Автор: Верн Ж.
1. КОРАБЛЬ В ОТКРЫТОМ МОРЕ
Восемнадцатого октября 1827 года, около пяти часов вечера, небольшое левантское судно, держась круто к ветру, стремилось до наступления темноты достигнуть гавани Итилон, лежащей у входа в Корейский залив.
Гавань эта - Гомер называл ее Этил - расположена в одном из трех глубоких вырезов, образованных Ионическим и Эгейским морями, благодаря которым Южная Греция напоминает своими очертаниями лист платана. На этом подобии зубчатого листа и раскинулся древний Пелопоннес - современная Морея. Первый из этих вырезов - Корейский залив - заключен между Мессинией и Мани; второй залив - Марафонский - широким полукругом врезается в побережье суровой Лаконии; третий - Навплийский - отделяет Лаконию от Арголиды.
К самому западному из них - Корейскому заливу - и относится гавань Итилон. Она притаилась в глубокой выемке среди скал отрогов Тайгета, этого хребта Манийского края, которые окаймляют восточный берег неправильной по форме бухты. Надежные стоянки, удобный фарватер, прикрывающие Итилон возвышенности делают эту гавань одним из лучших убежищ на побережье, где вечно бушуют средиземноморские ветры.
С итилонских пристаней нельзя было разглядеть приближающееся судно, которое шло в крутой бейдевинд против довольно свежего норд норд веста. Корабль еще отделяло от берега расстояние в шесть семь миль. Хотя погода стояла очень ясная, даже верхушки самых высоких парусов и те едва вырисовывались на освещенном горизонте.
Но если снизу никто не мог бы различить корабль, то он был хорошо виден сверху, с гребней скал, господствующих над селением. Итилон возвышается амфитеатром на крутых обрывах - неприступном подножии акрополя древней Келафы. Над селением виднеется несколько старых башен - руины, не столь древние, как те любопытные развалины храма Сераписа, чьи ионические колонны и капители еще и поныне украшают итилонскую церковь. Недалеко от этих башен стоят две три полузабытые часовенки, где церковные службы совершают простые монахи.
Здесь уместно объяснить, как надо понимать слова "церковные службы", а также, что представляют собою мессинские монахи, именуемые "калугерами". Кстати, один из них только что вышел из часовни и может быть описан с натуры.
В те времена религия в Греции еще оставалась своеобразной смесью языческих легенд и христианских догматов. Нередко верующие почитали античные божества как святых новой религии. Даже теперь, как отмечает г н Анри Белль, они "отождествляют полубогов с апостолами, духов долин с ангелами рая и не делают различия между сиренами, фуриями и богородицей". Отсюда и берут начало некоторые странные обряды и нелепые обычаи, а духовенство зачастую только мешает верующим разобраться в хаосе полуязыческих, полухристианских воззрений.
В первой четверти XIX века, - действие нашего повествования начинается лет пятьдесят назад, - священники эллинского полуострова были особенно невежественны, а монахи, ленивые, недалекие и угодливые, не могли, разумеется, благотворно влиять на суеверное население, с которым держались на равной ноге.
И пусть бы эти калугеры были только невежественными! Но в некоторых областях Греции, особенно в глухих местностях Мани, монахи эти - выходцы из низов - невероятные попрошайки, по натуре и по необходимости, мастера выклянчивать драхмы у сердобольных путешественников, тунеядцы, у которых только и дела было, что подсовывать богомольцам для лобызания какой нибудь захудалый образок да поддерживать в нишах огонь лампад, зажженных перед иконами, доведенные до отчаяния скудостью доходов, получаемых от десятины, исповедей, похорон и крестин, не гнушались исполнять обязанности дозорных
- и каких! - состоящих на жалованье у жителей побережья.
Вот почему итилонские моряки, лениво лежавшие, по своему обыкновению, на берегу, подобно лаццарони, которые минуту работают - час отдыхают, разом вскочили, увидев, что их приятель калугер, возбужденно размахивая руками, быстро спускается к селению.
Это был человек лет пятидесяти - пятидесяти пяти, очень толстый, вернее тучный, как все бездельники; его лукавая физиономия отнюдь не внушала доверия.
- Эй, отче, что там стряслось? - крикнул один из моряков, подбегая к монаху.
Итилонец сильно гнусавил (как видно, он на собственный лад поклонялся Венере не менее усердно, чем певец любви Овидий Назон); он изъяснялся на маниотском наречии - такой мешанине из греческого, турецкого, итальянского и албанского языков, какая могла возникнуть разве только при Вавилонском столпотворении.
- Уж не захватили ли солдаты Ибрагима вершин Тайгета? - спросил другой моряк, сопровождая своя слова беспечным жестом, свидетельствовавшим о весьма умеренном патриотизме.
- Только бы не французы, в них мало проку! - отозвался первый итилонец.
- Они друг друга стоят, - вмешался третий.
Эта реплика показывала, что освободительная борьба, даже в самый ее тяжелый период, не слишком занимала умы обитателей крайнего Пелопоннеса, столь не похожих на жителей северной Мани, доблестно сражавшихся за независимость родины.
