Дядя Леня был всего лишь зубным врачом, но мы делали то, что советовал он.
-- Да-а... Транспортировка инфарктников? -- рассуждал он, засунув в рот пластмассовые дужки очков. -- Это слишком серьезно. Нельзя рисковать.
-- Если б у вас было что-то серьезное, -- объяснял потом отцу Иван, -- вас бы сразу же отвезли в больницу. Все познается в сравнении! Знаете ли вы хоть одного инфарктника, которого бы не отвезли? Я говорю о последнем времени, когда победил новый метод.
-- Убедительно, -- говорил отец. И напевал из "Сомнения" Глинки: -- Усни, беспокойное сердце!..
-- Правильно, -- соглашался Иван. -- Повернитесь на правый бок и усните. Благо вам теперь можно ворочаться. Сон -- лекарство номер один!
Профессор советовал:
-- Надо сказать ему, что это инфаркт. Тогда мобилизуются нервы, он устремит себя на борьбу!
Профессор был стар, но отстаивал новые методы.
-- Видите ли... -- рассуждал дядя Леня, когда профессор ушел. -- Человеку свойственно верить в лучшее. И надеяться... Есть точка зрения, что и о самых ужасных недугах следует сообщать. Но ведь даже врачи забывают о симптомах страшной болезни, когда сами ею заболевают. Мы всегда оставляем место надежде. Не хочется верить в худшее. Так зачем сообщать7.. Нужны положительные эмоции!
-- Все познается в сравнении! -- объяснял позже отцу Иван. -- Хоть от кого-нибудь из ваших знакомых-инфарктников разве скрывали диагноз? Нет, не скрывали? Вот видите. Новые методы побеждают! И для вас бы не сделали исключения. Значит, нет никакого инфаркта. Обидно, конечно, болеть не самым серьезным образом. Но что тут поделаешь? Просто спазмы сосудов... На всякий случай вас выдерживают в постели. Верней сказать, на диване!
-- Да-да... Я понимаю, -- соглашался отец.
В присутствии дяди Лени Иван и Людмила всегда оказывались в разных концах комнаты. И вроде бы не замечали друг друга. Они не сговаривались, так само собой получалось.
В день отъезда, уже на вокзале, Иван сказал Людмиле:
-- Писать буду регулярно. Но коротко! На бумаге все как-то не так получается... Но ты не считайся с этим -- пиши подлиннее! Ведь вы тут все вместе, а я буду один... -- Потом повернулся ко мне. -- Тебе, Ленька, буду писать отдельно. И ты мне пиши почаще: о доме, о школе, об отце, конечно. Сам понимаешь! И о Людмиле. Это все меня особенно интересует... И постарайся переселить нас с Людмилой поближе к вашему дому.
Людмиле хотелось по привычке сказать, что Иван обращается не по адресу, что я не смогу, не сумею: ребенок! Я чувствовал, что она хотела это сказать, но не сказала. Вообще с приходом Ивана я в глазах всех домашних вдруг повзрослел. Он разговаривал со мною, как с равным, и все ему начали подражать.
-- Значит, постарайся переселить, -- повторил Иван. -- Иначе я останусь холостяком!
Людмила утвердительно кивнула: да, мол, останешься.
Иван уехал.
Дней через десять пришли два первых письма: "Людмиле Нечаевой (лично)", "Леониду Нечаеву (лично)". Иван писал, как устроился, как начал работать, В письме, адресованном мне, на отдельном листке он обещал отцу, что научит его играть в теннис и волейбол.
В тот же день я послал ответ. Иван просил меня писать о доме, о школе, об отце, о Людмиле. Я решил в первом же письме выполнить все его просьбы. Письмо получилось длинным. "Другие будут короче, -- решил я. -- Это же самое первое!.."
Потом сел и переписал. Но все равно на бумаге получается как-то не так... Иван абсолютно прав!
"Дорогой Иван! Твое письмо получил. Расскажу обо всем по порядку.
Сперва об отце. Ему уже разрешили садиться. Он мне сказал: "Никогда не представлял себе раньше, что это так здорово, так приятно: просто сидеть на диване. Как будто начинаю жить заново!" Как только мама чуть-чуть нахмурится, он сразу поет: "О братья, довольно печали!" Он вообще теперь больше всего поет не из опер, а из этой самой Девятой симфонии. Значит, думаю, поправляется.
Вчера к нему товарищи приходили с работы. Трое с цветами. Цветы отцу принесли, но как Людмилу увидели, так сразу ей передали. И весь вечер возле нее вертелись, как будто забыли, зачем пришли. Сперва сказали: "На пять минут! Не будем его утомлять!..", -- а просидели до позднего вечера.
"Ну, -- говорят, -- иметь такую дочь и болеть -- просто стыдно! Иметь такую дочь и не выздороветь -- невозможно!.."
Потом дядя Леня пришел. И сказал: "Видите ли, ему пора отдохнуть..." Наверно, из ревности это сказал. Тогда они сразу ушли.
Теперь расскажу немного о школе.
У нас было родительское собрание. Мама не смогла пойти: она все время с отцом. И пошла наша Людмила.
А на следующий день математичка (самая строгая в школе!) сказала: "Сестра-то у тебя, оказывается, интересная женщина. Такое значительное лицо! А это гораздо больше, чем просто красивое!.."
Я даже представить себе не мог, что она об этом заговорит. А потом и ребята стали подходить: "Слушай, Ленька, наши родители в твою сестру вчера все влюбились!" Ну, я стал с ними спорить, сказал, что они немного преувеличивают. Но они даже слушать меня не хотели. "Мы, -- говорят, -- своим родителям больше верим. Они лучше в таких делах разбираются!.."
