- Я не поеду. Пусть они уезжают.
- Кто - они? - спросила Таня.
- Те, кто мне жизнь отравляет. Вот пусть они и едут...
- Тебя посадят.
- Пусть сажают. Если литература - занятие предосудительное, наше место в тюрьме... И вообще, за литературу уже не сажают.
- Хейфец даже не опубликовал свою работу, а его взяли и посадили.
- Потому и взяли, что не опубликовал. Надо было печататься в "Гранях". Или в "Континенте". Теперь вступиться некому. А так на Западе могли бы шум поднять...
- Ты уверен?
- В чем?
- В том, что Миша Хейфец интересует западную общественность?
- Почему бы и нет? О Буковском писали. О Кузнецове писали...
- Это все политическая игра. А надо думать о реальной жизни.
- Еще раз говорю, не поеду.
- Объясни, почему?
- Тут нечего объяснять... Мой язык, мой народ, моя безумная страна... Представь себе, я люблю даже милиционеров.
- Любовь - это свобода. Пока открыты двери - все нормально. Но если двери заперты снаружи - это тюрьма...
- Но ведь сейчас отпускают.
- И я хочу этим воспользоваться. Мне надоело. Надоело стоять в очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело радоваться говяжьим сарделькам... Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева, березы?
- Березы меня совершенно не волнуют.
- Так что же?
- Язык. На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.
- А мне вот не до шуток. Подумай о Маше. Представь себе, что ее ожидает.
- Ты все ужасно преувеличиваешь. Миллионы людей живут, работают и абсолютно счастливы.
- Миллионы пускай остаются. Я говорю о тебе. Все равно тебя не печатают.
- Но здесь мои читатели. А там... Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?
- А здесь кому они нужны? Официантке из "Лукоморья", которая даже меню не читает?
- Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.
- Так будет всегда.
- Ошибаешься.
- Пойми, через десять лет я буду старухой.
Мне все заранее известно. Каждый прожитый день - ступенька в будущее. И все ступеньки одинаковые. Серые, вытоптанные и крутые... Я хочу прожить еще одну жизнь, мечтаю о какой-то неожиданности. Пусть это будет драма, трагедия... Это будет неожиданная драма...
В который раз мы говорили на эту тему. Я спорил, приводил какие-то доводы. Выдвигал какие-то нравственные, духовные, психологические аргументы. Пытался что-то доказать.
Но при этом я знал, что все мои соображения - лживы. Дело было не в этом. Просто я не мог решиться. Меня пугал такой серьезный и необратимый шаг. Ведь это как родиться заново. Да еще по собственной воле. Большинство людей и жениться-то как следует не могут...
Всю жизнь я ненавидел активные действия любого рода. Слово "активист" для меня звучит как оскорбление. Я жил как бы в страдательном залоге. Пассивно следовал за обстоятельствами. Это помогало мне для всего находить оправдания.
Любой решительный шаг налагает ответственность. Так пускай отвечают другие. Бездеятельность - единственное нравственное состояние... В идеале я хотел бы стать рыболовом. Просидеть всю жизнь на берегу реки, И желательно без всяких трофеев...
Я не верил, что Таня способна уехать без меня. Америка, как я полагал, была для нее синонимом развода. Развода, который формально уже состоялся. И который потерял силу наподобие выдохшегося денатурата.
Раньше женщины говорили: "Вот найду себе красивого богача, тогда узнаешь". Теперь говорят: "Уеду в Америку"...
Америка была для меня фикцией. Чем-то вроде миража. Полузабытым кинофильмом с участием тигра Акбара и Чаплина...
- Таня, - говорю, - я человек легкомысленный. Любая авантюра меня устраивает. Если бы там (я отогнул занавеску) стояла "Каравелла" или "Боинг"... Сел бы и поехал. Чтобы только взглянуть на этот самый Бродвей. Но ходить по инстанциям. Объясняться, доказывать. Историческая родина... Зов предков... Тетя Фаня Цыперович...
Нам принесли еду и выпивку.
- Тогда пожелай нам удачи... Смотри, в меню "котлеты" через "а"...
- Не понял?
- Я ведь заехала проститься. Если ты не согласен, мы уезжаем одни. Это решено.
- А Маша?
- Что Маша? Ради нее все это и делается. Ты дашь справку...
- Какую справку? Подожди, давай выпьем...
- Что у тебя нет материальных претензий. У тебя есть к нам материальные претензии?
- Чепуха какая-то...
- Значит, дашь справку?
- А если нет?
- Тогда Машу не выпустят.
- И ты поедешь одна?
- Не знаю... Нет... Я думаю, ты этого не сделаешь. Ты, в принципе, не злой.
- При чем тут доброта? Речь идет о живом человеке. А если дочка вырастет и скажет... Как ты можешь решать за нее?
- Кому же решать-то? Тебе? Ты свою жизнь исковеркал, мою жизнь исковеркал...
- Все не так уж безнадежно.
- Советую тебе подумать.
- Мне нечего думать... Какие-то идиотские справки... Для чего ты все это затеяла? Я же не пью, работаю... Жизнь наладится, вот увидишь.
- Сам же говорил: "Кто начал пить, тот будет пить!"
- Это не я. Это какой-то англичанин... Будь он проклят!
- Не важно... С тобой здороваются.
Я оглянулся. В дверях стояли Митрофанов и Потоцкий. Я обрадовался тому, что можно прекратить этот разговор. Мне бы, думаю, только уложить ее в постель...
