Преданный Патрикей возроптал против этого и стал энергически отказываться, но бабушка принудила его молчать, сказав, что все это нужно для нее, так как "неблагодарность тягчит сердце человека".
Вслед за сим она приказала тому же Патрикею, отдохнув, немедленно ехать засвидетельствовать эту вольную и потом во что бы то ни стало, где он хочет, разыскать и привезти ей трубача, разделявшего с дедом опасность в его последнем бою. А сама взялась за хозяйство: она потребовала из конторы все счеты и отчеты и беспрестанно призывала старост и бурмистров - во все входила, обо всем осведомилась и всем показала, что у нее и в тяжкой горести недреманное око.
- Мать, - говорили крестьяне, - горе горюет, а детское добро бережет.
Меж тем отъехавшему Патрикею предстояла нелегкая задача отыскать израненного солдата, путь которого, за выходом его в отставку, был бабушкиному послу неизвестен. К тому же Патрикей, который недаром пользовался доверием князя и княгини, потому что он был умен, находчив и сообразителен, здесь на первых же шагах обличил совсем не свойственное ему крайнее легкомыслие и ветреность. На другой же день после его отъезда лакейчонки, начав убирать переднюю, нашли в ящике, в столе, тщательно обернутую бумагу, по рассмотрении которой конторщиком она оказалась Патрикеевой вольною. Он должен был захватить ее с собою и завезти в палату, а между тем... бросил, как "дар напрасный, дар случайный".
- Этот человек истинный друг мне, - и тотчас же велела конторщику ехать засвидетельствовать отпускную и потом положить ее опять в то же самое место, где ее оставил Патрикей, и никогда ему об этом не сказывать. Все это так и было исполнено.
Эта историческая для нас вольноотпускная Патрикея Семеныча Сударичева, хранящаяся нынче в семейном архиве дяди, князя Якова Львовича, так и пролежала близ сорока лет в ящике, куда положил ее Патрикей и откуда никогда не хотел ее вынуть.
Меж тем прошло около трех месяцев, о самом княгинином после не было ни слуху ни духу, и вдруг он возвратился, и не один, а с кем ему было сказано.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ольга Федотовна, доходя в своих рассказах до этого события, всегда впадала в какой-то смешанный трагикомический тон повествования. Трагическое тут всегда принадлежало бабушке, а комическое - трубачу, которого месяца через три после своего отъезда привез Патрикей Семеныч. Я запишу этот рассказ так, как его слышала из уст самой пестуньи бабушкиной старости и моего детства.
- Бабинька-то тут все еще продолжала задавать себе труд за трудом, - начинала, бывало, Ольга Федотовна. - Труд за трудом, голубушка моя, так на себя и хватала, так и захапывала на свои молодые ручки, чтоб они у нее поскорее уставали, так время и прошло. Со смерти князя-то шел уже седьмой месяц, а ее тягости девятый исполнялся. В эту-то пору, в самую весеннюю ростепель, Патрикей Семеныч с трубачом и воротился. По правде сказать: было кого столько времени по всему свету искать... И привез-то его Патрикей Семеныч из-под Грайворона, и сам-то он назывался Грайворона, и все, что он, бывало, ни сделает, изо всего у него выходила одна грайворона. Был он из хохлов - солдатище этакой, как верблюд огромнейший и нескладный, как большое корыто, в каких прачки за большою стиркою белье синят, и вдобавок был весь синеватый, изрубленный; по всему лицу у него крест-накрест страшенные шрамы перекрещивались, а одна бакенбарда совсем на особом на отрубленном куске росла, и не знать, как она у него при роже и держалась. Словом, такой красавец, что без привычки смотреть на него было страшно, или, лучше того сказать, можно было его по ярмаркам возить да за деньги по грошу показывать.
Княгиня его сейчас к себе потребовала и долго молча на эти его рубцы и шрамы, что по всему лицу шли, смотрела, точно сосчитать их хотела: сколько он, талагай, их в смертном бою за дединьку получил, а потом тихо его спрашивают:
"Как тебя звать?"
"Петро Грайворона, - говорит, - ваше сыятелство!" - и все это таким густым басом, что как из бочки содит.
Княгиня и продолжают:
"Ты из хохлов, что ли?"
"Точно так, - говорит, - ваше сыятелство: я из хохлов".
"Что же ты... за что ты особенно моего мужа любил?"
"Никак нет, - говорит, - ваше сыятелство, в особину не любил".
- Этакий дурак, - хохлище безмозглый был! - обыкновенно смеясь восклицала, бывало, прерывая рассказ, Ольга Федотовна, - в службе был, а решительно никакой политики не мог сохранить, что кстати, что некстати, все, бывало, как думает, так и ляпнет!
Княгиня изволят продолжать:
"Как же так, если ты, - говорят, - особенно его не любил, то почему же ты его в очевидной смерти не бросил, когда от него все отстали?"
"Командир, - говорит, - ваше сыятелство: командира нельзя бросить, на то крест целовал".
Ну и вот грубость да откровенность его эта княгине понравилась: она ему тут головкой кивнула и ласково говорит:
"А-а, так вот ты какой! Это хорошо, честно".
