногу". Вдруг он вставал,