Автор: Набоков В.
Глава первая
Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля
192... года (иностранный критик заметил как-то, что хотя многие романы, все
немецкие например, начинаются с даты, только русские авторы -- в силу
оригинальной честности нашей литературы -- не договаривают единиц), у дома
номер семь по Танненбергской улице, в западной части Берлина, остановился
мебельный фургон, очень длинный и очень желтый, запряженный желтым-же
трактором с гипертрофией задних колес и более чем откровенной анатомией. На
лбу у фургона виднелась звезда вентилятора, а по всему его боку шло название
перевозчичьей фирмы синими аршинными литерами, каждая из коих (включая и
квадратную точку) была слева оттенена черной краской: недобросовестная
попытка пролезть в следующее по классу измерение. Тут же перед домом (в
котором я сам буду жить), явно выйдя навстречу своей мебели (а у меня в
чемодане больше черновиков чем белья) стояли две особы. Мужчина, облаченный
в зелено-бурое войлочное пальто, слегка оживляемое ветром, был высокий,
густобровый старик с сединой в бороде и усах, переходящей в рыжеватость
около рта, в котором он бесчувственно держал холодный, полуоблетевший
сигарный окурок. Женщина, коренастая и немолодая, с кривыми ногами и
довольно красивым, лже-китайским лицом, одета была в каракулевый жакет;
ветер, обогнув ее, пахнул неплохими, но затхловатыми духами. Оба, неподвижно
и пристально, с таким вниманием точно их собирались обвесить, наблюдали за
тем, как трое красновыйных молодцов в синих фартуках одолевали их
обстановку.
"Вот так бы по старинке начать когда-нибудь толстую штуку", --
подумалось мельком с беспечной иронией -- совершенно, впрочем, излишнею,
потому что кто-то внутри него, за него, помимо него, всг это уже принял,
записал и припрятал. Сам только что переселившись, он в первый раз теперь, в
еще непривычном чине здешнего обитателя, выбежал налегке, кое-чего купить.
Улицу он знал, как знал весь округ: пансион, откуда он съехал, находился
невдалеке; но до сих пор эта улица вращалась и скользила, ничем с ним не
связанная, а сегодня остановилась вдруг, уже застывая в виде проекции его
нового жилища.
Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на их
частых черных сучках по схеме будущих листьев (завтра в каждой капле будет
по зеленому зрачку), снабженная смоляной гладью саженей в пять шириной и
пестроватыми, ручной работы (лестной для ног) тротуарами, она шла с едва
заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный
роман. Опытным взглядом он искал в ней того, что грозило бы стать ежедневной
зацепкой, ежедневной пыткой для чувств, но, кажется, ничего такого не
намечалось, а рассеянный свет весеннего серого дня был не только вне
подозрения, но еще обещал умягчить иную мелочь, которая в яркую погоду не
преминула бы объявиться; всг могло быть этой мелочью: цвет дома, например,
сразу отзывающийся во рту неприятным овсяным вкусом, а то и халвой; деталь
архитектуры, всякий раз экспансивно бросающаяся в глаза; раздражительное
притворство кариатиды, приживалки, -- а не подпоры, -- которую и меньшее
бремя обратило бы тут же в штукатурный прах; или, на стволе дерева, под
ржавой кнопкой, бесцельно и навсегда уцелевший уголок отслужившего, но не до
конца содранного рукописного объявленьица -- о расплыве синеватой собаки;
или вещь в окне, или запах, отказавшийся в последнюю секунду сообщить
воспоминание, о котором был готов, казалось, завопить, да так на углу и
оставшийся -- самой за себя заскочившею тайной. Нет, ничего такого не было
(еще не было), но хорошо бы, подумал он, как-нибудь на досуге изучить
порядок чередования трех-четырех сортов лавок и проверить правильность
догадки, что в этом порядке есть свой композиционный закон, так что, найдя
наиболее частое сочетание, можно вывести средний ритм для улиц данного
города, -- скажем: табачная, аптекарская, зеленная. На Танненбергской эти
три были разобщены, находясь на разных углах, но может быть роение ритма тут
еще не настало, и в будущем, повинуясь контрапункту, они постепенно (по мере
прогорания или переезда владельцев) начнут сходиться: зеленная с оглядкой
перейдет улицу, чтобы стать через семь, а там через три, от аптекарской --
вроде того, как в рекламной фильме находят свои места смешанные буквы, --
при чем одна из них напоследок как-то еще переворачивается, поспешно встав
на ноги (комический персонаж, непременный Яшка Мешок в строю новобранцев);
так и они будут выжидать, когда освободится смежное место, а потом обе
наискосок мигнут табачной -- сигай сюда, мол; и вот уже все стали в ряд,
образуя типическую строку. Боже мой, как я ненавижу всг это, лавки, вещи за
стеклом, тупое лицо товара и в особенности церемониал сделки, обмен
приторными любезностями, до и после! А эти опущенные ресницы скромной
цены... благородство уступки... человеколюбие торговой рекламы... всг это
скверное подражание добру, -- странно засасывающее добрых: так, Александра
Яковлевна признавалась мне, что, когда идет за покупками в знакомые лавки,
то нравственно переносится в особый мир, где хмелеет от вина честности, от
сладости взаимных услуг, и отвечает на суриковую улыбку продавца улыбкой
лучистого восторга.
