Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 14 из 37)

дыхание Его чую. Лица Твоего не вижу, Господи! Чую безмерность страдания и

тоски... ужасом постигаю Зло, облекающееся плотью. Оно набирает силу. Слышу

его зычный, звериный зык... Великие мудрецы, где вы?! Туманами подымаются

храмы ваши, в туманах тают... Чистый разум... призрачный мир идей... отсвет

метнувшегося человеческого мозга! Где вы там, бледные существа? В каких

краях обитаете? Какие на вас одежды? В луче бы солнца спустились, что ли,

бесплотные, породили бы из неоправданных мук, из неоплатных страданий новое

существо, неведомое доселе миру. Свершили чудо! Сошли бы в дожде на землю,

радугой перекинулись над морем, упали в громе! Или спускались вы, да продали

вас за грош, на обертку пустили под собачье мясо, в пыжи забили? В Проповеди

Нагорной продают камсу ржавую на базаре, Евангелие пустили на пакеты...

Пустое небо прикрылось синью, море прикрылось синью: стоит одно другого.

Скорей бы вечер... Я... Кто такой это - я?! Камень, валяющийся под

солнцем. С глазами, с ушами - камень, Жди, когда пнут ногой. Некуда уходить

отсюда... Гляди на горы: они в блеске, воздушные. На море... - праздничное

оно всегда. Безмолвие за ним, так... - туманность. На что же еще глядеть?..

Там, в городке, подвал... свалены люди там с позеленевшими лицами, с

остановившимися глазами, в которых - тоска и смерть. И там те семеро,

бродившие по горам... Обманом поймали в клетку. Что они чувствуют -

скрученное железо? Я еще волен бродить. Для них один только ход - в могилу.

"Истребитель" стоит у пристани, гроб железный. Его краснозвездная команда

наелась баранины до отвалу, напилась из подвалов и теперь спит - до ночи. И

красный вымпел тоже уснул - до ночи.

Что-то говорил доктор... Что-то случиться может... В небо смотрю я:

может?

Больно глазам от света.

Я хожу и хожу по саду, смотрю на камни. Что же случиться может? Какое

чудо? К кедру приду, постою, будто ищу чего-то. От кедра пышет. Душно от

Черных кипарисов. Все накалилось, струится, млеет. Солнце все мысли плавит.

От кедра гляжу на домик, на маленькую веранду. Здесь ли я жил когда-то?!

Смотрит веранда заплаканными глазами зацветших стекол. Голубые глицинии

давно опали, засохли тиссы перед крылечком...

На пустыре, за балкой, возятся возле Лярвы, подсовывают оглобли.

Вертятся вербины собаки, Цыган и Белка.

Кричит от дороги кто-то:

- Прирезать бы да на ко-клеты!

Это дядя Андрей с исправничьей дачи - Тихая Пристань. Одет по-дачному -

в парусинном костюме, в мягкой, господской, шляпе, раздобытой. Смуглый,

сутулый, крепкий и - темный весь. Посиживает по бугоркам, поглядывает на

дачки... побуркивает в кустах с такими же. Ходит - подумывает.

Не отвечают на его оклик, над Лярвой возятся.

- Теперь человечину едят, а на конятину заглядишься! Казанские татаре

за говядину признают... А нам все чтобы мя-со было! Я вот... невете...

реянец! По мне, хоть и не будь его вовсе, ей-Богу! у меня от его... за-пор

навсягды, сказать... вовсе для меня вредная пища, яд!..

Не отвечают ему от Лярвы. Он подходит к моей заграде:

- Гляжу-гляжу на ваше индюшечку... ужахаюсь?! Ку-да заходит! И, лих ее

носит, куренков куда заводит! Какой дурной подшиб палкой - по нонешнему

времени... капитал! Вон как у Вербы с гусем... ночным делом ухватили, даром

что собаки. Теперь человек злей собаки! А я свинку свою на ячменек выменял,

да за перекопку татаре вина пять ведер... до весны до самой обеспечен. А как

отсужу Лизаветину корову... Как так я в мае получил за перекопку? Это все

Прибытка старая с дурной головы плетет! В мае я за энту... за осеннюю

перекопку, а вчера опять получил, за обрезку, очень огромадный виноградник!

Вот Лизаветину корову отсужу, на мои гроши купила, стерьва.. тогда я,

сказать, барином ходить буду! А чего я спросить желаю... про павлина! Чего

он у вас на холостом ходу ходит? То ли бы уж скушали, а то на базар, татаре

богатые по случаю из хвоста позарются... татарки ихния заместо цветов в

волоса убирают. А мясо у них, сказать... не вредное?..

И отходит - в прогулочку. Идет - подумывает.

Павлин... Разве он мой еще? На табак если выменять... осталась одна

щепотка, а курить надо много... К ночи надо беречь, к ночи наваливаются

думы. Одичал теперь, не поймать. А на табак бы можно - не пшеница.

Осматриваюсь, отыскиваю павлина. Вон он, по пустырю бродит, хвостом

возит. Татаркам на украшение... богатым. Остались еще богатые? Гляжу -

прикидываю... и он глядит на меня, мой "табак". Я отвожу глаза, стараюсь

подавить прошлое. Первые радостные утра, начинавшиеся криком его на крыше

нашего дома, его топотаньем по железу... А без него будет еще чернее...

Я сажусь на каменное крылечко у веранды. Оно остыло. Солнце ушло за

домик. Гляжу на сухие грядки - солнце и с них сползает. Да, огурцы пожухли.

Поклеваны помидоры, висят кровяными лоскутками. И поливать не надо.

