Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 13 из 37)

благодушным свидетелем новых жизней... Теперь ничего не будет. Ты весь

иссечен, горы колючек изрублены на тебе, горы мыслей порублены на тебе,

сгорели... Сожгу и тебя, клиньями расколю и сожгу - неродившуюся надежду.

Я разглядываю рубцы на пне - по ним ползают муравьи. Постукивают

ворота?..

...Татарские кони ржут, постукивают в ворота - будет прогулка в горы.

Цикады бьют погремушками, день жаркий-жаркий, обвисли груши в моем саду,

персики и черешни осыпали все деревья. Это же не мои деревья! И веранда с

колоннами, с занавесками из шумящего хрусталя цветного - это же не моя

веранда... Надо спешить - будет прогулка в горы... Но куда же девались все?!

Лошади давно ждут, нетерпеливо постукивают в ворота... Я хожу и зову, ищу...

Это же не моя веранда, сверкающая огнями!.. Я ищу и зову в тревоге, пробегаю

в огромных залах. Это не мои комнаты... Мои комнаты были проще: ласковые,

покойные... Не этот холодный свет, и черешни не лезли в окна... Я хожу и

хожу по залам... Где-то тут мои комнаты...

Опять я вижу рубцы на пне, бегают муравьи. Осматриваюсь слипающимися

глазами. Ну, вот и сад, и мои деревья... Это же сон мне снился, минутный

сон... Вот и наш тихий домик. Спешить никуда не надо. Опять Тамарка

громыхает воротами.

Дико кричит павлин - что-то его вспугнуло. Что такое? Что еще может

теперь случиться?..

Я слышу воющий голос - к морю...

- Ой, люди добры-и-и... гляньете!.. Гляньте же, люди добры-и!..

Это в Профессорском Уголке, внизу.

"Уголок" давно мертвый. Не звонят по пансионам колокола, не сзывают

гостей на завтраки, на обеды: сорвали колокола, сменяли на спирт подвальный.

Пойдут колокола в дело - в пули: много еще цельных голов осталось. Не

доносит повечеру трели отдыхающей певицы, трио Чайковского: умолкли певицы,

музыканты, раскрали песни Чайковского, треплются по ларям базарным.

Внизу голоса ревут - там еще обитает кто-то! Берлоги еще остались.

- Ой, люди добры-и-и...

Нет ни людей, ни добрых.

"Золотая роза" розовеет еще стенами. А вот и "Вилла Марина", и "Вилла

Анна"... но там теперь обитают совки, мелкие совки-сплюшки: кричат по ночам

тоскливо: сплю-у... сплю-у... Спите, не потревожат. Вон шафранного "Линдена"

корпуса, когда-то в розовых олеандрах, в зеленых кадочках, на усыпанной

гравием площадке. Прощай, олеандровая роща! Выдрали ее садовники-трудолюбцы

из кадушек, пожгли кадушки. Старик адмирал, хозяин, поглядывал оттуда в

трубу на море. Выстроил себе новый корабль - на суше, прохаживался с сигарой

по балкону в сиянии белоснежного кителя, в свежем сверканье брюк, в белых,

бесшумных туфлях, просоленный морями, белобородый. Променял штормы на

сладкий штиль, праздный кортик - на трудовой секатор, каткую палубу - на

крепкие, в гравии, дорожки. Вывел розовые стены из олеандров, лиловые - из

глициний, сады персика и диканки... Разбили его трубу, и ушел адмирал под

землю: там-то уж совсем тихо. Встал на его "корабль" огромный Коряк -

дрогаль, зацепился с семьей, с коровой и ждет упорно: отойдет ему дом -

дворец с виноградниками и садами - за великие труды жизни: возил адмирала на

таратайке в город! Сторожит пустоту - усадьбу да помаленьку выламывает рамы.

Внизу голоса растут. По балке доходит четко - воющий бабий голос:

- Да лю-ди... добрые!., да вы ж гляньте!..

