широких бровях намечалось что-то общее... но нет, дело было не в простом
сходстве, а в одинаковости духовной породы двух нескладных по-разному,
угловато-чувствительных людей. Он сидел, этот юноша, не поднимая глаз, с
чуть лукавой чертой у губ, скромно и не очень удобно, на стуле, вдоль
сидения которого блестели медные кнопки, слева от заваленного словарями
стола, и, -- как бы теряя равновесие, с судорожным усилием, Александр
Яковлевич снова отрывал взгляд от него, продолжая рассказывать всг то
молодецки смешное, чем обычно прикрывал свою болезнь.
"А отзывы всг равно будут" -- сказал он Федору Константиновичу,
непроизвольно подмигивая, -- "уж будьте покойны, угорьки из вас повыжмут".
"Кстати, -- спросила Александра Яковлевна, -- что это такое "вилы в
аллее", -- там, где велосипед?"
Федор Константинович скорее жестами, чем словами, показал: знаете, --
когда учишься ездить и страшно виляешь.
"Сомнительное выражение", -- заметил Васильев.
"Мне больше всего понравилось о детских болезнях, да, -- сказала
Александра Яковлевна, кивнув самой себе, -- это хорошо: рождественская
скарлатина и пасхальный дифтерит".
"Почему не наоборот?" -- полюбопытствовала Тамара.
Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его
книг: Гумилев и Эредиа, Блок и Рильке, -- и сколько он знал наизусть! А
тетради... Нужно будет когда-нибудь решиться и всг просмотреть. Она это
может, а я не могу. Как это странно случается, что со дня на день
откладываешь. Разве, казалось бы, не наслаждение, -- единственное, горькое
наслаждение, -- перебирать имущество мертвого, а оно однако так и остается
лежать нетронутым (спасительная лень души?); немыслимо, чтобы чужой
дотронулся до него, но какое облегчение, если бы нечаянный пожар уничтожил
этот драгоценный маленький шкал. Александр Яковлевич вдруг встал и, как бы
случайно, так переставил стул около письменного стола, чтобы ни он, ни тень
книг никак не могли служить темой для призрака.
Разговор тем временем перешел на какого-то советского деятеля,
потерявшего после смерти Ленина власть. "Ну, в те годы, когда я видал его,
он был в зените славы и добра", -- говорил Васильев, профессионально
перевирая цитату.
Молодой человек, похожий на Федора Константиновича (к которому именно
поэтому так привязались Чернышевские), теперь очутился у двери, где, прежде
чем выйти, остановился в полоборота к отцу, -- и, несмотря на свой чисто
умозрительный состав, ах, как он был сейчас плотнее всех сидящих в комнате!
Сквозь Васильева и бледную барышню просвечивал диван, инженер Керн был
представлен одним лишь блеском пенснэ, Любовь Марковна -- тоже, сам Федор
Константинович держался лишь благодаря смутному совпадению с покойным, -- но
Яша был совершенно настоящий и живой и только чувство самосохранения мешало
вглядеться в его черты.
"А может быть, -- подумал Федор Константинович, -- может быть, это всг
не так, и он (Александр Яковлевич) вовсе сейчас не представляет себе
мертвого сына, а действительно занят разговором, и если у него бегают глаза,
так это потому, что он вообще нервный, Бог с ним. Мне тяжело, мне скучно,
это всг не то, -- и я не знаю, почему я здесь сижу, слушаю вздор".