Всматриваюсь в потрескавшуюся у ног землю. Муравьи еще живы, суетятся-тащат

по своим норкам. Какие-то и у них планы. Этот как будто размышляет, поводит

усиком... не мыслитель ли муравьиный? Я беру ветку сухого тиса и веду по

земле, мету. Где теперь планы и... философия? Так и все. Чья-то слепая сила.

Метет... И... солнце по кругу ходит. Вечно ли ходить будет... Придет и на

него сила. И оно не будет ходить по кругу.

ЧУДЕСНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ

Да когда же накроет ночь это ликующее кладбище?! Солнце остановилось

над Бабуганом, не уходит. Не насмотрелось. Смотри, смотри... "Истребитель"

приглянулся тебе, и ему посылаешь приветного зайчика на вымпел - добрый

вечер.

Просыпаются там - ночь чуют. Похаживают, в черной коже, по палубе,

пощелкивают дельфинов - чешутся у них руки.

Нет, западает солнце. Судакские цепи золотятся вечерним плеском.

Демерджи зарозовела, замеднела... плавится, потухает. А вот уж и синеть

стала. Заходит солнце за Бабуган, горит щетина лесов сосновых. Погасла.

Похмурился Бабуган, глядит сурово, ночной, - придвинулся. Меркнут под ним

долины. Тянет оттуда тревожной ночью... Выстрелы бьют по ней - боятся ли,

угрожают...

Пора и вам, тихие курочки, прибираться к ночи. Последние даю вам

отруби. Пришел и павлин покрасоваться хвостом, танцует. Чего ты танцуешь,

Павка? Нечем мне заплатить тебе. Променяю тебя татарину-богачу - будешь

плясать недаром.

Я подкрадываюсь к нему, протягиваю руку. Он словно чует, оглядывает

меня, взмывает на ворота и шумно падает в темноту.

Я все стою и смотрю, как курочки вспархивают на оконце курятника,

легкие и пустые. Индюшка тревожно вертится у пустой чашки, пытает меня

глазком. Ну да, больше ничего не будет.

Вот он и кончен день, незнаемый день, прожитый для чего-то, - совсем

ненужный. Какое шнырянье днями! Можно теперь посиживать на пороге, глядеть

на звезды - хоть до утра. Они будут мигать, мигать... Поэты их воспевали,

ученые разглядывали в стекла. Разглядывают давно. Есть ли там темные, между

ними, умирающие земли? Где ты, страждущая душа, моей родная? Что там

развеяно, по мирам угасшим? А сколько там крови пролито и выстрадано

страданий! Или все свято там... ни свято и ни грешно, а так - миганье?

Нет ответа и никогда не будет. Они мерцают-горят, зеленые, голубые, -

неслышная музыка холодеющего огня над тленьем. Лопаются миры, сгорают и

огнях, как сор...

Усталые, тихие шаги. Ты это... Мы сидим с тобою плечо к плечу и молчим.

Думаем... Не о чем теперь думать. Камни так думают, тысячи лет лежат в

неподвижной думе. В ничто уходят - стираются, пропадают.

Видишь - упала звезда, черкнула огневой нитью... Подумала ты, я знаю...

но это не может сбыться. Не надо пытать и звезды: они никогда никому не

скапали слова - те же камни.

- Добрый вечер!.. - доходит из темноты голос.

Это наша соседка, что когда-то жила в Париже. Она пробирается в свете

звезд, через цепляющие кусты шиповника.

Сидим - молчим.

- Сегодня... - начинает она с удушьем и замолкает. - Носила няня

продать золотую цепочку покоимого Василия Семеныча, шесть золотников. Дали

шесть фунтов хлеба... Что же делать?..

Молчим. На звезды, на море смотрим. Стрелки струятся - вспыхивают на

нем.

- Голова стала мутная, ничего не соображаю. Детишки тают, я совсем

перестала спать. Хожу и хожу, как маятник.

За шиповником шуршит кто-то, нащупывает калитку.

- Кто там?..

- Я... - слышится робеющий детский голос. - Анюта... мамина дочка...

- Кто - Анюта?.. Ты чья? откуда?..

- Анюта, дочка... мама послала... мама Настя!..

Это, должно быть, снизу, из мазеровской дачи. Там Григорий столяр,

Одарюк, дачный сторож. Бывший сторож, теперь - хозяин.

Я подхожу к воротам и признаю девочку лет шести, беловолосую, с белой

косичкой-хвостиком. Бывало, она играла в садике своей дачи, кричала мне

вслед всегда:

- Ба-лин!.. дластвуй!..

Ее и в темноте видно. Она стоит за калиткой и колупает столбик, молчит.

Я спрашиваю, что ей нужно. Она начинает плакать тихими всхлипами.

- Мама послала... дайте... маленький у нас помирает, обкричался...

Крупки на кашку дайте... Папа Гриша уехал, повез кровати...

Я бессильно смотрю на нее, в петлю попавшую, как и все, на темные массы

гор, на черный провал, где город, где только один огонь - красный глаз

"истребителя": один он не спит, зажегся.

Что я могу ей дать?

Она просит позволить - подобрать на земле: может, от кур осталось,

виноградных выжимок прошлогодних... Она и в темноте видит и возьмет - совсем

трошки!

Но у меня нет жмыха. Как индюшка, глядит на меня глазком - по ее вздоху

чувствую: нет жмыха?! Как и Тамарка, она еще не может понять, что случилось.

Ведь ее посылала мама... мама Настя!

Она уносит горстку крупы в бумажке.

Я стою за воротами, в темноте. Я прислушиваюсь, как уходит она за

балку, под горку, где надоедно торчит желтая днем, не видная теперь

мазеровская дача. Там они погибают, пятеро.

Я припоминаю Одарюка, статного, красивого мужика, хорошо добывавшего в