благодушным свидетелем новых жизней... Теперь ничего не будет. Ты весь
иссечен, горы колючек изрублены на тебе, горы мыслей порублены на тебе,
сгорели... Сожгу и тебя, клиньями расколю и сожгу - неродившуюся надежду.
Я разглядываю рубцы на пне - по ним ползают муравьи. Постукивают
ворота?..
...Татарские кони ржут, постукивают в ворота - будет прогулка в горы.
Цикады бьют погремушками, день жаркий-жаркий, обвисли груши в моем саду,
персики и черешни осыпали все деревья. Это же не мои деревья! И веранда с
колоннами, с занавесками из шумящего хрусталя цветного - это же не моя
веранда... Надо спешить - будет прогулка в горы... Но куда же девались все?!
Лошади давно ждут, нетерпеливо постукивают в ворота... Я хожу и зову, ищу...
Это же не моя веранда, сверкающая огнями!.. Я ищу и зову в тревоге, пробегаю
в огромных залах. Это не мои комнаты... Мои комнаты были проще: ласковые,
покойные... Не этот холодный свет, и черешни не лезли в окна... Я хожу и
хожу по залам... Где-то тут мои комнаты...
Опять я вижу рубцы на пне, бегают муравьи. Осматриваюсь слипающимися
глазами. Ну, вот и сад, и мои деревья... Это же сон мне снился, минутный
сон... Вот и наш тихий домик. Спешить никуда не надо. Опять Тамарка
громыхает воротами.
Дико кричит павлин - что-то его вспугнуло. Что такое? Что еще может
теперь случиться?..
Я слышу воющий голос - к морю...
- Ой, люди добры-и-и... гляньете!.. Гляньте же, люди добры-и!..
Это в Профессорском Уголке, внизу.
"Уголок" давно мертвый. Не звонят по пансионам колокола, не сзывают
гостей на завтраки, на обеды: сорвали колокола, сменяли на спирт подвальный.
Пойдут колокола в дело - в пули: много еще цельных голов осталось. Не
доносит повечеру трели отдыхающей певицы, трио Чайковского: умолкли певицы,
музыканты, раскрали песни Чайковского, треплются по ларям базарным.
Внизу голоса ревут - там еще обитает кто-то! Берлоги еще остались.
- Ой, люди добры-и-и...
Нет ни людей, ни добрых.
"Золотая роза" розовеет еще стенами. А вот и "Вилла Марина", и "Вилла
Анна"... но там теперь обитают совки, мелкие совки-сплюшки: кричат по ночам
тоскливо: сплю-у... сплю-у... Спите, не потревожат. Вон шафранного "Линдена"
корпуса, когда-то в розовых олеандрах, в зеленых кадочках, на усыпанной
гравием площадке. Прощай, олеандровая роща! Выдрали ее садовники-трудолюбцы
из кадушек, пожгли кадушки. Старик адмирал, хозяин, поглядывал оттуда в
трубу на море. Выстроил себе новый корабль - на суше, прохаживался с сигарой
по балкону в сиянии белоснежного кителя, в свежем сверканье брюк, в белых,
бесшумных туфлях, просоленный морями, белобородый. Променял штормы на
сладкий штиль, праздный кортик - на трудовой секатор, каткую палубу - на
крепкие, в гравии, дорожки. Вывел розовые стены из олеандров, лиловые - из
глициний, сады персика и диканки... Разбили его трубу, и ушел адмирал под
землю: там-то уж совсем тихо. Встал на его "корабль" огромный Коряк -
дрогаль, зацепился с семьей, с коровой и ждет упорно: отойдет ему дом -
дворец с виноградниками и садами - за великие труды жизни: возил адмирала на
таратайке в город! Сторожит пустоту - усадьбу да помаленьку выламывает рамы.
Внизу голоса растут. По балке доходит четко - воющий бабий голос:
- Да лю-ди... добрые!., да вы ж гляньте!..