- Знакомьтесь, - говорю, - присаживайтесь.
Стасик церемонно поклонился:
- Беллетрист Потоцкий. Член эс эс писателей. Митрофанов безмолвно кивнул.
- Садитесь.
- Я уже сидел, - юмористически высказался Потоцкий.
Митрофанов безмолвствовал. Я понял, что они без денег, и сказал:
- Жена приехала. Так что угощаю.
И отправился в буфет за пивом. Когда я вернулся, Потоцкий что-то оживленно говорил моей жене. Я понял, речь идет о его таланте и бесчинствах цензуры. Что не помешало ему отвлечься:
- Пиво? Боюсь, не оросит...
Пришлось мне идти за водкой. К этому времени официантка принесла бутерброды и салат. Потоцкий страшно оживился.
- Мне - полную, - сказал он и добавил: - Люблю полненьких.
Володя по-прежнему молчал. Стасик заметил мой удивленный взгляд. Объяснил, показывая на Митрофанова:
- Ему, понимаешь, оса залетела в рот.
- Господи, - сказала моя жена, - она и сейчас там?
- Да нет. Он, понимаешь, заканчивал экскурсию в монастыре. И тут ему в рот залетела оса. Вовка, извиняюсь, харкнул, но она успела его долбануть. Теперь говорить не может - больно.
- И глотать больно? - спросила Таня.
Володя энергично замотал головой.
- Глотать не больно, - объяснил Потоцкий.
Я налил им водки. Мою жену явно тяготила эта компания.
- Как вам нравится заповедник? - спросил Потоцкий.
- Есть чудные места. Вид на Савкину Горку, аллея Керн...
Митрофанов вдруг напрягся.
- Ы-ы-а, - проговорил он.
- Что? - спросила моя жена.
- Ы-ы-а, - повторил Митрофанов.
- Он говорит - "фикция", - разъяснил Потоцкий. - Он хочет сказать, что аллея Керн - это выдумка Гейченко. То есть, аллея, конечно, имеется. Обыкновенная липовая аллея. А Керн тут ни при чем. Может, она и близко к этой аллее не подходила.
- А мне нравится думать, что именно там Пушкин объяснился с этой женщиной.
- Она была куртизанкой, - сурово уточнил Потоцкий.
- Фо-фо ху-ха, - добавил Митрофанов.
- Володя хочет сказать - "просто шлюха". И, грубо выражаясь, он прав. Анна Петровна имела десятки любовников. Один товарищ Глинка чего стоит... А Никитенко? И вообще, путаться с цензором - это уже чересчур!
- Цензура была другая, - сказала моя жена.
- Любая цензура - преступление, - ухватился Стасик за близкую ему тему.
Он снова выпил и еще более разгорячился.
- Вся моя жизнь - это борьба с цензурой, - говорил он, - любая цензура - издевательство над художником... Цензура вызывает у меня алкогольный протест!.. Давайте выпьем за отмену цензуры!
Стасик еще раз выпил и таинственно понизил голос:
- Антр ну! Между нами! Давно вынашиваю планы эмиграции. Имею ровно одну тридцать вторую часть еврейской крови. Мечу на должность советника президента. Храню утраченный секрет изготовления тульских пряников...
- А-а-а, - сказал Митрофанов.
- Что значит - "нажрался"? - возразил Потоцкий. - Да, я выпил. Да, я несколько раскрепощен. Взволнован обществом прекрасной дамы. Но идейно я трезв...
Воцарилась тягостная пауза. Затем кто-то опустил пятак в щель агрегата "Меломан". Раздались надрывные вопли Анатолия Королева:
...Мне город протянул
ладони площадей,
желтеет над бульварами листва...
Как много я хотел сказать тебе,
но кто подскажет лучшие слова?!..
- Нам пора, - говорю, - заказать еще водки?
Стасик потупился, Мирофанов энергично кивнул, Я заказал, расплатился, мы встали. Потоцкий тоже вскочил и щелкнул стоптанными каблуками:
- Как говорили мои предки-шляхтичи - до видзення!
Митрофанов грустно улыбнулся...
Короткая дорога вела через лес. Из-за деревьев тянуло сыростью и прохладой. Нас обгоняли бесчисленные велосипедисты. Тропинка была пересечена корнями сосен. Резко звякали обода.
Таня говорила:
- Пусть мое решение - авантюра, или даже безумие. Я больше не могу...
Ее отчаяние пугало меня. Но что я мог сказать?
- Помнишь, как я нес тебя из гостей? Нес, нес и уронил... Когда-то все было хорошо. И будет хорошо.
- Мы были совершенно другими людьми. Я старею.
- Ничего подобного...
Таня замолчала. Я, как обычно, пустился в рассуждения:
- Единственная честная дорога - это путь ошибок, разочарований и надежд. Жизнь - есть выявление собственным опытом границ добра и зла... Других путей не существует... Я к чему-то пришел... Думаю, что еще не поздно...
- Это слова.
- Слова - моя профессия.
- И это - слова. Все уже решено. Поедем с нами. Ты проживешь еще одну жизнь...
- Для писателя это - смерть.
- Там много русских.
- Это пораженцы. Скопище несчастных пораженцев. Даже Набоков - ущербный талант. Что же говорить о каком-нибудь Зурове!
- Кто это - Зуров?
- Был такой...
- О чем мы говорим?! Все уже решено. В четверг я подаю документы.
Я машинально подсчитал, сколько осталось до четверга.