- Усе кишки вымотаю с тебе... за мою Рябку!.. Это - Коряка голос, рык

сиплый.

- Да вы ж толичко гляньте... лю-ди добрые... хозяина моего забивает!..

- Мя... со мое подай... из глотки вырву! Зараз сказывай, куда ховали!..

утрибку, гадюки, лопали... с моей Рябки!..

- Побий мене, Боже... да усю неделю в Ялтах крутился... да вы ж перво

дознайте у сосидий... Дядя Степан, да ваша Рябка и близко не доступала! За

чого ж вы стараго чоловика забиваете?!

Человека забивают? И этот воющий голос - голос человечий? и рык-зык

этот?!

- Шку-ру, пес... мя... со мое подай! Шшо твой выблядок у мылыцыи

ходит... да я сам утрудящий... Буржуев поубивали, теперь своего брата

губите!.. Я за свою Рябку... дьявола лютые!..

- Да я... зараз в камытет самый, рылюцивонный... як вы генераловы

сундуки ховалы...

- А тебе... шо? ма-ло?! шшо нэ подавылась?! Мало, сука, добрых людей

повыдавала, чужое добро ховала, на базар таскала?! Да я твой камытет этот...

одна шайка! Ду-шу вытрясу... мясо мое подай! - Чего ж вы не заступляетесь...

люди добрыи?!

Я слышу тупой удар, будто кинули что об землю.

- У-би... ил... живого чоловика убил... люди божьи!..

- Насмерть убью - не отвечу! У мене дети малыи...

По горкам шевелятся - выползают букашки-люди. И там, и там. Где-то в

норах таились. Все глядят на площадку под "Линдена"-пансионом с холмов - на

сцену, как в греческом театре. Прикрыли глаза от солнца. Далеко внизу, на

узкой площадке, в балке, прилепилась мазанка: синий дымок вьется над белой

хаткой. Во дворике копошатся - люди не люди - мошки: двое крутятся на земле;

синее пятнышко бегает, палкой машет.

С Вербиной горки бегут ребята, орут:

- Под "Линденом" убивают! Ганька, гляди Тамарку!..

Кричит Ганька:

- Хочу... как убива-ют!..

Выглянули и соседи. Лялин голосок точит:

- Это Степан Коряк, мамочка... в белой рубашке... ногой в живот прямо,

мамочка... коленком!..

- Ля-личка, не надо! Боже, какие звери...- взывает старая барыня. -

Ради Бога, Ляличка... уходи, не надо... Няня, да что такое?..

- Да что... Глазкова старика Коряк за корову убивает... - доходит

из-под горы нянькин голос.

Она спустилась под упорную стенку, чтобы лучше видеть.

- Так и надоть, слободу какую взяли! Полон-полон дом натаскали,

всего-всего... Каждый божий день у Маришки и барашка, и сало, и хлеба

вдосталь, и вино не переводилось... мало! чужую корову зарезал и!

Гляди-гляди, как бьет-то! а? Насмерть теперь забьет!

Смотрит, несчастная, и не чует, что ждет ее. Запутывается там узел и ее

жалкой жизни: кровь крови ищет.

А на театре - хрипу и визгу больше, удары чаще.

- Люди добрые... заступитесь!..

- Печенки вырву!.. ска-жешь, вырод гадючий!.. мясо куды девал!.. мя...

со-о?!..

- Эх, сыновья-то в городе... они б ему доказали! До-кажут!

- Самый большевик был, как на чужое... а самого тронули... как

разоряется!

- За-чем... Коряк за свое добро бьет! Моду какую взяли, хоть не води

коровы. В покои уж стали ставить, с топором ночуют!

- Вот они, буржуи окаянные... до чего людей довели! Жили все

тихо-мирно, на вот... завоевались!

На театре дело идет к развязке. Рык глуше, словно перегрызают горло:

- Ку... ды... мя... со... - Ой, побегу, мамочка!..

С холмов воют:

- Бей его, Коряк, добивай!..

