Крестьяне, послушав все это, наконец струсили, что их блажной барин может совсем сойти с ума или умереть и тогда они могут достаться в управление какому-нибудь другому лицу, у которого не будет его доброты, и им придется сказать "прощай" своему льготному житью. Они привезли к Рогожину из села священника. Дон-Кихот был на этот случай в памяти и как будто даже обрадовался гостю, с которым мог говорить о предметах, недоступных пониманию Зинки и других мужиков. Он посадил гостя на топорном стуле возле лавки, на которой лежал, и заговорил с ним о троичности, троичности во всем, в ипостасях божества, в идеях и в видимых элементах строения общества.
- И в церкви, - говорил он, - высшие власти три: митрополит, архиерей и архимандрит; ниже опять три: поп, дьякон и причетник, все три! Оттого, если все три совершают дело в строении, и нисходит благодать.
- Нисходит-с, - отвечал священник.
- Как же не быть сему в государстве?
- Надо быть-с.
- Я это и говорю! - воскликнул Дон-Кихот. - И я говорю, что этому надо быть! надо быть!
- Надо быть-с, - поддакнул священник.
- И оно... нагнитесь сюда ко мне поближе.
Священник оперся рукой о лавку и пригнулся к больному.
Дон-Кихот обнял его исхудалою рукой за шею и прошептал:
- И оно есть-с!
- Есть-с; непременно есть.
- Как! и вы понимаете, что оно есть?
- Понимаю-с.
- Вы понимаете, что есть три и они одно: они одно делают, одной стране служат, ее величие поют, только один в верхнем регистре, другой - в среднем, а третий - в низшем.
- Совершенно понимаю-с.
- Хорошо, - произнес Дон-Кихот и вдохновенно добавил: - дай руку, мы свои и будем говорить откровенно.
Они пожали друг другу руку.
- Прежде всего поверка: сверим силы как добрые союзники: откройся, как ты это понимаешь?
- Что это-с?
- Трое... Кто они, эти трое в России, без кого нельзя?
- Государь...
- Раз! это верно, продолжай.
- Второй - губернатор...
Дон-Кихот уже хотел загнуть второй палец с восклицанием "два", но вдруг заикнулся и, взглянув с удивлением на священника, протянул:
- Что-о-о-о?
- Второй - губернатор-с.
- Как, черт возьми, губернатор!.. Почему он второй?
- Потому что государь правит всем государством, а этот под ним губернию в страхе держит...
- Ну-у!
- Ну-с, а третий под ним городничий - он один город блюдет.
- Пошел вон! - нимало не медля отвечал Дон-Кихот.
Священник удивился и, недоумевая, переспросил:
- Как это?
- Так; очень просто: твое счастье, что я болен и не могу дать тебе затрещины, а бери свой треух и уходи поскорей от меня вон, потому что ты хуже всех.
И он ему с значительным самообладанием разъяснил, почему он хуже всех.
- Все, - сказал он, - меня не понимают и прямо так и говорят, что не понимают, а ты вызвался понять, и сказал мне всех хуже. Прощай!
Священник поднялся и пошел к двери.
- Однако же постой! - вернул его Дон-Кихот. - Сними мне с колка мою куртку.
Тот безгневно возвратился и исполнил требуемое.
Рогожин порылся в карманах, достал из одного из них обширный кожаный кошелек с деньгами и, позвякав бывшими там двумя серебряными целковыми, подал один из них гостю
- Возьми это и не обижайся - глупость не вина.
Тот принял и деньги и извинение.
- И вот еще что... Истина, добро и красота... Но тебе и это не понять... Пожалуйста, не говори, что поймешь, а то я рассержусь. Проще объясню: разум, воля и влечение, только нет... ты опять и этак не поймешь. Еще проще: голова, сердце и желудок, вот тройка!
И он поехал на этой тройке, пространно объясняя, как тут каждый нужен друг другу и всякому есть свое дело, для того чтобы весь человек был здрав умом, духом и телом.
- Опять тройка! понял? Или лучше молчи и слушай: ты сказал государь... это так, - голова, она должна уметь думать. Кормит все - желудок. Этот желудок - народ, он кормит; а сердце кто? Сердце это просвещенный класс - это дворянин, вот кто сердце. Понимаешь ли ты, что без просвещения быть нельзя! Теперь иди домой и все это разбери, что тебе открыл настоящий дворянин, которого пополам перервать можно, а вывернуть нельзя. Брысь!.. Не позволю! В моем уме и в душе один бог волен.
И, прочитав эту лекцию, дворянин, которого можно перервать, но нельзя вывернуть, впал в такое горячечное беспамятство, что мужики должны были сменить выбившегося при нем из сил Зинку и учредили при Рогожине бабий присмотр, так как уход за больным сердцу женщины ближе и естественнее.
Дон-Кихот долго пролежал без сознания и когда пришел в себя, то очень удивился.
Все окружающее его глядело чрезвычайно приятно, светелка его была убрана, на самом на нем была чистая мужичья рубашка, у изголовья стояла на столе золоченая луком деревянная чаша с прозрачною, как хрусталь, чистою водой, а за образником была заткнута ветвь свежей вербы.
Но это еще было не все, то был сюрприз для глаз, а был еще сюрприз и для слуха. Рогожину стало сдаваться, что невдалеке за его теменем что-то рокочет, как будто кто по одному месту ездит и подталкивает.
