Смекни!
smekni.com

переселяться туда, по крайней мере на год, а может быть и навсегда, если

дело пойдет успешно. Марианне Николаевне, почему-то любившей Берлин

(насиженное место, прекрасные санитарные условия, -- сама-то она была

грязнющая), уезжать было грустно, но когда она думала об усовершенствованиях

быта, ожидавших ее, грусть рассеивалась. Таким образом было решено, что с

июля Зина останется одна в Берлине, продолжая служить у Траума, покамест

Щеголев "не подыщет ей службы" в Копенгагене, куда она и приедет "по первому

вызову" (т. е. это Щеголевы так: думали, -- Зина решила совсем, совсем

иначе). Оставалось урегулировать вопрос квартиры. Продавать ее Щеголевым не

хотелось, так что они стали искать, кому бы ее сдать. Нашли. Какой-то

молодой немец с большим коммерческим будущим, в сопровождении невесты, --

простоватой, ненакрашенной, хозяйственно-коренастой девицы в зеленом пальто,

осмотрел квартиру -- столовую, спальни, кухню, Федора Константиновича в

постели, -- и остался доволен. Однако, квартиру он брал только с первого

августа, так что еще в течение месяца после отъезда Щеголевых Зина и жилец

могли в ней оставаться. Они считали дни: полсотни, сорок девять, тридцать,

двадцать пять, -- каждая из этих цифр имела свое лицо: улей, сорока на

дереве, силуэт рыцаря, молодой человек. Их вечерние встречи вышли из берегов

первоначальной улицы (фонарь, липа, забор) еще весной, а теперь

расширяющимися кругами беспокойное блуждание уводило их в далекие и никогда

не повторявшиеся углы города. То это был мост над каналом, то трельяжный

боскет в парке, за которым пробегали огни, то немощеная улица вдоль туманных

пустынь, где стояли темные фургоны, то какие-то странные аркады, которых

днем было не отыскать. Изменения навыков перед миграцией, волнение, томная

боль в плечах.

Газеты определили молодое еще лето, как исключительно жаркое, и,

действительно, -- это было длинное многоточие прекрасных дней, прерываемое

изредка междометием грозы. В то время, как Зина изнемогала от зловонной жары

в конторе (пропотевший подмышками пиджак Хамекке один чего стоил... а

топленые шеи машинисток... а липкая чернота угольной бумаги!), Федор

Константинович с раннего утра уходил на весь день в Груневальд, забросив

уроки и стараясь не думать о давно просроченном платеже за комнату. Никогда

прежде он не вставал в семь утра, это бы казалось чудовищным, -- но теперь

при новом свете жизни (в котором как-то смешались возмужание дара,

предчувствие новых трудов и близость полного счастья с Зиной) он испытывал

прямое наслаждение от быстроты и легкости этих ранних вставаний, от вспышки

движения, от идеальной простоты трехсекундного одевания: рубашка, штаны и

тапки на босу ногу, -- после чего он забирал подмышку плед, свернув в него

купальные трусики, совал в карман на ходу апельсин, бутерброд, и вот уже

сбегал по лестнице.

Отвернутый половик держал дверь в широко отворенном положении, покамест

швейцар энергично выбивал пыльный мат о ствол невинной липы: чем я заслужила

битье? Асфальт еще был в синей тени от домов. На панели блестела первая

свежая собачья куча. Вот из соседних ворот осторожно выехал и повернул по

пустой улице черный погребальный автомобиль, стоявший вчера у починочной

мастерской, и в нем, за стеклом, среди белых искусственных роз, лежал на

месте гроба велосипед: чей? почему? Молочная была уже открыта, но еще спал

ленивый табачник. Солнце играло на разнообразных предметах по правой части

улицы, выбирая как сорока маленькие блестящие вещи; а в ее конце, где шел

поперек широкий лог железной дороги, вдруг появилось с правой стороны моста

разорвавшееся о его железные ребра облако паровозного дыма, тотчас

забелелось опять с другой и прерывисто побежало в просветах между деревьями.

Проходя затем по этому мосту, Федор Константинович, как всегда, был

обрадован удивительной поэзией железнодорожных откосов, их вольной и

разнообразной природой: заросли акаций и лозняка, дикая трава, пчелы,

бабочки, -- всг это уединенно и беспечно жило в резком соседстве угольной

сыпи, блестевшей внизу, промеж пяти потоков рельсов, и в блаженном

отчуждении от городских кулис наверху, от облупившихся стен старых домов,

гревших на утреннем солнце татуированные спины. За мостом, около скверика,

двое пожилых почтовых служащих, покончив с проверкой марочного автомата и

вдруг разыгравшись, на цыпочках, один за другим, один подражая жестам

другого, из-за жасмина подкрались к третьему, с закрытыми глазами, кротко и

кратко, перед трудовым днем, сомлевшему на скамье, чтобы цветком пощекотать

ему нос. Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает

меня -- и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для

составления практического руководства "Как быть Счастливым"? Или глубже,

дотошнее: понять, <i>что</i> скрывается за всем этим, за игрой, за блеском, за

жирным, зеленым гримом листвы? А что-то ведь есть, что-то есть! И хочется

благодарить, а благодарить некого. Список уже поступивших пожертвований:

10.000 дней -- от Неизвестного.

