конечно, добрейший Буш, отечески поглядывавший на Федора Константиновича,
который, в полуха слушая отчет председателя Союза, теперь перешел взглядом
от Буша, Лишневского, Ширина и других сочинителей к общей гуще
присутствующих, среди которых было несколько журналистов, вроде старичка
Ступишина, въедавшегося ложечкой в клин кофейного торта, и много репортеров,
и одиноко сидевшая, неизвестно по какому признаку здесь находившаяся Любовь
Марковна, в пугливо блестевшем пенснэ, и вообще большое количество тех,
которых Ширин пристрастно называл "пришлым элементом": представительный
адвокат Чарский, державший в белой, всегда дрожащей руке четвертую за это
время папиросу; какой-то маленький бородатый мытарь, когда-то напечатавший
некролог в бундистском журнальчике; нежный, бледный старик, на вкус
напоминавший яблочную пастилу, с увлечением отправлявший должность регента
церковного хора; громадный, загадочный толстяк, живший отшельником в
сосновом лесу под Берлином, чуть ли не в пещере, и там составивший сборник
советских анекдотов; отдельная группа скандалистов, самолюбивых неудачников;
приятный молодой человек, неизвестного состояния и назначения ("чекист",
просто и мрачно говорил Ширин); еще одна дама, -- чья-то бывшая секретарша;
ее муж -- брат известного издателя; и все эти люди, начиная от безграмотного
оборванца, с тяжелым, пьяным взглядом, пишущего обличительно-мистические
стихи, которые еще ни одна газета не согласилась напечатать, и кончая
отвратительно-маленьким, почти портативным присяжным поверенным Пышкиным,
который произносил в разговоре с вами: "Я не дымаю" и "Сымасшествие", --
словно устраивая своей фамилье некое алиби, -- все они, по мнению Ширина,
роняли достоинство Союза и подлежали немедленному изгнанию.
"Засим, -- сказал Васильев, кончив свой отчет, -- довожу до сведения
собрания, что слагаю с себя обязанности председателя Союза и баллотироваться
в новое правление не буду".
Он сел. Потянуло холодком. Гурман в изнеможении печали смежил тяжелые
веки. Электрический поезд проскользил смычком по басистой струне.
"Далее следует... -- сказал профессор Краевич, подняв к глазам пенснэ и
смотря в повестку, -- отчет казначея. Прошу".
Упругий сосед Гурмана, взяв сразу вызывающий тон, сверкая здоровым
глазом и мощно кривя набитый драгоценностями рот, стал читать... посыпались,
как искры, цифры, запрыгали металлические слова... "вступили в отчетный
год"... "заприходовано"... "обревизовано"... -- а Ширин, между тем, на
обороте папиросной коробки быстро начал что-то отмечать, подытожил и
победоносно переглянулся с Лишневским.
Дочитав, казначей закрыл со щелком рот, а поодаль уже вырос член
ревизионной комиссии, грузинский социалист, с выщербленным оспой лицом, с
черными, как сапожная щетка волосами, и вкратце изложил свои благоприятные
впечатления. После этого попросил слова Ширин, и сразу пахнуло чем-то
приятным, тревожным и неприличным.
Он сначала придрался к тому, что расход по новогоднему балу непонятно
велик; Гурман хотел ответить... председатель, нацелившись карандашем в
Ширина, спросил, кончил ли он... "Дайте высказаться, нельзя комкать!" --
крикнул Шахматов с места, -- и председательский карандаш, трепеща как жало,
нацелился в него, снова затем вернувшись к Ширину, который, впрочем,
поклонился и сел. Гурман, тяжело встав, презрительно и покорно неся
горестное бремя, заговорил... но Ширин вскоре его прервал, и Краевич
схватился за колокольчик. Гурман кончил, после чего мгновенно попросил слова
казначей, но Ширин уже встал и продолжал: "Объяснение достопочтенного
джентльмена с Фридрихштрассе..." -- председатель позвонил и просил умерить
выражения, пригрозив лишить слова. Ширин опять поклонился и сказал, что у
него только один вопрос: в кассе, по словам казначея находится три тысячи
семьдесят шесть марок пятнадцать пфенигов, -- можно на эти деньги сейчас
взглянуть?
"Браво", -- крикнул Шахматов, -- и наименее привлекательный член Союза,
мистический поэт, захохотал, захлопал в ладоши, чуть не упал со стула.
Казначей, побледнев до снегового блеска, стал быстро и дробно говорить...
Пока он говорил прерываемый невозможными восклицаниями с мест, некто Шуф,
худой, бритый господин, чем-то похожий на индейца, покинул свой угол,
незаметно на резиновых подошвах, подошел к столу правления и вдруг по нему
шмякнул красным кулаком, так что даже подскочил звоночек. "Вы лжете!" --
заорал он и снова уселся.
Скандал уже выпирал отовсюду, причем к огорчению Ширина обнаружилось,
что есть еще одна партия желающих захватить власть, а именно та группа вечно
обойденных, в которую входил и мистик, и господин индейского вида, и
маленький бородач и еще несколько худосочных и неуравновешенных господ, из
которых один вдруг начал читать по бумажке список лиц -- совершенно
неприемлемых, -- из которых предлагал составить новое правление. Бой принял
новый оборот, довольно запутанный, так как было теперь три воюющих стороны.
