духовнее, "музыкальнее", и наша конечная цель, -- под тем сияющим черным
небом, под которым струится жизнь -- не просто "община" или "низвержение
деспота". Но и нам, как и им, Некрасов и Лермонтов, особенно последний,
ближе, чем Пушкин. Беру именно этот простейший пример, потому что он сразу
определяет наше с ними свойство, если не родство. То холодноватое,
хлыщеватое, "безответственное", что ощущалось ими в некоторой части
пушкинской поэзии, слышится и нам. Мне могут возразить, что мы умнее,
восприимчивее... Не спорю; но в сущности ведь дело вовсе не в "рационализме"
Чернышевского (или Белинского, или Добролюбова, имена и даты тут роли не
играют), а в том, что тогда, как и теперь, люди, духовно передовые,
понимали, что одним "искусством", одной "лирой" сыт не будешь. Мы,
изощренные, усталые правнуки, тоже хотим прежде всего человеческого; мы
требуем ценностей, необходимых душе. Эта "польза" возвышеннее, может быть,
но в каком-то отношении даже и насущнее той, которую проповедывали они.
Я отклонился от прямой темы моей статьи. Но ведь иногда можно гораздо
точнее и подлиннее высказаться, бродя "около темы", в ее плодотворных
окрестностях... В сущности говоря, разбор всякой книги нелеп и бесцелен, да
кроме того, нас занимает не выполнение "авторского задания", и не самое даже
"задание", а лишь отношение к нему автора.
И еще: так ли уж нужны эти экскурсии в область прошлого с их
стилизованными дрязгами и искусственно оживленным бытом? Кому важно знать,
как Чернышевский вел себя с женщинами? В наше горькое, нежное, аскетическое
время нет места для такого рода озорных изысканий, для праздной литературы,
не лишенной к тому же какого-то надменного задора, который самого
благосклонного читателя может только оттолкнуть".
После этого посыпалось. Профессор пражского университета, Анучин
(известный общественный деятель, человек сияющей нравственной чистоты и
большой личной смелости: это был тот профессор Анучин, который, в 1922 году,
незадолго до высылки, когда наганно-кожаные личности пришли его арестовать,
но, заинтересовавшись коллекцией древних монет, замешкались с его уводом, --
спокойно сказал, указав на часы: господа, история не ждет), напечатал в
толстом журнале, выходившем в Париже, обстоятельный раэбор "Жизни
Чернышевского".
"В прошлом году (писал он) вышла замечательная книга Проф. Боннского
Университета Отто Ледерера (Otto Lederer) "Три Деспота (Александр Туманный,
Николай Хладный, Николай Скучный)". Движимый страстной любовью к свободе
человеческого духа и горячей ненавистью к попиравшим его, автор бывал в иных
своих оценках несправедлив. -- вовсе не учтя, например, того пафоса
российской государственности, который мощной плотью облек символ трона; но
излишний пыл и даже ослепление в процессе порицания зла всегда понятнее и
простительнее, чем малейшая насмешка, как бы она ни была остроумна, над тем,
что ощущается обществом, как объективное благо. Однако именно этот второй
путь, путь эклектической язвительности, избран господином
Годуновым-Чердынцевым в его трактовке жизни и творчества Н. Г.
Чернышевского.
Автор несомненно основательно и по-своему добросовестно ознакомился с
предметом; несомненно также, что у него талантливое перо: некоторые
высказываемые им мысли и сопоставления мыслей несомненно находчивы; но со
всем этим его книга отвратна. Попробуем спокойно разобраться в этом
впечатлении.
Взята известная эпоха, и выбран один из ее представителей. Но усвоено
ли автором понятие "эпоха"? Нет. Прежде всего у него совершенно не
чувствуется сознание той <i>классификации времени</i>, без коей история
превращается в произвольное вращение пестрых пятен, в какую-то
импрессионистическую картину с фигурой пешехода вверх ногами на
несуществующем в природе зеленом небе. Но в этом приеме (уничтожающем,
кстати сказать, всякую научную ценность данного труда, несмотря на
щегольскую эрудицию) всг-таки не главная ошибка автора. Главная его ошибка в
том, <i>как</i> он изображает Чернышевского.
Совсем не важно, что Чернышевский хуже разбирался в вопросах поэзии,
чем современный молодой эстет. Совсем не важно, что в своей философской
концепции он чуждался тех трансцедентальных тонкостей, которые господину
Годунову-Чердынцеву приятны. А важно то, что, каков бы ни был взгляд
Чернышевского на искусство и науку, это было мировоззрение передовых людей
его эпохи, неразрывно к тому же связанное с развитием общественной мысли, с
ее жаром и благотворной деятельной силой. Вот в этом аспекте, при этом
единственно правильном свете, строй мыслей Чернышевского приобретает
значительность, далеко превышающую смысл тех беспочвенных, ничем не
связанных с эпохой шестидесятых годов доводов, которыми орудует господин
Годунов-Чердынцев, ядовито высмеивая своего героя.
