котором он накануне вскольз сообщал матери. Об этом то он и заговорил
сейчас, так заговорил, словно это было только лучшее, естественнейшее
выражение счастья, -- которое тут же, побочно, в более общедоступном
издании, выражалось такими вещами, как бархатистость воздуха, три липовых
изумрудных листа, попавших в фонарный свет, холод пива, лунные вулканы
картофельного пюре, смутный говор, шаги, звезда среди развалин туч...
"Вот что я хотел бы сделать, -- сказал он. -- Нечто похожее на работу
судьбы в <i>нашем</i> отношении. Подумай, как она за это принялась три года с
лишним тому назад... Первая попытка свести нас: аляповатая, громоздкая! Одна
перевозка мебели чего стоила... Тут было что-то такое размашистое, "средств
не жалею", -- шутка ли сказать, -- перевезти в дом, куда я только-что
въехал, Лоренцов и всю их обстановку! Идея была грубая: через жену Лоренца
познакомить меня с тобой, -- а для ускорения был взят Романов, позвавший
меня на вечеринку к ним. Но тут-то судьба и дала маху: посредник был взят
неудачный, неприятный мне, -- и получилось как раз обратное: из-за него я
стал избегать знакомства с Лоренцами, -- так что всг это громоздкое
построение пошло к чорту, судьба осталась с мебельным фургоном на руках,
затраты не окупились".
"Смотри, -- сказала Зина, -- на эту критику она может теперь обидеться
-- и отомстить".
"Слушай дальше. Она сделала свою вторую попытку, уже более дешевую, но
обещавшую успех, потому что я-то нуждался в деньгах и должен был бы
ухватиться за предложенную работу, -- помочь незнакомой барышне с переводом
каких-то документов; но и это не вышло. Во-первых, потому что адвокат
Чарский оказался тоже маклером неподходящим, а во-вторых, потому что я
ненавижу заниматься переводами на немецкий, -- так что опять сорвалось.
Тогда-то, наконец, после этой неудачи, судьба решила бить наверняка, т. е.
прямо вселить меня в квартиру, где ты живешь, и для этого в посредники она
выбрала уже не первого попавшегося, а человека, не только мне симпатичного,
но энергично взявшегося за дело и не давшего мне увильнуть. В последнюю
минуту, правда, случился затор, чуть не погубивший всего: второпях -- или
поскупившись -- судьба не потратилась на твое присутствие во время моего
первого посещения; я же, понимаешь, когда пять минут поговорил с твоим
вотчимом, собственно по небрежности выпущенным из клетки, и через его плечо
увидел ничем не привлекательную комнату, решил ее не снимать, -- и тогда, из
крайних средств, как последний отчаянный маневр, судьба, не могшая
немедленно мне показать тебя, показала мне твое бальное голубоватое платье
на стуле, -- и, странно, сам не понимаю почему, но маневр удался,
представляю себе, как судьба вздохнула".
"Только это было не мое платье, а моей кузины Раисы, -- причем она
очень милая, но совершенная морда, -- кажется, она мне его оставила, чтобы
что-то снять или пришить".
"Тогда это совсем остроумно. Какая находчивость! Всг самое
очаровательное в природе и искусстве основано на обмане. Вот видишь --
начала с ухарь-купеческого размаха, а кончила тончайшим штрихом. Разве это
не линия для замечательного романа? Какая тема! Но обстроить, завесить,
окружить чащей жизни -- моей жизни, с моими писательскими страстями,
заботами".
"Да, но это получится автобиография, с массовыми казнями добрых
знакомых".
"Ну, положим, -- я это всг так перетасую, перекручу, смешаю, разжую,
отрыгну... таких своих специй добавлю, так пропитаю собой, что от
автобиографии останется только пыль, -- но такая пыль, конечно, из которой
делается самое оранжевое небо. И не сейчас я это напишу, а буду еще долго
готовиться, годами, может быть... Во всяком случае, сперва примусь за
другое, -- хочу кое-что по-своему перевести из одного старинного
французского умницы, -- так, для окончательного порабощения слов, а то в
моем "Чернышевском" они еще пытаются голосовать".
"Это всг чудно, -- сказала Зина. -- Это мне всг страшно нравится. Я
думаю, ты будешь таким писателем, какого еще не было, и Россия будет прямо
изнывать по тебе, -- когда слишком поздно спохватится... Но любишь ли ты
меня?".
"То, что говорю, и есть в некотором роде объяснение в любви", --
ответил Федор Константинович.
"Мне мало "некоторого рода". Знаешь, временами я, вероятно, буду дико
несчастна с тобой. Но в общем-то мне всг равно, иду на это".
Она улыбнулась, широко раскрыв глаза и подняв брови, а потом слегка
откинулась на своем стуле и стала пудрить подбородок и нос.
"Ах, я должен тебе сказать, -- это великолепно, -- есть у него
знаменитое место, которое кажется, могу сказать наизусть, если не собьюсь,
не перебивай меня, перевод еще приблизительный: был однажды человек... он
жил истинным христианином; творил много добра, когда словом, когда делом, а
когда молчанием; соблюдал посты; пил воду горных долин (это хорошо, --
правда?); питал дух созерцанием и бдением; прожил чистую, трудную, мудрую
жизнь; когда же почуял приближение смерти, тогда, вместо мысли о ней, слез
покаяния, прощаний и скорби, вместо монахов и черного нотария, созвал гостей
на пир, акробатов, актеров, поэтов, ораву танцовщиц, трех волшебников,
толленбургских студентов-гуляк, путешественника с Тапробаны, осушил чашу
вина и умер с беспечной улыбкой, среди сладких стихов, масок и музыки...
Правда, великолепно? Если мне когда-нибудь придется умирать, то я хотел бы
именно так".
"Только без танцовщиц", сказала Зина.
"Ну, это просто символ веселого общества... Может быть, теперь
пойдем?".
"Надо заплатить, -- сказала Зина. -- Кликни его".
После этого у них осталось одиннадцать пфеннигов, считая почерневшую
монетку, которую она на-днях подобрала с панели: приносит счастье. Когда они
пошли по улице, он почувствовал быструю дрожь вдоль спины и -- опять
стеснение чувств, но уже в другом, томном, преломлении. До дому было минут
двадцать тихой ходьбы, и сосало под ложечкой от воздуха, от мрака, от
медового запаха цветущих лип. Этот запах таял, заменяясь черной свежестью,
от липы до липы, и опять, под ждущим шатром, наростало душное, пьяное
облако, и Зина, напрягая ноздри, говорила: "ах... понюхай", -- и опять
преснел мрак, и опять наливался медом. Неужели сегодня, неужели сейчас? Груз
и угроза счастья. Когда я иду так с тобой, медленно-медленно, и держу тебя
за плечо, всг немного качается, шум в голове, и хочется волочить ноги,
соскальзывает с пятки левая туфля, тащимся, тянемся, туманимся, -- вот-вот
истаем совсем... И всг это мы когда-нибудь вспомним, -- и липы, и тень на
стене, и чьего-то пуделя, стучащего неподстриженными когтями по плитам ночи.
И звезду, звезду. А вот площадь и темная кирка с желтыми часами. А вот, на
углу -- дом.
Прощай-же, книга! Для видений -- отсрочки смертной тоже нет. С колен
поднимется Евгений, -- но удаляется поэт. И всг-же слух не может сразу
расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, -- и
для ума внимательного нет границы -- там, где поставил точку я: продленный
призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, -- и не
кончается строка.