"Что это?" - подумал Дон-Кихот и хотел оглянуться, но у него не оказалось к тому никаких сил.
Экое горе! Вот бы позвать, да никого нет в избе. Кот один ходит прямо пред ним по припечку и лапой с горшка какую-то холщовую покрышку тянет. Хорошо лапкой работает!
И Дон-Кихот, давно ничего не видавший глазами, засмотрелся на кота и не заметил, как тот мало-помалу подвигал горшок к краю и вдруг хлоп... Горшок полетел об пол, а серый бедокур проворными скачками ускакал за трубу... Но Рогожину некогда было следить за проказником, потому что при первом громе, произведенном падением разбившейся посуды, чистый, звонкий, молодой голос крикнул: "Брысь!", и занимавший несколько минут назад больного рокот за его головою тотчас же прекратился, а к печке подбежала молодая сильная девушка в красной юбке и в белой как кипень рубахе с шитым оплечьем.
Она всплеснула над разбитым горшком руками и, быстро присев на корточки, стала бережно подбирать в передник черепья.
Во все это время она держалась к Дон-Кихоту спиной, и он только мог любоваться на ее сильный и стройный стан и черную как смоль косу, которая
Рогожину показалось, что он никогда не видал такого свежего и здорового, молодого женского тела, и он ждал, пока девушка кончит уборку и обернется к нему лицом. А она вот забрала с полу последние черепки и оборотилась... Фу ты господи, да что же это за роскошь!
Ведь вправду, мало сказать, что есть женщины, которые хороши и прекрасны, а надо сознаться так, что есть и такие, которые как на грех созданы. Вот эта и была из таких.
Как она обернулась и мимоходом повела глазами на Дон-Кихота, так он и намагнетизировался. Та смотрит на него, потому что видит его смотрящим в первый раз после долгого беспамятства, а он от нее глаз оторвать не может. Глаза большие, иссера-темные, под черною бровью дужкою, лицо горит жизнью, зубы словно перл, зерно к зерну низаны, сочные алые губы полуоткрыты, шея башенкой, на плечах - эполет клади, а могучая грудь как корабль волной перекачивает.
Больной дворянин был сражен этой красотой и, по немощи, сразу влюбился. Он только хотел удостовериться, что эта не греза, не сон, что это живая девушка, а что она крестьянка, а он дворянин - это ничего... законы осуждают, а сердце любит.
Рогожин попробовал улыбнуться и слабо выговорил:
- Умница!
- Что тебе, барин? иль полегчило? - сказала девушка и сама, улыбнувшись от доброжелательства, все вокруг себя как солнцем осветила.
Больной молчал
- Что тебя, поправить, что ли?
И, не дожидаясь ответа, она подвела ему под плечи круглую упругую руку и, поправляя другою рукою его изголовье, держала во все это время его голову у своей груди.
Запах молодого, здорового тела, смешанный с запахом чистого, но в дымной избе выкатанного белья, проник через обоняние Рогожина во всю его кровь и животворною теплотою разбежался по нервам.
- Кто ты? - произнес Дон-Кихот.
- Девка.
- А как тебя звать?
- Аксюткой звать.
- Аксиньею... Ксения!
Он произнес это имя и к нему прислушался. Ему показалось, что оно очень хорошо звучит.
- Что ты тут делала?
- Я-то? Тебя стерегла...
- Чего?
- Когда ты помрешь.
- Помру... вона!
- А что ж?
- Я теперь жить хочу, Ксения.
- Жить?.. да что же, для чего тебе не жить? Хлеб есть. Живи!
И она посмотрела в его вперенные в нее глаза и проговорила:
- Или тебя еще поправить?
- Поправь.
И опять это прикосновение руки, и опять ошибает свежий аромат легкой смолистой задыми и молодого тела.
- Будет, - прошептал Дон-Кихот, - будет: хорошо мне. Только вот что...
- Что еще?
- Сядь ко мне так, чтоб я тебя видел.
- Где сесть? тутотка?.. хорошо, сяду.
И она зашла ему за-головы и опять появилась с донцем, гребнем и размалеванною прялкою: села, утвердила гребень в гнезде донца, поставила ногу в черевичке на приверток и, посунув колесо, пустила прялку.
Опять мерная музыка заиграла тем же рокотом, а сама чародейка сидит, работает, и ни слова.
- Скажи мне что-нибудь, - попросил Дон-Кихот.
- Про что тебе рассказать? Я ничего не знаю.
- Про что ты думаешь.
- Вон кот горшок разбил!
- А что там было в горшке?
- Тесто было... калину парили.
- На что она?
- Девкам лизать.
Дон-Кихот нахмурился и спросил:
- Про каких ты девок говоришь?
- Про наших, про рогожинских, - мы ведь на смену при тебе сидеть ходим. Вот Танька уже бежит, она сичас на меня заругается, что не углядела. Прощай, барин, оздоравливай.
И прежде чем Рогожин успел ей ответить, она собрала всю свою рабочую снасть и, столкнувшись на пороге с пришедшею ей на смену другою девушкою, выбежала.
Пришедшая не выдерживала ни малейшего сравнения с удалявшеюся. Рогожин не хотел и смотреть на эту. Он опять спал и поправлялся, но бог его знает, на каких тройках ездил он впросонках: кажется, что он теперь на время позабыл о добре и истине и нес уже дань одной красоте.