- Усе кишки вымотаю с тебе... за мою Рябку!.. Это - Коряка голос, рык
сиплый.
- Да вы ж толичко гляньте... лю-ди добрые... хозяина моего забивает!..
- Мя... со мое подай... из глотки вырву! Зараз сказывай, куда ховали!..
утрибку, гадюки, лопали... с моей Рябки!..
- Побий мене, Боже... да усю неделю в Ялтах крутился... да вы ж перво
дознайте у сосидий... Дядя Степан, да ваша Рябка и близко не доступала! За
чого ж вы стараго чоловика забиваете?!
Человека забивают? И этот воющий голос - голос человечий? и рык-зык
этот?!
- Шку-ру, пес... мя... со мое подай! Шшо твой выблядок у мылыцыи
ходит... да я сам утрудящий... Буржуев поубивали, теперь своего брата
губите!.. Я за свою Рябку... дьявола лютые!..
- Да я... зараз в камытет самый, рылюцивонный... як вы генераловы
сундуки ховалы...
- А тебе... шо? ма-ло?! шшо нэ подавылась?! Мало, сука, добрых людей
повыдавала, чужое добро ховала, на базар таскала?! Да я твой камытет этот...
одна шайка! Ду-шу вытрясу... мясо мое подай! - Чего ж вы не заступляетесь...
люди добрыи?!
Я слышу тупой удар, будто кинули что об землю.
- У-би... ил... живого чоловика убил... люди божьи!..
- Насмерть убью - не отвечу! У мене дети малыи...
По горкам шевелятся - выползают букашки-люди. И там, и там. Где-то в
норах таились. Все глядят на площадку под "Линдена"-пансионом с холмов - на
сцену, как в греческом театре. Прикрыли глаза от солнца. Далеко внизу, на
узкой площадке, в балке, прилепилась мазанка: синий дымок вьется над белой
хаткой. Во дворике копошатся - люди не люди - мошки: двое крутятся на земле;
синее пятнышко бегает, палкой машет.
С Вербиной горки бегут ребята, орут:
- Под "Линденом" убивают! Ганька, гляди Тамарку!..
Кричит Ганька:
- Хочу... как убива-ют!..
Выглянули и соседи. Лялин голосок точит:
- Это Степан Коряк, мамочка... в белой рубашке... ногой в живот прямо,
мамочка... коленком!..
- Ля-личка, не надо! Боже, какие звери...- взывает старая барыня. -
Ради Бога, Ляличка... уходи, не надо... Няня, да что такое?..
- Да что... Глазкова старика Коряк за корову убивает... - доходит
из-под горы нянькин голос.
Она спустилась под упорную стенку, чтобы лучше видеть.
- Так и надоть, слободу какую взяли! Полон-полон дом натаскали,
всего-всего... Каждый божий день у Маришки и барашка, и сало, и хлеба
вдосталь, и вино не переводилось... мало! чужую корову зарезал и!
Гляди-гляди, как бьет-то! а? Насмерть теперь забьет!
Смотрит, несчастная, и не чует, что ждет ее. Запутывается там узел и ее
жалкой жизни: кровь крови ищет.
А на театре - хрипу и визгу больше, удары чаще.
- Люди добрые... заступитесь!..
- Печенки вырву!.. ска-жешь, вырод гадючий!.. мясо куды девал!.. мя...
со-о?!..
- Эх, сыновья-то в городе... они б ему доказали! До-кажут!
- Самый большевик был, как на чужое... а самого тронули... как
разоряется!
- За-чем... Коряк за свое добро бьет! Моду какую взяли, хоть не води
коровы. В покои уж стали ставить, с топором ночуют!
- Вот они, буржуи окаянные... до чего людей довели! Жили все
тихо-мирно, на вот... завоевались!
На театре дело идет к развязке. Рык глуше, словно перегрызают горло:
- Ку... ды... мя... со... - Ой, побегу, мамочка!..
С холмов воют:
- Бей его, Коряк, добивай!..
- Как так - бей?! Доказать сперва надо! Бей... Много вас, бителев!
