Мы почти в одно время попали в берлинский университет, но я не знал
Яши, хотя не раз должно быть мы проходили друг мимо друга. Разность
предметов, -- он занимался философией, я -- инфузориями, -- уменьшала
возможность общения. Если бы я теперь вернулся в это прошлое, и лишь с одним
обогащением, -- с сознанием сегодняшнего дня, -- повторил бы в точности все
тогдашние мои петли, то уж конечно я бы сразу приметил его лицо, столь
теперь знакомое мне по снимкам. Забавно: если вообще представить себе
возвращение в былое с контрабандой настоящего, как же дико было бы там
встретить в неожиданных местах, такие молодые и свежие, в каком то ясном
безумии не узнающие нас, прообразы сегодняшних знакомых; так, женщина,
которую, скажем, со вчерашнего дня люблю, девочкой, оказывается, стояла
почти рядом со мной в переполненном поезде, а прохожий, пятнадцать лет тому
назад спросивший у меня дорогу, ныне служит в одной конторе со мной. В толпе
минувшего с десяток лиц получило бы эту анахроническую значительность: малые
карты, совершенно преображенные лучем козыря. И с какой уверенностью
тогда... Но, увы, когда и случается, во сне, так пропутешествовать, то на
границе прошлого обесценивается весь твой нынешний ум, и в обстановке
класса, наскоро составленного аляповатым бутафором кошмара, опять не знаешь
урока -- со всею забытой тонкостью тех бывших школьных мук.
В университете Яша близко сдружился со студентом Рудольфом Бауманом и
студенткой Олей Г., -- русские газеты не печатали полностью ее фамилии. Это
была барышня его лет, его круга, родом чуть ли не из того же города, как и
он. Семьи, впрочем, друг друга не знали. Только раз, года два после Яшиной
гибели, на литературном вечере мне довелось видеть ее, и я запомнил ее
необыкновенно широкий, чистый лоб, глаза морского оттенка и большой красный
рот с черным пушком над верхней губой и толстой родинкой сбоку, а стояла она
сложив на мягкой груди руки, что во мне сразу развернуло всю литературу
предмета, где была и пыль ведряного вечера, и шинок у тракта и женская
наблюдательная скука. Рудольфа же я не видал никогда и только с чужих слов
заключаю, что был он бледноволос, быстр в движениях и красив, -- жилистой,
лягавой красотой. Таким образом для каждого из помянутых трех лиц я
пользуюсь другим способом изучения, что влияет и на плотность их, и на их
окраску, покамест в последнюю минуту, не ударяет по ним, озарением их
уравнивая, какое-то мое, но мне самому непонятное солнце.
В дневниковых своих заметках Яша метко определил взаимоотношения его,
Рудольфа и Оли как "треугольник, вписанный в круг". Кругом была та
нормальная, ясная, "эвклидова", как он выразился, дружба, которая объединяла
всех троих, так что с ней одной союз их остался бы счастливым, беспечным и
нерасторгнутым. Треугольником же, вписанным в него, являлась та другая связь
отношений, сложная, мучительная и долго образовывавшаяся, которая жила своей
жизнью, совершенно независимо от общей окружности одинаковой дружбы. Это был
банальный треугольник трагедии, родившийся в идиллическом кольце, и одна уж
наличность такой подозрительной ладности построения, не говоря о модной
комбинационности его развития, -- никогда бы мне не позволила сделать из
всего этого рассказ, повесть, книгу.
"Я дико влюблен в душу Рудольфа", -- писал Яша своим взволнованным,
неоромантическим слогом. "Я влюблен в ее соразмерность, в ее здоровье, в
жизнерадостность ее. Я дико влюблен в эту обнаженную, загорелую, гибкую
душу, которая на всг имеет ответ и идет через жизнь, как самоуверенная
женщина через бальный зал. Я умею только представить себе в сложнейшем,
абстрактнейшем порядке, по сравнению с которым Кант и Гегель игра, то дикое
блаженство, которое я бы испытывал, если бы -- Если бы что? Что я могу
сделать с его душой? Вот это-то незнание, это отсутствие какого-то
таинственнейшего орудия (вроде того как Альбрехт Кох тосковал о "золотой
логике" в мире безумных), вот это-то и есть моя смерть. Моя кровь кипит, мои
руки холодеют, как у гимназистки, когда мы с ним вдвоем остаемся, и он знает
это, и я становлюсь ему гадок, и он не скрывает брезгливого чувства. Я дико