Но издевается он, впрочем, не только над героем, -- издевается он и над
читателем. Как иначе квалифицировать то, что среди известных авторитетов
приводится авторитет несуществующий, к которому автор будто аппелирует? В
каком-то смысле можно было бы, если не простить, то по крайней мере научно
понять глумление над Чернышевским, если бы господин Годунов-Чердынцев был
горячим сторонником именно тех, кто Чернышевского преследовал. Это была бы
по крайней мере какая-то точка зрения, и, читая рассматриваемый труд,
читатель делал бы постоянную поправку на партийную точку зрения автора, тем
самым добывая себе истину. Но горе в том, что у господина
Годунова-Чердынцева не на что сделать поправку, а точка зрения -- "всюду и
нигде"; мало того, -- как только читателю кажется, что, спускаясь по течению
фразы, он наконец вплыл в тихую заводь, в область идей, противных идеям
Чернышевского, но кажущихся автору положительными, а потому могущих явиться
некоторой опорой для читательских суждений и руководства, автор дает ему
неожиданного щелчка, выбивает из-под его ног мнимую подставку, так что опять
неизвестно, на чьей же стороне господин Годунов-Чердынцев в своем походе на
Чернышевского, -- на стороне ли поклонников искусства для искусства, или
правительства, или каких-то других врагов Чернышевского, читателю
неизвестных. Что же касается издевательства над самим героем, тут автор
переходит всякую меру. Нет такой отталкивающей подробности, которой он бы
погнушался. Он вероятно ответит, что все эти подробности находятся в
"Дневнике" молодого Чернышевского; но там они на своем месте, в своей среде,
в должных порядке и перспективе, среди многих других мыслей и чувств,
гораздо их ценнейших. Но автор выудил и сложил именно их, как если бы
кто-нибудь пожелал восстановить образ человека путем лишь кропотливого
собирания обрезков его волос, ногтей и телесных выделений.
Иными словами, автор на протяжении всей своей книги всласть измывается
над личностью одного из чистейших, доблестнейших сынов либеральной России,
-- не говоря о попутных пинках, которыми он награждает других русских
передовых мыслителей, уважение к которым является в нашем сознании
имманентной частью их исторической сущности. В его книге, находящейся
абсолютно вне гуманитарной традиции русской литературы, а потому вне
литературы вообще, фактической неправды нет (если не считать
вышеприведенного "Страннолюбского", двух-трех сомнительных мелочей да
нескольких описок), но та "правда", которая в ней заключается, хуже самой
пристрастной лжи, ибо <i>такая</i> правда идет в разрез с той благородной и
целомудренной правдой (отсутствие которой лишает историю того, что великий
грек назвал "тропотос"), которая является одним из неотъемлемых сокровищ
русской общественной мысли. В наши дни, слава Богу, книг на кострах не
сжигают, но приходится признать, что, если бы такой обычай еще существовал,
книга господина Годунова-Чердынцева могла бы справедливо считаться первой
кандидаткой в площадное топливо".
Затем в альманахе "Башня" выступил Кончеев. Он начал с того, что привел
картину бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся
уносят с собой всг, что успевают схватить, причем непременно кто-нибудь
тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника. "Вот
таким портретом (писал Кончеев) является для русской интеллигенции и образ
Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесен в эмиграцию, вместе
с другими, более нужными вещами", -- и этим Кончеев объяснял stupe'faction,
вызванную появлением книги Федора Константиновича ("кто-то вдруг взял и
отнял портрет"). Далее, покончив раз навсегда с соображениями идейного
порядка и принявшись за рассмотрение книги, как произведения искусства,
Кончеев стал хвалить ее так, что, читая, Федор Константинович почувствовал,
как вокруг его лица собирается некое горячее сияние, а по рукам бежит ртуть.
Статья заканчивалась следующими словами: "Увы! За рубежом вряд ли наберется
и десяток, людей, способных оценить огонь и прелесть этого
сказочно-остроумного сочинения; и я бы утверждал, что сейчас в России и
одного ценителя не найдется, не доведись мне знать о существовании целых
двух таких, одного живущего на Петербургской Стороне, другого, -- где-то в
далекой ссылке".
Монархический орган "Восшествие" посвятил "Жизни Чернышевского"
заметку, в которой указывалось, что всякий смысл и ценность разоблачения
"одного из идеологических дядек большевизма" совершенно подрывается "дешевым
либеральничанием автора, всецело переходящего на сторону своего плачевного,