1887 г. Ноября начало. Москва.
Пишу вам, милый и дорогой друг Alexandrine, с Павлом Ивановичем Бирюковым, которого вы знаете, о том же несчастном Попове. Он 2‑й год сидит в одиночном заключении. 2‑й год в одиночном заключении: т. е. в таком положении, из которого только самый сильный и редкий человек выходит без умственного, душевного повреждения, – и сидит, по всем вероятиям, по недоразумению. У Павла Ивановича есть его трогательное письмо ко мне. Простите, что я все это пишу вам. Я пишу это не для вас: я знаю, что вашему сердцу для того, чтобы жалеть, любить и служить другим, не нужно никаких стимулов, но, может быть, на других можно подействовать. Помогите, как можете*.
Какое славное письмо вы мне написали – последнее*. Как радостно чувствовать себя в тех ничем не затемняемых любовных отношениях, в которых я со времени нашего свидания чувствую себя к вам. Тысячу раз благодарю вас за него (и за письмо, и больше за свиданье*). Еще большее спасибо вам за письмо к Танечке*. Вы ей добро сделали. Мы все здоровы и от большого до малого согласно очень любим вас. Братски целую вас.
Л. Т.
1887 г. Ноября 10. Москва.
Получил вчера ваше письмо, дорогой Николай Николаевич, и, как всегда, с большой радостью увидал ваш изящный почерк*. «О жизни» печатается. Грот с удивительным усердием держит корректуры; на будущей неделе, должно быть, все будет набрано, и к концу месяца, вероятно, наступит решение вопроса для цензуры – сжечь или нет*. Жалко будет, – я имею смелость думать, что многим эта книга будет утешением и опорой. Разумеется, употреблю все старания, чтобы в случае непропуска оставить вам экземпляр. Где вы печатаете статью – ответ Тимирязеву?* За книги очень вас благодарю, я их получил в день отъезда из Тулы и прочел тотчас указанные вами страницы из книги о Тургеневе и Толстом* и, разумеется, очень одобрил, книгу же «Борьба с Западом» оставил в Ясной и возьму ее у Фета и прочту не только отмеченные, но и другие страницы*. Я помню, она и тогда мне дала много новых мыслей, а я уже знаю, что перечитывать вас можно и должно. У нас живет студент‑филолог, кончающий курс, который меня порадовал тем, что открыл вас; купил и читает*.
Все, что вы пишете о Репине, совершенно справедливо; и то, что вы пишете о нелепости и непоследовательности запрещения распространять его картинку*. Вы очень верно описываете мое отношение к толкам обо мне: оно сознательно, и я не перестаю держаться все того же самого покойного для меня правила, но тут случилось так, что когда мы получили от Стасова известие о затеянном Репиным распространении этой картинки, всем нам это показалось неприятно: жена написала в этом смысле Стасову, и я ему тоже приписал, но потом, когда получилось 2‑е письмо от Стасова и Репина, где они писали, что у них начата работа и что это запрещение огорчает их, я увидал, что это наше несогласие было неправильно, но жена, желая избавить меня от того, что мне было неприятно, написала им, объяснив мотивы отказа и подтверждая его. Теперь же я вижу, что я сначала поступил неправильно и вы совершенно правы. Главное же то, что во имя этих пустяков я как будто огорчил Репина, которого я так же высоко ценю, как и вы, и сердечно люблю. Поэтому будьте добры, передайте ему, что я отказываюсь от своего отказа и очень жалею, если ему доставил неприятное*. Я знаю, что он меня любит, как и я его, и что он не будет сердиться на меня.
Еще просьба: простите. Есть некто, бывший революционер, врач Богомолец, он был под надзором, теперь освобожден, но только с запрещением жить в столицах; жена его приговорена в 1881 г. в Кару на 10 лет. Она пыталась бежать, возвращена, и ей прибавлено 6 лет. Муж ее желает хлопотать о ней в Петербурге у начальства, – главное желание его то, чтобы ему разрешено было жить с ней, ему и их ребенку – в Каре. Не можете ли вы узнать или даже попросить кого нужно – можно ли ему приехать в Петербург для этого*.
Заключаю письмо, как и вы, словами «простите» и напоминанием о своей любви к вам.
Л. Т.
Как хорошо и верно все, что вы пишете о Канте и мистиках! Как бы хорошо было написать об этом. Зиждущие оставили камень, который должен быть во главе угла.
1887–1888 гг.
Любезнейший Федор Васильевич!
Очень благодарен вам за присылку ваших стихов*. Вы желали знать мое мнение о ваших стихах. Пожалуйста, не сердитесь на меня, но я скажу все откровенно. Из всех мне более всех понравилось «Воспоминанье» (1‑е). Оно очень хорошо и, без всякого сравненья, лучше всех других, а в особенности последнего, которое мне вовсе не нравится.