И всг-таки он продолжал сидеть и курить, и покачивать носком ноги, -- и
промеж всего того, что говорили другие, что сам говорил, он старался, как
везде и всегда, вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека,
осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так чтобы локти того служили
ему подлокотниками, и душа бы влегла в чужую душу, -- и тогда вдруг менялось
освещение мира, и он на минуту действительно был Александр Яковлевич или
Любовь Марковна, или Васильев. Иногда к прохладе и легким нарзанным уколам
преображения примешивалось азартно-спортивное удовольствие, и ему было
лестно, когда случайное слово ловко подтверждало последовательный ход
мыслей, который он угадывал в другом. Он, для которого так называемая
политика (всг это дурацкое чередование пактов, конфликтов, обострений,
трений, расхождений, падений, перерождений ни в чем неповинных городков в
международные договоры) не значила ничего, погружался, бывало, с содроганием
и любопытством в просторные недра Васильева и на мгновение жил при помощи
его, васильевского, внутреннего механизма, где рядом с кнопкой "Локарно"
была кнопка "локаут", и где в ложно умную, ложно занимательную игру
вовлекались разнокалиберные символы: "пятерка кремлевских владык" или
"восстание курдов" или совершенно потерявшие человеческий облик отдельные
имена: Гинденбург, Маркс, Пенлеве, Эррио, -- головастая э-оборотность
которого настолько самоопределилась, на столбцах васильевской "Газеты", что
грозила полным разрывом с первоначальным французом; это был мир вещих
предсказаний, предчувствий, таинственных комбинаций, мир, который в сущности
был во стократ призрачней самой отвлеченной мечты. Когда же Федор
Константинович пересаживался в Александру Яковлевну Чернышевскую, то попадал
в душу, где не всг было ему чуждо, но где многое изумляло его, как чопорного
путешественника могут изумлять обычаи заморской страны, базар на заре, голые
дети, гвалт, чудовищная величина фруктов. Сорокапятилетняя, некрасивая,
сонная женщина, потеряв два года тому назад единственного сына, вдруг
проснулась: траур окрылил ее, и слезы омолодили, -- так по крайней мере
говорили знавшие ее прежде. Память с сыне, обернувшаяся у ее мужа недугом, в
ней разгорелась какой-то живительной страстью. Неправильно было бы сказать,
что эта страсть заполняла ее всю; нет, она еще далеко перелетала через
душевный предел Александры Яковлевны, едва ли не облагораживая даже
белиберду этих двух меблированных комнат, в которые она с мужем после
несчастья переехала из большой старой берлинской квартиры (где еще до войны
живал ее брат с семьей), Своих знакомых она теперь рассматривала лишь под
углом их восприимчивости к ее утрате, да еще, для порядка, вспоминала или
воображала суждение Яши о том или другом лице, с которым приходилось
встречаться, Ее охватил жар деятельности, жажда обильного отклика; сын в ней
рос и выбивался наружу; литературный кружок, в прошлом году учрежденный
Александром Яковлевичем совместно с Васильевым, дабы чем-нибудь себя и ее
занять, показался ей лучшим посмертным чествованием поэта-сына. Тогда
впервые я и увидел ее и был немало озадачен, когда вдруг эта пухленькая,
страшно подвижная, с ослепительно синими глазами, женщина, среди первого
разговора со мной залилась слезами, точно без всякой причины распался полный
доверху хрустальный сосуд, и не спуская с меня танцующего взгляда, смеясь и
всхлипывая, пошла повторять: "Боже мой, как вы мне напомнили его, как
напомнили!" Откровенность, с которой при следующих встречах со мной она
говорила о сыне, о всех подробностях его гибели и о том, как он теперь ей
снится (что будто беременна им, взрослым, а сама, как пузырь прозрачна),
показалась мне вульгарным безстыдством, тем более покоробившим меня, когда я
стороной узнал, что она была <i>немножко обижена</i> тем, что я не отвечал ей
соответственной вибрацией, а просто переменил разговор, когда зашла речь о