Он шел дальше, мимо чугунных оград, мимо глубоких садов банкирских

вилл, с гротовыми тенями, буксом, плющом, газонами в бисере поливки, -- и

там уже попадались, среди ильмов и лип, первые сосны, высланные далеко

вперед груневальдским бором (или, напротив: отставшие от полка?). Звонко

посвистывая и поднимаясь (в гору) на педалях своего трехколесного

велосипеда, проехал рассыльный пекарни; медленно, с влажным шорохом, прополз

водометный автомобиль -- кит на колесах, широко орошая асфальт. Некто с

портфелем захлопнул за собой выкрашенную в вермилион калитку и отправился на

неведомую службу. По его пятам Федор Константинович вышел на бульвар (всг

тот же Гогенцоллерндам, в начале которого сожгли бедного Александра

Яковлевича), и там, сверкнув замком, портфель побежал к трамваю. Теперь до

леса было уже близко, и он ускорил шаг, уже чувствуя горячую маску солнца на

приподнятом лице. В глазах рябило от частокола, мимо которого он шел. На

вчерашнем пустырьке между домами строилась небольшая вилла, и так как небо

глядело в провалы будущих окон, и лопухи да солнце, по случаю медленности

работ, успели устроиться внутри белых недоконченных стен, они отдавали

задумчивостью развалин, вроде слова "некогда", которое служит и будущему и

былому. Навстречу Федору Константиновичу прошла молоденькая, с бутылкой

молока, девица, похожая чем-то на Зину -- или, вернее, содержавшая частицу

того очарования -- и определенного и вместе безотчетного -- которое он

находил во многих, но с особенной полнотой в Зине, так что все они были с

Зиной в какой-то таинственной родственной связи, о которой он знал один,

хотя совершенно не мог выразить признаки этого родства (вне которого

находившиеся женщины вызывали в нем болезненное отвращение), -- и теперь,

оглянувшись и уловив какую-то давно знакомую, золотую, летучую линию, тотчас

исчезнувшую навсегда, он мельком почувствовал наплыв безнадежного желания,

вся прелесть и богатство которого были в его неутолимости. Банальный бес

бульварных блаженств, не соблазняй меня страшным словцом "мой тип". Не это,

не это, а что-то за этим. Определение всегда есть предел, а я домогаюсь

далей, я ищу за рогатками (слов, чувств, мира) бесконечность, где сходится

всг, всг.

В конце бульвара зазеленелась опушка бора, с пестрым портиком недавно

выстроенного павильона (в атриуме которого находился ассортимент уборных, --

мужских, женских, детских), через который -- по замыслу местных Ленотров --

следовало пройти, чтобы сначала попасть в только-что разбитый сад, с

альпийской флорой вдоль геометрических дорожек, служивший -- всг по тому же

замыслу -- приятным преддверием к лесу. Но Федор Константинович взял влево,

избежав преддверия: так было ближе. Сосновая, еще дикая опушка тянулась без

конца вдоль автомобильной аллеи, но был неизбежен следующий шаг со стороны

отцов города: загородить весь этот свободный доступ бесконечной решеткой,

так чтобы портик стал входом по <i>необходимости</i> (в буквальнейшем,

первоначальном смысле). Я для тебя устроил казисто, но ты не прельстился;

так теперь изволь: казисто, казенно, приказ. Но (по обратному скачку мысли:

ф3-г1) вряд ли было лучше, когда этот лес -- теперь отступивший, теперь

теснившийся вокруг озера, как у нас, отдалившихся от мохнатых предков,

растительность постепенно остается лишь по бережкам, -- простирался до

самого сердца теперешнего города, и рыскало по его дебрям громкое княжеское

хамье, с рогами, псами, загонщиками.

Лес, каким я его застал, был еще живым, богатым, полным птиц.

Попадались иволги, голуби, сойки; пролетала ворона пыхтя крыльями: хшу, хшу,

хшу; красноголовый дятел стучал в сосновый ствол, -- а иногда, полагаю, лишь

подражал собственному стуку, и тогда выходило особенно звонко и убедительно

(для самочки); ибо ничего нет более обворожительно-божественного в природе,

чем ее вспыхивающий в неожиданнейших местах остроумный обман: так, лесной

кузнечик (заводящий свой маленький мотор, всг не могущий завестись:

цик-цик-цик -- обрывается), прыгнув и упав, сразу меняет положение тела,

поворачивая его так, чтобы направление темных полосок на нем совпадало с

направлением палых иголок (и теней иголок!). Но осторожно: люблю вспоминать,

что писал мой отец: "При наблюдении происшествий в природе надобно

остерегаться того, чтобы в процессе наблюдения, пускай наивнимательнейшего,

наш рассудок, этот болтливый, вперед забегающий драгоман, не подсказал

объяснения, незаметно начинающего влиять на самый ход наблюдения и