Вы без меня, вероятно, хорошо знаете, что стихи и поэзия суть две вещи разные. Стихи ваши очень многие местами недурны, хотя часто вялы и жидки, то есть имеют мало содержания, но поэтического чувства я во многих совсем не нашел. Оно есть в «Воспоминанье», в «Песне молодости», в другом «Воспоминанье» и в «Ревности». Но если оно проявляется в вас, как оно проявилось в этих пьесах, и если еще и облекается в хорошие стихи, как в 1‑м «Воспоминании», то вы можете писать хорошо стихи; но для этого не сочиняйте стихов, а выражайте стихами то чувство, которое обхватит вас и ищет своего выражения в поэтической форме.
Не сердитесь на меня. Для меня – поэзия дело важное, и я о ней говорю всегда искренно и серьезно.
Дружески жму вашу руку!
Ваш Л.
1888 г. Января 20–23? Москва.
Уважаемый Федор Николаевич!
У меня есть прекрасная статья о Гоголе под заглавием: «Гоголь как учитель жизни», выставляющая с поразительной ясностью и силой высоту христианско‑нравственную жизни, смерти и писаний Гоголя*. Статья идет вразрез со всем тем, что в продолжение вот уже скоро 50 лет лжется в нашей литературе о Гоголе; но выставляет все это так, что спорить нельзя, а можно только устыдиться. Я дал мысль об этой статье ее автору для составления народной (в самом широком смысле) книжки о Гоголе, и автор исполнил эту мысль сверх моего ожидания превосходно. Хотите ли вы напечатать эту статью?* Скоро ли можно ее напечатать, если она вам понравится? Какой гонорар вы определите автору, самому бескорыстному человеку, но живущему только своим трудом? Вот вопросы, на которые очень прошу вас ответить. Уважающий вас
Л. Толстой.
Да, забыл, – если статья вам понравится, то после какого времени от ее появления в журнале вам не помешает ее напечатание отдельно? Хочется мне написать коротенькое предисловие к этой статье*, но не знаю, удастся ли, и потому не обещаю и буду просить вашего мнения о статье независимо от этого.
1888 г. Января около 25. Москва.
Прочел я ваши две статьи: «Чужое добро впрок не идет»* и «Солдатка»*. Первое мне понравилось – хорошо составлено. Это лучшее, что вы писали. А «Солдатка» плохо. Задумано хорошо, но это только начало, а конца нет. Чтобы описать несчастие и гибель солдатки, надо описать длинный ход падения ее во внутренней жизни. И это очень интересная и важная тема, но вы только взялись за нее, но ничего не сделали. Все это случается очень скоро и неправдоподобно, и самого главного – нет, – того, как супружество заменяется для нее похотью. А я бы хотел, чтобы это было описано верно и страшно и потому поучительно.
Как вы поживаете, женившись? Желаю вам любви и согласия: в этом все счастье супружеской жизни. Напишите мне о себе.
Здесь у нас составилось «согласие против пьянства». Я уверен, что вы захотите присоединиться к нам и вербовать членов. Дело это очень большое и важное. Хочется написать об этом книжечку. Переводные книги об этом печатаются; я тогда пришлю вам.
Любящий вас Л. Толстой.
1888 г. Февраля 1–2. Москва.
Дорогой друг Илья Ефимович. Как я рад, что разные старые кошки – чьи‑то чужие – бегавшие между нами*, скрылись, и между нашей дружбой нет никаких теней. В сущности же, как с моей стороны, так, я уверен, и с вашей, не было и не может быть никакого изменения в тех чувствах уважения и любви, какие мы друг к другу имели. Мне особенно живо напомнила вас голова безносой женщины на виньетке о сифилисе*. Ужасное производит впечатление. И вот у меня к вам просьба, совет, предложение. У меня издаются уже книжки о пьянстве. Две – доктора Алексеева (на днях выйдут), другая в цензуре, третья будет перепечатываться*, и я все обдумываю книжечку об этом предмете. Вот мне и пришло в голову: чтобы вы нарисовали две вещи: одну картину с виньетками, изображающую все формы и во всех состояниях пьянство, и другую маленькую на обертку книжки, которую я пишу*, и третью общую для всех книжек нашего издания о пьянстве. Сюжеты и того, и другого, и третьего избирайте сами, но сделайте, чтобы это было так же страшно, сильно и прямо касалось предмета, как это вышло в картинке о сифилисе.
Мне последнее время нездоровится, и оттого долго не могу кончить о пьянстве статью, а хочется под корень взять. Вот огромной важности предмет. Поощрите меня. Я набросал уже давно тот рассказ о бетховенской сонате, о котором вам говорил и о котором помню ваше обещание*. Но это впереди. Что вы делаете? Как живете? Верно, много работаете. Ведь вы не из талантливых, а из «трудолюбивых». Мы часто с дочерьми повторяем это ваше о себе изречение. Вы тем‑то и сильны, что искренно верите, как и следует, в это.