<i>моем</i> горе, о <i>моей</i> утрате. Но очень скоро я заметил, что этот восторг скорби, среди которого она беспрерывно жила, умудряясь не умереть от разрыва аорты, начинает как-то меня забирать и чего-то от меня требовать. Вы знаете это характерное движение, когда человек вам дает в руки дорогую для него фотографию и следит за вами с ожиданием... а вы, длительно и набожно посмотрев на невинно и без мысли о смерти улыбающееся лицо на снимке, притворно замедляете возвращение, притворно тормозите взглядом свою же руку, отдавая карточку с задержкой, словно было бы неучтиво расстаться с ней вдруг. Вот эту серию движений мы проделывали с Александрой Яковлевной беэ конца. Александр Яковлевич сидел за своим освещенным в углу столом и работал, изредка прочищая горло, -- составлял свой словарь русских технических терминов, заказанный ему немецким книгоиздательством. Было тихо и нехорошо. Следы вишневого варенья на блюдце мешались с пеплом. Чем дальше она мне рассказывала о Яше, тем слабее он меня притягивал, -- о нет, мы с ним были мало схожи (куда меньше, чем полагала она, во внутрь продлевая совпаденье наших внешних черт, которых она к тому же находила больше, чем их было на самом деле, а было, опять-таки, только то немногое на виду, что соответствовало немногому внутри нас) и едва ли мы подружились бы, встреться я с ним во время. Его пасмурность, прерываемая резким крикливым весельем, свойственным безъюморным людям; его сентиментально-умственные увлечения; его чистота, которая сильно отдавала бы трусостью чувств, кабы не болезненная изысканность их толкования; его ощущение Германии; его безвкусные тревоги ("неделю был как в чаду", потому что прочитал Шпенглера); наконец, его стихи... словом всг то, что для его матери было преисполнено очарования, мне лишь претило. Как поэт он был, по-моему, очень хил; он не творил, он перебивался поэзией, как перебивались тысячи интеллигентных юношей его типа; но если не гибли они той или другой более или менее геройской смертью -- ничего общего не имеющей с русской словесностью, которую они, впрочем, знали досканально (о, эти Яшины тетради, полные ритмических ходов, -- треугольников да трапеций!), -- они в будущем отклонялись от литературы совершенно и если выказывали в чем-либо талант, то уж в области науки или службы, а не то по-просту хорошо-налаженной жизни. Он в стихах, полных модных банальностей, воспевал "горчайшую" любовь к России, -- есенинскую осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма и тот невский гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя. Его мать читала их мне, сбиваясь, волнуясь, с неумелой гимназической интонацией, вовсе не шедшей к этим патетическим пэонам, -- которые сам Яша, должно быть, читал самозабвенным певком, раздувая ноздри и раскачиваясь, в странном блистании какой-то лирической гордыни, после чего тотчас опять оседал, вновь становясь скромным, вялым и замкнутым. Эпитеты, у него жившие в гортани, "невероятный", "хладный", "прекрасный", -- эпитеты, жадно употребляемые молодыми поэтами его поколения, обманутыми тем, что архаизмы, прозаизмы или просто обедневшие некогда слова вроде "роза", совершив полный круг жизни, получали теперь в стихах как бы неожиданную свежесть, возвращаясь с другой стороны, -- эти слова, в спотыкавшихся устах Александры Яковлевны, как бы делали еще один полукруг, снова закатываясь, снова являя всю свою ветхую нищету -- и тем вскрывая обман стиля. Кроме патриотической лирики, были у него стихи о каких-то матросских тавернах; о джине и джазе, который он писал на переводно-немецкий манер: "яц"; были и стихи о Берлине с попыткой развить у немецких наименований голос, подобно тому, как, скажем, названия итальянских улиц звучат подозрительно приятным контральто в русских стихах; были у него и посвящения дружбе, без рифмы и без размера, что-то путанное, туманное, пугливое, какие-то душевные дрязги и обращение на вы к другу, как на вы обращается больной француз к Богу или молодая русская поэтесса к любимому господину. И всг это было выражено