А он вкратце ей по-своему отвечает:
"Точно так, ваше сыятелство!" - и что раз ответит, выкрикнет, то еще больше в струну по-полковому вытягивается, так что даже нога об ногу кожаной подшивкой на панталонах скрипит.
Княгиня изволят его благодарить.
"Ну, во всяком разе, - говорят, - ты добрый человек, что ко мне приехал".
"Никак нет, - отвечает, - я ослушаться не смел".
"Почему же ты меня не смел ослушаться?"
"Вы командирша, - говорит, - ваше сыятелство".
"А-а, - отвечает княгиня, - это хорошо! - и сами улыбаются, - ты, значит, теперь после мужа ко мне под команду поступаешь?"
"Точно так, ваше сыятелство".
"Ну так отвечай же своей командирше: много ли у тебя какого роду-племени?"
"Никого, - говорит, - у меня не осталось ни роду, ни племени: я за сиротство и в солдаты отдан".
"Ну, назови мне добрых людей, которым бы ты за их добродетель чем-нибудь пособить хотел".
"Никогда, - говорит, - я добрых людей, ваше сыятелство, не бачивал".
Княгиня удивились и говорят:
"Как: неужто ты во всю жизнь ни одного доброго человека не видал?"
"Точно так, - говорит, - еще никогда ни одного не видал".
"Неужели же, - говорят, - у тебя и в полку любимого товарища не было?"
"Никак нет, - отвечает, - ни одного не было: меня в полку все "хохлом" дразнили".
"Ну так хохлы-то твои, верно, тебя в деревне любили?"
"Никак нет, ваше сыятелство, - они меня, как я вернулся, стали "москалем" звать и выгнали".
"Куда же они тебя и за что выгнали?"
"Так, сказали: ступай вон, чтоб у нас здесь твоего московьского духу не было".
"Ну а кто же тебя принял?"
"Слепой Игнат принял"
"Ну так, стало быть, этот слепой Игнат был добрый человек?"
"Никак нет, ваше сыятелство, - он самый подлюга и есть: он меня пьяным напоил да хотел мне кипятком глаза выварить, чтобы вдвоем слепые петь станем, так больше подавать будут. Один господь спас, что я на ту пору проснулся, так и побил его".
Княгиня даже задумалась и потом говорят:
"Экой ты какой... ничего с тобой не сообразишь!" - и, обратясь к Патрикею Семенычу, изволили приказать, чтоб отдать их именем управителю приказание послать за этого Грайворону в его село на бедных пятьсот рублей, а в церковь, где он крещен, заказать серебряное паникадило в два пуда весу, с большим яблоком, и чтобы по этому яблоку видная надпись шла, что оно от солдата Петра Грайворона, который до смертного часа не покинул в сечи командира своего князя Льва Протозанова. "Это я, - говорят, - так хочу, чтобы в селе помнили, что под сею паникадилою был крещен честный человек, а что русские князья доблесть чествуют".
А солдатище-то, это услыхавши, весь просиял: стоит и зубы скалит. Так ему весело, что он и всю субординацию свою, дурак, позабыл: корчится от смеха и приседает да ручищами в колени хватается.
И княгиня, глядя на него, что он так киснет со смеху, и сами рассмеялися и говорят:
"Чего же ты смеешься? Верно, тебе это не нравится?"
А он отвечает:
"Это, - говорит, - ваше сыятелство, очень что прекрасно, потому что им от этого никогда в нос неучкнет, что этот паникадил для меня гореть будет, а не для праздника".
Ну тут уж и я рассмеялась, и даже Патрикей Семеныч, на что был человек серьезный, так и он тоже на грудь лицо опустил и улыбнулся. А княгиня, разумеется, изо всего этого ясно усмотрела, что она такое есть эта Грайворона, и сейчас вышли на минуту с Патрикеем в другую комнату и спрашивают:
"Что он, кажется, пьющий?"
Патрикей отвечает:
"Очень, - говорит, - ваше сиятельство, пьющий".
Княгиня пожалели.
"Экая, - изволила сказать, - жалость! Нам, я вижу, никак нельзя его навек устроить, его надо у нас дома сберечь".
Патрикей отвечает:
"Это как вашему сиятельству будет угодно".
А княгиня вышли опять в зал и говорят Грайвороне:
"Ну, слушай команду".
"Рад, - говорит, - стараться".
"Я тебе приказываю оставаться у меня"
"Рад стараться!"
"Будешь жить на всем на готовом".
"Рад стараться!"
"И платье, - говорят, - и обувь, и пищу дам, и хозяйство устрою, и по три рубля денег в месяц на табак будешь получать, - только осторожней кури и трубку куда попало с огнем не суй, а то деревню сожжешь".
Она это ему причитает, а он, точно индюк на посвист, орет: "рад стараться!"
"А водки, - княгиня спрашивает, - сколько ты любишь употреблять?"
"Не могу знать, - говорит, - ваше сыятелство. Я ее еще досыта никогда не пил".
"Ну так тебе от меня положение будет три стакана в день пить; довольно это?"
"Не могу знать, ваше сыятелство, а только я три стакана всегда могу пить".
"Ну и на здоровье".
"Всегда здоров буду, ваше сыятелство".