- Как так - бей?! Доказать сперва надо! Бей... Много вас, бителев!

- Он вон, в Ялтах был столько-то ден, баба его доказала!

- Звери, а не люди... Ляличка, сту-пай! ступай-ступай, нечего тебе

слушать...

- Ма-мочка, я хочу...

И доктор, под зонтиком, тоже смотрит из-под руки, потряхивает бородкой.

Кричит в пространство:

- Трагедия... под горами! Хе-хе!.. Борьба титанов!.. волки грызут друг

дружку! Валяйте, друзья мои... валяйте апо-фе-оз культуры! До скорого

свиданья...

Уходит доктор к миндальным своим садам - "садам миндальным".

Лезет из балки другой сын нянькин, голенастый подросток Яшка, - ездит

уже с рыбаками в море. Кричит в задоре:

- Раз Коряк взялся - шабаш! Прихватил за грудки... да как его оземь...

раз! А старик живуч!

- Уйдите, уйдите все! не могу... не могу - не могу... - кричит

истерично старая барыня, зажимая уши.

Вскрикнула-всполошила Ляля:

- Ястреб!.. ястреб!!.. Айй-ю-уюайй!..

Ширококрылый, палево-рыжий ястреб, с белым комком под брюхом, тянет по

балке вниз, где Коряк душит коровореза.

- Курочку вашу!!.. вашу!!!.. - отчаянно верещит Ляля, топочет и бьет в

ладошки. - Туда... за дубки спустился!.. пух-то, глядите, пух!..

Айй-ю-у-айй!..

Белый пушок плавает над кустами. Я качусь по сыпучей круче, рву на себе

последнее, падаю на камнях и сучьях высохшего потока. Кричат голоса, пугают,

в ладоши бьют:

- К дубкам берите! Слетел, проклятый!..

Я вижу над головой - белесо-пестрое брюхо с подтянутыми когтями.

Темнокрылою хищной тенью уплывает стервятник по балке - к морю.

Я добираюсь до места и нахожу белую курочку - кровь и перья. Вижу

оторванную головку, с сомкнутыми глазами, с похолодевшим гребнем, и по

мертвым сережкам признаю Жаднюху. Только-только подремывала она на моих

руках, клевала горошек доктора, и в ясном зрачке ее смеялось золотой точкой

солнце... Прощай и ты, маленькое созданье, не оставившее следа! Теперь

сметаются все следы, и перестало быть больно. И теперь ничего не жаль.

Я беру кровяной комок в перьях. Это не кусок мяса: это наша родная

собеседница кроткая, молчаливый товарищ в скорби.

И другой раз за этот истомный день взял я тяжелую лопату, пошел на

предел участка, на тихий угол, где груда камней горячих... И наложил камень,

чтобы не вырыли собаки. Трещит плетень, глядит из-за плетня Яшка.

- Так лучше бы мне отдали!

Он прав, пожалуй. Не все ли равно теперь: земля или брюхо Яшки? Земля -

лучше, земля покоит.

Я вижу его глаза, заглядывающие под камень. Идущие глаза. Когда

стемнеет, я выну ее и схороню в Виноградной балке.

Индюшка стоит под кедром, поблескивает зрачком - к небу. Жмутся к ней

курочки - теперь их четыре только, последние. Подрагивают на своем погосте.

Жалкие вы мои... и вам, как и всем кругом, - голод и страх, и смерть. Какой

же погост огромный! И сколько солнца! Жарки от света горы, море в синем

текучем блеске...

Внизу затихло. Зрители уползли в балки, в норы. Убил ли Коряк - не

важно. Теперь - не важно. Убил... - слово совсем пустое.

Я хожу и хожу по саду, дохаживаю свое. Упора себе ищу?.. Все еще не

могу не думать? Не могу еще превратиться в камень! С детства еще привык

отыскивать Солнце Правды. Где Ты, Неведомое?! Какое Лицо Твое? Не хочу

аршина и бухгалтерии... С ними ходят подрядчики и деляги. Хочу Безмерного -