бледно, кое-как, со множеством неправильностей в ударениях, -- у него рифмовало "предан" и "передан", "обезличить" и "отличить", "октябрь" занимал три места в стихотворной строке, заплатив лишь за два, "пожарище" означало большой пожар, и еще мне запомнилось трогательное упоминание о "фресках Врублева", -- прелестный гибрид, лишний раз доказывавший мне наше несходство, -- нет, он не мог любить живопись так, как я. Свое настоящее мнение о его поэзии я скрывал от Александры Яковлевны, а те принужденные звуки нечленораздельного одобрения, которые я из приличия издавал, понимались ею как хаос восхищения. Она подарила мне на рождение, сияя сквозь слезы, лучший Яшин галстук, свеже выутюженный, старомодно муаровый, с еще заметной петербургской маркой "Джокей Клуб", -- думаю, что сам Яша вряд ли его часто носил; и в обмен за всг, чем она поделилась со мной, за полный и подробный образ покойного сына, с его стихами, ипохондрией, увлечениями, гибелью, Александра Яковлевна властно требовала от меня некоторого творческого содействия; получалось странное соответствие: ее муж, гордившийся своим столетним именем и подолгу занимавший историей оного знакомых (деда его в царствование Николая Первого крестил, -- в Вольске, кажется, -- отец знаменитого Чернышевского, толстый, энергичный священник, любивший миссионерствовать среди евреев и в придачу к духовному благу дававший им свою фамилию), не раз говорил мне: "Знаете что, написали бы вы, в виде biographie romance'e, книжечку о нашем великом шестидесятнике, -- да-да, не морщитесь, я все предвижу возраженья на предложение мое, но поверьте, бывают же случаи, когда обаяние человеческого подвига совершенно искупает литературную ложь, а он был сущий подвижник, и если бы вы пожелали описать его жизнь, я б вам много мог порассказать любопытного". Мне совсем не хотелось писать о великом шестидесятнике, а еще того меньше о Яше, как со своей стороны настойчиво советовала мне Александра Яковлевна (так что в общем получался заказ на всю историю их рода). Но невзирая на то, что меня и смешило и раздражало это их стремление указывать путь моей музе, я чувствовал, что еще немного, и Александра Яковлевна загонит меня в такой угол, откуда я не вылезу, и что, подобно тому, как мне приходилось являться к ней в Яшином галстуке (покуда я не придумал отговориться тем, что боюсь его затрепать), точно также мне придется засесть за писание новеллы с изображением Яшиной судьбы. Одно время я даже имел слабость (или смелость, может быть) прикидывать в уме, как бы я за это взялся, если бы да кабы... Иной мыслящий пошляк, беллетрист в роговых очках, -- домашний врач Европы и сейсмограф социальных потрясений, -- нашел бы в этой истории, я не сомневаюсь, нечто в высшей степени характерное для "настроений молодежи в послевоенные годы", -- одно это сочетание слов (не говоря про область идей), невыразимо меня бесило; я испытывал приторную тошноту, когда слышал или читал очередной вздор, вульгарный и мрачный вздор, о симптомах века и трагедиях юношества. А так как загореться Яшиной трагедией я не мог (хотя Александра Яковлевна и думала, что горю), я невольно бы увяз как раз в глубокомысленной с гнусным фрейдовским душком беллетристике. С замиранием сердца упражняя воображение, носком ноги как-бы испытывая слюдяной ледок зажоры, я доходил до того, что видел себя переписывающим и приносящим Чернышевской свое произведение, садящимся так, чтобы лампа с левой стороны освещала мой роковой путь (спасибо, мне так отлично видно), и после короткого предисловия насчет того, как было трудно, как ответственно... но тут всг заволакивалось багровым паром стыда. К счастью, я заказа не исполнил, -- не знаю, что именно уберегло: и тянул я долго, и какие-то случайно выдались благотворные перерывы в наших встречах, и самой Александре Яковлевне я может быть чуть-чуть приелся в качестве слушателя; как бы то ни было, история осталась писателем неиспользованной, -- а была она в сущности очень проста и грустна, эта история.