Род магазина, в который он вошел, достаточно определялся тем, что в
углу стоял столик с телефоном, телефонной книжкой, нарциссами в вазе и
большой пепельницей. Тех русского окончания папирос, которые он
предпочтительно курил, тут не держали, и он бы ушел без всего, не окажись у
табачника крапчатого жилета с перламутровыми пуговицами и лысины тыквенного
оттенка. Да, всю жизнь я буду кое-что добирать натурой в тайное возмещение
постоянных переплат за товар, навязываемый мне.
Переходя наугол в аптекарскую, он невольно повернул голову (блеснуло
рикошетом с виска) и увидел -- с той быстрой улыбкой, которой мы
приветствуем радугу или розу -- как теперь из фургона выгружали
параллелепипед белого ослепительного неба, зеркальный шкап, по которому, как
по экрану, прошло безупречно-ясное отражение ветвей, скользя и качаясь не
по-древесному, а с человеческим колебанием, обусловленным природой тех, кто
нес это небо, эти ветви, этот скользящий фасад.
Он пошел дальше, направляясь к лавке, но только-что виденное, -- потому
ли, что доставило удовольствие родственного качества, или потому, что
встряхнуло, взяв врасплох (как с балки на сеновале падают дети в податливый
мрак), -- освободило в нем то приятное, что уже несколько дней держалось на
темном дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке: вышел мой
сборник; и когда он, как сейчас, ни с того ни с сего падал так, то-есть
вспоминал эту полусотню только-что вышедших стихотворений, он в один миг
мысленно пробегал всю книгу, так что в мгновенном тумане ее безумно
ускоренной музыки не различить было читательского смысла мелькавших стихов,
-- знакомые слова проносились, крутясь в стремительной пене (кипение
сменявшей на мощный бег, если привязаться к ней взглядом, как делывали мы
когда-то, смотря на нее с дрожавшего моста водяной мельницы, пока мост не
обращался в корабельную корму: прощай!), -- и эта пена, и мелькание, и
отдельно пробегавшая строка, дико блаженно кричавшая издали, звавшая,
вероятно, домой, всг это вместе со сливочной белизной обложки, сливалось в
ощущение счастья исключительной чистоты... "Что я собственно делаю!" --
спохватился он, ибо сдачу, полученную только-что в табачной, первым делом
теперь высыпал на резиновый островок посреди стеклянного прилавка, сквозь
который снизу просвечивало подводное золото плоских флаконов, между тем как
снисходительный к его причуде взгляд приказчицы с любопытством направлялся
на эту рассеянную руку, платившую за предмет, еще даже не названный.
"Дайте мне, пожалуйста, миндального мыла", -- сказал он с достоинством.
Затем, все тем же взлетающим шагом, он воротился к дому. Там, на
панели, не было сейчас никого, ежели не считать трех васильковых стульев,
сдвинутых, казалось, детьми. Внутри же фургона лежало небольшое коричневое
пианино, так связанное, чтобы оно не могло встать со спины и поднявшее
кверху две маленьких металлических подошвы. На лестнице он встретил валивших
вниз, коленями врозь, грузчиков, а пока звонил у двери новой квартиры,
слышал, как наверху переговариваются голоса, стучит молоток. Впустив его,
квартирохозяйка сказала, что положила ключи к нему в комнату. У этой
крупной, хищной немки было странное имя; мнимое подобие творительного падежа
придавало ему звук сентиментального заверения: ее звали Clara Stoboy.
А вот продолговатая комната, где стоит терпеливый чемодан... и тут
разом всг переменилось: не дай Бог кому-либо знать эту ужасную унизительную
скуку, -- очередной отказ принять гнусный гнет очередного новоселья,
невозможность жить на глазах у совершенно чужих вещей, неизбежность
бессонницы на этой кушетке!
Некоторое время он стоял у окна: небо было простоквашей; изредка в том
месте, где плыло слепое солнце, появлялись опаловые ямы, и тогда внизу, на
серой кругловатой крыше фургона, страшно скоро стремились к бытию, но
недовоплотившись растворялись тонкие тени липовых ветвей. Дом насупротив был
наполовину в лесах, а по здоровой части кирпичного фасада оброс плющом,
лезшим в окна. В глубине прохода, разделявшего палисадник, чернелась вывеска
подвальной угольни.
Само по себе все это было видом, как и комната была сама по себе; но
нашелся посредник, и теперь этот вид становился видом из этой именно
комнаты. Прозревши, она лучше не стала. Палевые в сизых тюльпанах обои будет