А в доме у нас, в помещении красного уголка, товарищеский суд состоялся. Объявление повесили, что в тридцать пятой квартире ссора произошла и что ее будут в красном уголке обсуждать. Все за два часа начали места занимать, как будто на заграничную кинокартину.
А к нам домоуправ специально зашел. "Вы, -- говорит, -- Людмила Андреевна, как член товарищеского суда, обязательно должны быть. Вас ведь избрали единогласно!" Людмилу действительно все избрали, еще полгода назад. Хоть она ужасно отказывалась, отбивалась. Она тебе об этом из скромности не рассказала.
На другой день после суда все во дворе восхищались: "Как ваша Людмила выступила, так сразу нам ясно стало, кто прав, а кто виноват. Совсем молодая, а так во всем разбирается!"
И дядя Леня на другой день приходил смотреть отца не один раз, а целых три. И тоже хвалил Людмилу. Ну, он-то понятно: влюблен в нее с детского возраста. А вот другие... Совсем же чужие люди! И в таком были восторге. Мне во дворе уже второй день уступают очередь на бильярде. Из-за Людмилы!
Дорогой Иван! Ты просил написать о доме, о школе и об отце. Я все это выполнил. Ты просил еще о Людмиле. Но она же сама тебе пишет.
Стараюсь переселить вас с Людмилой поближе к нам. Объявления написал большими печатными буквами и расклеил почти во всех домах нашего тупика, кроме одноэтажных.
Отец и мама тебя целуют. И я тоже! Леня".
В конце месяца Людмила меня спросила:
-- Ты сколько писем получил от Ивана?
-- Два.
-- Что ж, пять -- два в мою пользу.
Как будто она была на волейбольной площадке!..
11
-- Мне кажется, что время остановилось, -- сказал как-то отец.
-- Это даже хорошо, -- тихо сказала мама. -- Значит, мы не будем стареть. Ты ведь всегда горевал, что годы, как шофер-лихач, "превышают скорость".
-- Да-а... Мчатся годы, вьются годы, -- переиначил отец романс на стихи Пушкина. Иногда он и Пушкина переделывает по-своему. -- А теперь вот сутки кажутся мне целой неделей.
Я знал, что, когда ничего не ждешь, время катится очень быстро, а если чего-нибудь ждешь, то оно ползет, как улитка. И все-таки я решил утешить отца.
-- Все познается в сравнении! -- сказал я. -- Вот вспомни: что было месяц назад? Тебе разрешили выйти на улицу! Но ведь это было буквально вчера. Правда?
-- Действительно... Будто вчера, -- согласился отец.
-- Значит, Иван вернется к нам завтра! Потому что это будет как раз через месяц. Все познается в сравнении!
-- Умный, мерзавец! -- восхитился отец. -- Просто философ!..
На самом деле я почти слово в слово повторил то, что говорил мне перед отъездом Иван. Но я не сказал об этом отцу: пусть думает, что сын у него философ. Ему нужны положительные эмоции.
-- Когда есть какое-нибудь дело, дни идут гораздо быстрее, -- продолжал я философствовать. -- Ты сейчас ничего не делаешь, и поэтому тебе кажется, что время остановилось. Помоги мне переселить Ивана!..
-- Я готов, -- согласился отец. -- Пожалуйста... Я готов. Но радиус моих действий очень уж ограничен: двор и бульвар.
-- Вот и прекрасно! -- воскликнул я. -- Там гуляют пенсионеры. Старые, усталые люди... Они вполне заслужили отдых с видом на реку и с дачным воздухом! Зачем им жить в Машиностроительном тупике? Они с удовольствием переедут.
В тот же день вечером отец грустно пропел из "Евгения Онегина":
-- Привычка свыше нам дана...
-- В каком смысле? -- спросил я.
-- Пенсионеры не желают покидать насиженных мест.
-- Плохой тот мельник должен быть, что век свой хочет дома жить! -- не пропел, а со злостью прокричал я. -- Ты это им объяснил?
-- Объяснил.
-- А они?
-- Привычка свыше нам дана, замена счастию она!..
-- Действительно, отказываются от своего собственного счастья! Это же глупо! Ты как считаешь?
-- Надо искать среди молодых, -- ответил отец.
Я искал среди людей всех возрастов. Всем одиноким я объяснял, что, переехав к Ивану, они будут жить одновременно и в городе и на даче, что им не придется покупать путевки на курорт. Иван дал мне задание, и я должен был его выполнить. Но оказалось, что люди не любят переезжать с места на место. И еще оказалось, что они почему-то очень ценят разные удобства. Для них имеет большое значение, например, чтобы остановка троллейбуса была рядом. Как будто трудно пройти один километр по свежему воздуху! Но особенно для них важно, чтоб в квартире был телефон.
В объявлениях, которые я расклеил по всем подъездам нашего тупика, было крупными печатными буквами написано: "Телефон под самыми окнами".
-- Что это значит: под самыми окнами? -- несколько раз спрашивали меня. -- Вы его там повесили, что ли?
-- Нет, это телефон-автомат.
-- Ах, автомат? Тогда вопрос отпадает.
-- Отсутствие телефона -- это же величайшее из удобств, -- повторил я как-то дяде Лене слова, которые услышал от Ивана. -- Сколько можно сберечь времени! Кого не хочешь слышать -- того не слушаешь, а кого хочешь -- тому звонишь из автомата. Он под самыми окнами. Очень удобно! Почему люди не понимают?