Летали такие выражения, как "спекулянт", "вы не дуэлеспособны", "вас уже
били"... Говорил даже Буш, говорил перекрикивая оскорбительные возгласы, ибо
из-за природной темноты его стиля никто не понимал, что он хочет сказать,
пока он сам не объяснил, садясь, что всецело присоединяется к мнению
предыдущего оратора. Гурман, усмехаясь одними ноздрями, занимался своим
мундштуком. Васильев покинул свое место и, сев в угол, делал вид, что читает
газету. Лишневский произнес громовую речь, направленную главным образом
против члена правления, похожего на мирную жабу, который при этом только
разводил руками и обращал беспомощный взгляд к Гурману и к казначею,
старавшимся не смотреть на него. Наконец, когда поэт-мистик, шатко встав и
качаясь, с многообещающей улыбкой на потном, буром лице, начал говорить
стихами, председатель бешено зазвонил и объявил перерыв, после которого
долженствовало приступить к выборам. Ширин метнулся к Васильеву и принялся
его уговаривать в углу, а Федор Константинович, почувствовав внезапную
скуку, нашел свой макинтош и выбрался на улицу.
Он сердился на себя: ради этого дикого дивертисмента пожертвовоть
всегдашним, как звезда, свиданием с Зиной! Желание тотчас ее увидеть его
мучило своей парадоксальной неосуществимостью: не спи она в двух с половиной
саженях от его изголовья, доступ к ней был бы легче. Потянулся по виадуку
поезд: зевок дамы, начавшийся в освещенном окне головного вагона, был
закончен другою -- в последнем. Федор Константинович тихо пошел к трамвайной
остановке, вдоль маслянисто-черной, трубящей улицы. Световая реклама
мюзик-холля взбегала по ступеням вертикально расположенных букв, они
погасали разом, и снова свет карабкался вверх: какое вавилонское слово
достигло бы до небес... сборное название триллиона тонов:
бриллиантоволуннолилитовосизолазоревогрозносапфиристосинелилово, и так далее
-- сколько еще! Может быть, попробовать позвонить? Всего гривенник в
кармане, и надо решить: позвонить -- всг равно значило бы лишить себя
трамвая, но позвонить впустую, т. е. не попасть на самое Зину (звать ее
через мать не допускалось кодексом), и вернуться пешком, было бы чересчур
обидно. Рискну. Он вошел в пивную, позвонил, и всг кончилось очень быстро:
получил неправильный номер, попав как раз туда, куда постоянно пытался
попасть анонимный русский, постоянно попадавший к Щеголевым. Что ж, --
пешедралом, как сказал бы Борис Иванович.
На следующем углу автоматически заработал при его приближении кукольный
механизм проституток, всегда стороживших там. Одна даже изобразила даму,
замешкавшуюся у витрины, и было грустно думать, что эти розовые корсеты на
золотых болванках она знает наизусть, наизусть... "Дусенька", -- сказала
другая с вопросительным смешком. Ночь была теплая, с пылью звезд. Он шел
скорым шагом, и обнаженной голове было как-то дурманно легко от ночного
воздуха, -- и, когда дальше он проходил садами, наплывали привидения
сиреней, темнота зелени, чудные голые запахи, стлавшиеся по газону.
Ему было жарко, горел лоб, когда он наконец, тихо защелкнув за собой
дверь, очутился в темной прихожей. Верхняя, тускло-стеклянная, часть Зининой
двери походила на озаренное море: она должно быть читала в постели, -- и,
пока Федор Константинович стоял и смотрел на это таинственное стекло, она
кашлянула, шуркнула чем-то, и -- свет потух. Какая нелепая пытка. Войти,
войти... Кто бы узнал? Люди, как Щеголевы, спят бесчувственным,
простонародным, стопроцентным сном. Зинина щепетильность: ни за что не
отопрет на звон ногтя. Но она знает, что я стою в темной передней и
задыхаюсь. Эта запретная комната стала за последние месяцы болезнью, обузой,
частью его самого, но раздутой и опечатанной: пневматораксом ночи.
Он постоял -- и на носках пробрался к себе. В общем -- французские
чувства. Фома Мур. Спать, спать -- тяжесть весны совершенно бездарна. Взять
себя в руки: монашеский каламбур. Что дальше? Чего мы, собственно, ждем? Всг
равно, лучшей жены не найду. Но нужна ли мне жена вообще? "Убери лиру, мне
негде повернуться..." Нет, она этого никогда не скажет, -- в том то и штука.
А через несколько дней, просто и даже глуповато, наметилось разрешение
задачи, казавшейся столь сложной, что невольно спрашивалось: нет ли в ее
построении ошибки? Борис Иванович, у которого за последние годы дела шли всг
хуже, весьма неожиданно получил от берлинской фирмы солиднейшее
представительство в Копенгагене. Через два месяца, к первому июля, надо было