Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 16 из 37)

А вы, несущие миру новое, называющие себя вождями, любуйтесь и не

отмахивайтесь. Пафосом слов своих оплакиваете страждущих?.. Жестокие из

властителей, когда-либо на земле бывших, посягнули на величайшее: душу убили

великого народа! Гордые вожди масс, воссядете вы на костях их с убийцами и

ворами и, пожирая остатки прошлого, назоветесь вождями мертвых.

А она все сидит и томит-стонет:

- Ну, как же быть-то... с детьми-то как?.. Михайла Васильич принес

горошку, последнее. Сам ест желуди и горький миндаль, мелет на кофейной

мельничке виноградные косточки и печет из них какие-то пирожки... опыт над

собой производит и пишет работу. Вы понимаете, он уже... не в себе. Ну, как

же? Конечно, я отдам ожерелье... пусть хоть три фунта...

Я не могу сидеть, слушать... Я ухожу и брожу по саду, путаюсь по

кустам, натыкаюсь на кипарисы, ищу дышать... Душно от кипарисов, от треска

цикад, от неба... Ночь черная, ободок молодой луны давно свалился. Подходит

урочный час - ходить начинают, с лицами в тряпках - в саже, поворачивать к

стенке, грабить. Защитить некому. Могут прийти с минуты на минуту. Загремят

в ворота и крикнут слово, отпирающее все двери:

- Отворяй, с ордером из Отдела!..

А соседи ткнутся головами в подушку и будут слушать...

В ГЛУБОКОЙ БАЛКЕ

В море начинает белеть - в море рассвет виднее, - но горы еще ночные, в

долинах - мгла. Намекают по ним беловатые пятна дач. Время идти в Глубокую

балку, по холодку, - рубить.

Топор и ремень со мной. Я поднимаюсь на гребень горки. Все - на пороге

нового дня и - спит. Невесело просыпаться.

Серые виноградники по холмам, мутная галька пляжа... красный огонь на

вымпеле!.. Не ушел еще "истребитель". Семеро могут встретить еще одно утро

жизни. Я напрягаю глаза - в серую муть рассвета. Видно на посветлевшем море,

как суетятся на пристани темные пятнышки. Их ведут, - запоздали? Делают это

обычно глухою ночью. Или хотят показать, как встает над родными горами

солнце, в последний раз?..

Я неотрывно смотрю. Погасает огонь на вымпеле, начинает дымить труба.

Почему петухов не слышно? Не погромыхивает с шоссе раннею таратайкой? Или

пропали звуки?!.. Дробная сверль свистка - единственный знак рассвета?..

Нет... Я слышу унылый крик - неумирающий голос с минарета. Стоит над

городком белая, тонкая свеча - и только одна она еще посылает измученный

привет утру. Только она одна кричит воплем, что над горами, над городком,

над морем, над всем, что на них и в них, пребывает Великий Бог, и будет

пребывать вечно, и все сущее - Его Воля. Вознесите великому молитву за день

грядущий!

Пенится за кормой, и, бросая дугою след, "истребитель" уходит в море.

Пошел - на Ялту.

Их было семеро, с поручиком-командиром. Татары больше. Долгие месяцы

держались они в лесах и камнях, на перевале, в снегах и ливнях. Грозили и не

сдавались. По Крыму их были сотни - не захотевших неведомой им Европы. Ловят

перепелов на дудочку, селезней на утиный "кряк". Их поймали заманкой:

объявили - прощение. Они спустились с оружием - своей честью - почерневшие и

худые, с тревожно-сверкающими глазами застигнутой горной птицы. Они ходили

по городку тревожно, плечо к плечу, приглядываясь к углам, прислушиваясь к

ночным моторам. Они стереглись ночами, не выпускали из рук винтовки. Они

поглядывали к горам, где камни были для них - родное: из камня выросли их

аулы. Пока - им не разрешали туда вернуться. Их возили на фаэтонах: смотрите

- друзья, союзники! покорились! Их кормили бараниной и поили вином -

братались. И тенью следовали за ними ясноглазые люди в коже. Их выпытывали

приятельски о лихой жизни на перевале, об оставшихся там глупцах, о

тропках... Потом - отобрали оружие: теперь мир, и они завтра поедут в свои

деревни. Потом их забрали, ночью. Потом... сегодня уедут дальше. Уехали. С

ними могут покончить в море - швырнуть с камнями...

Я долго стою на горке, смотрю на кипящий хвост.

Может быть, тут же, на берегу, их жены, матери... или из деревень

горных видят черную лодочку на море и не чуют. Радуются прощенью, ждут:

власти нельзя не верить. Слезы выплаканы давно. Теперь - ослепнут. Так

ослепла старая татарка, над которою сжалились осенью, отдали задыхающееся

тело ее офицера-сына, забитого шомполами. Она вымолила его, выбила головой у

камня, в ногах у палачей была.

- Теперь можешь везти! - сказали.

И она, счастливая, на горной глухой дороге целовала его в погасающие

глаза, приняла его вздох на родных коленях. Глухие буковые леса слушали ее

тихий плач - да камни. Да старик возница, сосед-татарик, тер кулаком глаза.

- Не плачь, горькая женщина, - сказал он. - Лучше своя земля.

Этих не выдадут.

Я отрываю себя от моря, иду - высчитываю шаги, чтобы запутать мысли.

Вот и Глубокая балка - конец мыслям. Теперь - бить крепче по пням дубовым,

тысячелетним, в земле увязнувшим...