- Он вон, в Ялтах был столько-то ден, баба его доказала!
- Звери, а не люди... Ляличка, сту-пай! ступай-ступай, нечего тебе
слушать...
- Ма-мочка, я хочу...
И доктор, под зонтиком, тоже смотрит из-под руки, потряхивает бородкой.
Кричит в пространство:
- Трагедия... под горами! Хе-хе!.. Борьба титанов!.. волки грызут друг
дружку! Валяйте, друзья мои... валяйте апо-фе-оз культуры! До скорого
свиданья...
Уходит доктор к миндальным своим садам - "садам миндальным".
Лезет из балки другой сын нянькин, голенастый подросток Яшка, - ездит
уже с рыбаками в море. Кричит в задоре:
- Раз Коряк взялся - шабаш! Прихватил за грудки... да как его оземь...
раз! А старик живуч!
- Уйдите, уйдите все! не могу... не могу - не могу... - кричит
истерично старая барыня, зажимая уши.
Вскрикнула-всполошила Ляля:
- Ястреб!.. ястреб!!.. Айй-ю-уюайй!..
Ширококрылый, палево-рыжий ястреб, с белым комком под брюхом, тянет по
балке вниз, где Коряк душит коровореза.
- Курочку вашу!!.. вашу!!!.. - отчаянно верещит Ляля, топочет и бьет в
ладошки. - Туда... за дубки спустился!.. пух-то, глядите, пух!..
Айй-ю-у-айй!..
Белый пушок плавает над кустами. Я качусь по сыпучей круче, рву на себе
последнее, падаю на камнях и сучьях высохшего потока. Кричат голоса, пугают,
в ладоши бьют:
- К дубкам берите! Слетел, проклятый!..
Я вижу над головой - белесо-пестрое брюхо с подтянутыми когтями.
Темнокрылою хищной тенью уплывает стервятник по балке - к морю.
Я добираюсь до места и нахожу белую курочку - кровь и перья. Вижу
оторванную головку, с сомкнутыми глазами, с похолодевшим гребнем, и по
мертвым сережкам признаю Жаднюху. Только-только подремывала она на моих
руках, клевала горошек доктора, и в ясном зрачке ее смеялось золотой точкой
солнце... Прощай и ты, маленькое созданье, не оставившее следа! Теперь
сметаются все следы, и перестало быть больно. И теперь ничего не жаль.
Я беру кровяной комок в перьях. Это не кусок мяса: это наша родная
собеседница кроткая, молчаливый товарищ в скорби.
И другой раз за этот истомный день взял я тяжелую лопату, пошел на
предел участка, на тихий угол, где груда камней горячих... И наложил камень,
чтобы не вырыли собаки. Трещит плетень, глядит из-за плетня Яшка.
- Так лучше бы мне отдали!
Он прав, пожалуй. Не все ли равно теперь: земля или брюхо Яшки? Земля -
лучше, земля покоит.
Я вижу его глаза, заглядывающие под камень. Идущие глаза. Когда
стемнеет, я выну ее и схороню в Виноградной балке.
Индюшка стоит под кедром, поблескивает зрачком - к небу. Жмутся к ней
курочки - теперь их четыре только, последние. Подрагивают на своем погосте.
Жалкие вы мои... и вам, как и всем кругом, - голод и страх, и смерть. Какой
же погост огромный! И сколько солнца! Жарки от света горы, море в синем
текучем блеске...
Внизу затихло. Зрители уползли в балки, в норы. Убил ли Коряк - не
важно. Теперь - не важно. Убил... - слово совсем пустое.
Я хожу и хожу по саду, дохаживаю свое. Упора себе ищу?.. Все еще не
могу не думать? Не могу еще превратиться в камень! С детства еще привык
отыскивать Солнце Правды. Где Ты, Неведомое?! Какое Лицо Твое? Не хочу
аршина и бухгалтерии... С ними ходят подрядчики и деляги. Хочу Безмерного -