Но калугер не мог ответить. Он запыхался, спускаясь по кручам. Его душила астма. Он тщетно пытался заговорить. Правда, один из его предков, марафонский воин, за минуту до смерти нашел в себе силу возвестить победу Мильтиада. Впрочем, здесь речь шла не о Мильтиаде и не о греко персидской войне. Вряд ли этих свирепых обитателей крайней оконечности Мани можно было вообще считать сынами Эллады.
- Да ну же, отче, не тяни, выкладывай! - вскричал старик по имени Годзо, особенно нетерпеливый, словно он чутьем угадывал, какую весть принес монах.
Толстяк, наконец, отдышался. Указав рукой на горизонт, он прохрипел:
- Корабль в виду!
При этих словах бездельники вскочили на ноги, захлопали в ладоши и устремились к скале, господствовавшей над гаванью. С нее был далеко виден морской простор.
Человек посторонний объяснил бы их шумный восторг естественным интересом, какой вызывает у прибрежных жителей - фанатиков всего, что связано с морем, - любой корабль, показавшийся на горизонте. Но в данном случае дело было не в этом, вернее, оживление местных обитателей объяснялось интересом особого рода.
Даже в те дни, когда пишется наша история (не говоря уже о том времени, когда она происходила), Мани занимает исключительное положение среди прочих провинций Греции, вновь превратившейся по воле европейских держав, подписавших в 1829 году Адрианопольский договор, в независимое королевство. Маниоты, или те, кто под этим именем заселяет остроконечные полосы земли, образованные заливами, по прежнему остаются полуварварами и больше дорожат личной свободой, чем независимостью родины. Вот почему во все времена попытки покорить приморскую косу Нижней Морей ни к чему не приводили. Не удалось это ни турецким янычарам, ни греческим жандармам. Сварливые, мстительные, передающие, подобно корсиканцам, из поколения в поколение родовую вражду, пока ее не потушит кровь, прирожденные грабители, которые, однако, свято чтут законы гостеприимства, готовые убить, если без убийства нельзя украсть, эти суровые горцы тем не менее считают себя прямыми потомками спартанцев; крепко засев в отрогах Тайгета, где сотнями насчитываются "пиргосы" - маленькие, почти совершенно неприступные крепости, - они весьма охотно играют двусмысленную роль владельцев средневековых замков у дорог, чьи феодальные права отстаивались с помощью кинжала и пищали.
Итак, если маниоты и поныне еще почти дикари, то легко понять, что они представляли собой полвека назад. До того как установление регулярного пароходного сообщения решительным образом не пресекло морской разбой, в первой трети XIX столетия, маниоты были самыми дерзкими пиратами - грозой торговых кораблей на всех побережьях Леванта.
В силу своего положения на краю Пелопоннеса, у входа в два моря, поблизости от острова Чериготто, столь излюбленного корсарами, гавань Итилон была как нельзя более удобна для морских разбойников, хозяйничавших в водах Архипелага и по соседству с ним - на побережье Средиземного моря. Особенно дорожили они стрелкой мыса Матапан, завершавшей самую обжитую часть Мани, именовавшуюся тогда Каковоннийским краем. Оседлав этот мыс, они либо нападали на корабли прямо с моря, либо заманивали их к берегу ложными сигналами. Затем они их грабили и жгли. А судовую команду, независимо от того, кто входил в нее - турки, мальтийцы, египтяне и даже греки, - пираты безжалостно убивали или продавали в рабство на африканское побережье. Если же наступало вынужденное бездействие, если каботажные суда редко показывались близ Корейского и Марафонского заливов или в открытом море у острова Чериго и мыса Галло, то все итилонцы, от мала до велика, молили бога бурь пригнать вместе с приливом какое нибудь судно значительной вместимости и с богатым грузом. И калугеры для пользы дела никогда не отказывали верующим в подобных молебнах.
Вот уже несколько недель итилонцам не представлялось случая поживиться. За все это время ни одно судно не пристало к берегу Мани. Немудрено, что новость, сообщенная монахом между двумя приступами одышки, вызвала бурный взрыв радости.
Тотчас же раздались глухие удары симандры - деревянного колокола с железным языком (им пользовались в тех провинциях Греции, где захватчики турки запрещали бить в набат). Но этого заунывного гула было достаточно, чтобы на берег сбежались мужчины, женщины - все, кого жажда добычи толкала на грабеж и убийство; даже дети и свирепые псы и те устремились сюда.
Тем временем моряки на высокой скале громко и ожесточенно спорили. Они старались угадать, что за судно приближается к берегу.
Подгоняемый легким норд норд вестом, все более свежевшим с наступлением ночи, корабль быстро шел левым галсом. Можно было ожидать, что он повернет к мысу Матапан. Судя по всему, он плыл с Крита. Корпус корабля, бороздившего воды и оставлявшего за собой вспененный след, уже начинал обрисовываться, но все паруса его еще сливались в неясное пятно. Поэтому было трудно определить, к какому типу судов он принадлежит, и ежеминутно возникали самые противоречивые предположения.