Здесь стены - чашей, по ним - корявые кусты граба, над головою - небо.

Рубить, не думать. А толканутся думы - рвать их по зарослям, разметать,

рассыпать. Смотреть на странные кусты граба, игру природы. Не кусты, а

чудесные превращения, таинственные намеки...

Вот - канделябр стоит, пятисвечник, зеленой бронзы, - кто его сбросил в

балку? А вот, если прищуришь глаз, - забытая кем-то арфа, затиснутая в

кусты, - заросшее прошлое... рядом - старик горбатый, протягивающий руку.

Кольцами подымается змея, живая совсем, когда набегает ветер. Знаки упадка и

пустоты и лжи? А где-то вознесшийся черный крест, заросший... Вон он, не

затеряется: прицепилась к нему портянка, и насунутое горлышко бутылки

посвистывает-гудит в ветер. Это матросы из Севастополя стреляли здесь в цель

- в бутылку. А вот знаменательный знак вопроса: ветром загнуло-выгнуло

тонкую поросль граба. Недоуменный вопрос - о чем? Я все повырублю в балке,

но крест оставлю, горлышко сниму только. Нет, оставлю и горлышко: в осенний

ветер будет гудеть-выть Крест - само естество живое - в опустевшей Глубокой

балке. Будет стонать, вопить. А вопросительный знак...

Я ударом срублю знак: он всегда заставляет что-то решать и думать.

Довольно решать и думать! Никаких вопросов! Конец и арфе, и канделябру, и

старику... Змею я кромсаю на кусочки. Никаких намеков! Пусть пустота - и

только.

Я вырубаю дубовые "кутюки" - с визгом летят осколки. Глаз бы хоть

выбили... оба глаза... Тьма все накроет. Смотрят на меня ящерки, желтобрюх

толстой веревкой медленно уползает с тропки - тихие жильцы балки. С ними

люблю молчать. Кузнечики прыгают на меня, ерзают в моих дырьях - по

знакомству. И я замираю от изумления, когда примечу в кусту изможденного

"богомола": в порыжевшей ряске, стоит он на умной своей молитве, воздевая

иссохшие руки-лапки. Не на Крест ли он молится, монах усохший? Или не видит,

что на Кресте - бутылка?!

Если бы только это: кусты и камни, в камнях и в норах живущее! Но есть

и еще, другое...

Я непременно увижу позеленевшую солдатскую гильзу, измятую манерку или

лоскут защитного цвета, - и все, залившее кровью жизнь, ударяет меня

наотмашь. Колышется и плывет балка, текут по ней стеклянные паутины...

Живут вещи в Глубокой балке, живут - кричат.

Здесь когда-то - тому три года! - стояли станом оголтелые матросские

орды, грянувшие брать власть. Били отсюда пушкой по деревням татарским,

покоряли покорный Крым. Пили завоеванное вино, разбивали о камни и

вспарывали штыками жестянки с консервами. Еще можно прочесть на ржавчине -

сладкий и горький перец, фаршированные кабачки и баклажаны, компот из

персиков и черешни - "Шишман"... Тот самый Шишман, которого расстреляли по

дороге. Валялся в пыли, на солнце фабрикант консервов в сюртуке и манишке, с

вырванными карманами, с разинутым ртом, из которого они выбили золотые зубы.

Теперь не найти консервов, но много по балкам и по канавам ржавых жестянок,

свистящих дырьями на ветру. Одуревшие от вина, мутноглазые, скуластые

толстошеи били о камни бутылки от портвейна, муската и аликанта - много

стекла кругом! - жарили на кострах баранов, вырвав кишки руками, выскоблив

нутро камнем, как когда-то их предки. Плясали с гиком округ огней,

обвешанные пулеметными лентами и гранатками, спали с девками по кустам...

Славные европейцы, восторженные ценители "дерзаний"!

Охраняемые Законом, за богатыми письменными столами, с которых никто не

сбросит портреты дорогих лиц, на которых солидно покоятся начатые работы, с

приятным волнением читаете вы о "величайшем из опытов" - мировой перекройке

жизни. Повторяете подмывающие слова, заставляющие горделиво биться уставшее

от покоя сердце, эти громкие побрякушки - титанические порывы духа,

гигантское обновление жизни, стихийные взрывы народных сил, величавые

устремления осознавшего свою мощь гиганта-пролетариата... - кучу гремучих

слов, проданных за пятак беспардонно-беспутными строкописцами.

Тоскующие по взлетам, вы рукоплещете и готовы послать привет. Вы даете

почетные интервью, восхищаясь и одобряя, извиняя великодушно частности,

обязательно повторяя, что не ошибается только тот, кто... Ну, понятно. Ваши

громкие имена, меченные счастливым роком, говорят всему миру, что все в

порядке вещей. Благосклонные речи ваши наполняют сердца дерзателей, выдают

им похвальный лист.

Невысока колокольня ваша: с нее не видно.

Покиньте свои почтенные кабинеты с успокоительным светом приятных ламп,

с тысячами томов, закрывавших золотом переплетов оголенную сущность жизни.

Ступайте и досмотрите сами. Увидите не бумагу, засыпанную словами: увидите

затекшие кровью живые души, брошенные как сор. Увидите все, если только

хотите видеть! Увидите и самих дерзателей, развязно не забывающих, что

императорские - дворцы, "роллс-ройсы" и поезда, тонкие вина прошлого,