Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 2 из 37)

Здравствуйте и вы, горы!

К морю - малютка гора Кастель, крепость над виноградниками, гремящими

надалеко славой. Там и золотистый "сотерн" - светлая кровь горы, и густое

"бордо", пахнущее сафьяном и черносливом, и крымским солнцем! - кровь

темная. Сторожит Кастель свои виноградники от стужи, греет ночами жаром. В

розовой шапке она теперь, понизу темная, вся - лесная.

Правее, дальше - крепостная стена-отвес, голая Куш-Кая, плакат горный.

Утром - розовый, к ночи - синий. Все вбирает в себя, все видит. Чертит на

нем неведомая рука... Сколько верст до него, а - близкий. Вытяни руку и

коснешься: только перемахнуть долину внизу и взгорья, все - в садах, в

виноградниках, в лесах, балках. Вспыхивает по ним невидимая дорога пылью:

катит автомобиль на Ялту.

Правее еще - мохнатая шапка лесного Бабугана. Утрами золотится он;

обычно - дремуче-черен. Видны на нем щетины лесов сосновых, когда солнце

плавится и дрожит за ними. Оттуда приходит дождь. Солнце туда уходит.

Почему-то кажется мне, что с дремуче-черного Бабугана сползает ночь...

Не надо думать о ночи, о снах обманных, где все - нездешнее. Ночью они

вернутся. Утро срывает сны: вот она, голая правда, - под ногами. Встречай же

его молитвой! Оно открывает дали...

Не надо глядеть на дали: дали обманчивы, как и сны. Они манят и - не

дают. В них голубого много, зеленого, золотого. Не надо сказок. Вот она,

правда, - под ногами.

Я знаю, что в виноградниках, под Кастелью, не будет винограда, что в

белых домиках - пусто, а по лесистым взгорьям разметаны человеческие

жизни... Знаю, что земля напиталась кровью, и вино выйдет терпким и не даст

радостного забытья. Страшное вписала в себя серая стена Куш-Каи, видная

недалеко. Время придет - прочтется...

Я уже не гляжу на дали.

Смотрю через свою балку. Там - мои молодые миндали, пустырь за ними.

Каменистый клочок земли, недавно собиравшийся жить, теперь - убитый.

Черные рога виноградника: побили его коровы. Зимние ливни роют на нем

дороги, прокладывают морщины. Торчит перекати-поле, уже отсохшее: заскачет -

только задует Север. Старая татарская груша, дуплистая и кривая, годы цветет

и сохнет, годы кидает вокруг медовую желтую "буздурхан", все дожидает смены.

Не приходит смена. А она, упрямая, ждет и ждет, наливает, цветет и сохнет.

Затаиваются на ней ястреба. Любят качаться вороны в бурю.

А вот - бельмо на глазу, калека. Когда-то - Ясная Горка, дачка

учительницы екатеринославской. Стоит - кривится. Давно обобрали ее воры,

побили стекла, и она ослепла. Осыпается штукатурка, показывает ребра. А все

еще доматываются в ветре повешенные когда-то сушиться тряпки - болтаются на

гвоздях, у кухни. Где-то теперь заботливая хозяйка? Где-то. Разрослись у

слепой веранды вонючие уксусные деревья.

Дачка свободна и бесхозяйна, - и ее захватил павлин.

ПТИЦЫ

Павлин... Бродяга-павлин, теперь никому не нужный. Он ночует на

перильцах балкона: так не достать собакам.

Мой когда-то. Теперь - ничей, как и эта дачка. Есть же ничьи собаки,

есть и люди - ничьи. Так и павлин - ничей.

Я не могу содержать его, роскошь эту. Он это понял и поселился на

пустыре. Мы - соседи. Он как-то ухитряется жить. Пережил зиму и

выпустил-таки хвост новый, хоть и не совсем прежний. Временами захаживает ко

мне. Станет под кедром, где когда-то дремал в жары, поглядывает и

ждет-пытает:

- Не дашь?.. - Не дам. Видишь - ничего нету, Павка.

Поведет коронованной головкой, хвост иногда распустит:

- Не дашь?!..

Постоит и уйдет. А то взмахнет на ворота, повертится-потанцует:

- Смотри-ка, какой красивый! Не дашь... И слетит на пустую дорогу,

блеснет зеленозолотистым хвостом. Там и там покричит-позовет по балкам -

пава, может, откликнется! Глядишь - уж опять бродит у своей одинокой дачки.

А то пройдется за горку, в Тихую Пристань, к Прибыткам: там дети - чего и

дадут, может. Вряд ли: там тоже плохо. Или к Вербе, на горку: там иногда

дают ребятишки в обмен на перья. А то повыше, на самый тычок, к старому

доктору. Но там и совсем плохо.

Недавно он жил в довольстве, ночевал на крыше, а дни проводил под

кедром. Собирались найти ему подругу.

Мне его больно видеть.

- ...Э-оу-аааа!.. - пустынным криком кричит павлин.

Жалуется? Тоскует?

Его разбудило утро. И для него теперь день - в работе. Поднялся,

расправил серебристые крылья в палево-розовой опушке, выправил горделиво

головку - черноглазой царицей смотрит. На старую грушу смотрит и вспоминает,

что "буздурхан" обобран. Ну, кричи же! Кричи, что и ты ограблен! Сияя

голубым фиолетом в солнце, вдумчиво ходит он по балкону, шелковым хвостом

возит - приглядывается к утру... И - молнией падает в виноградник.

- Ш-ши... несчастный!..

Он теперь не боится крика: вьется змеей-хвостом в лозах, оклевывает

зреющие гроздья. Вчера было много исклеванных. Что же делать! Все хотят

есть, а солнце давно все выжгло. Он становится дерзким вором, красавец с

царственной поступью. Он открыто грабит меня, лишает хлеба: ведь

виноградником питаться можно! Я выбиваю его камнями, он все понимает,

зелено-голубой молнией юркает-вьется между лозами, змеится по розовой осыпи

и пропадает за своей виллой. Кричит пустынно:

- ...Э-оу-аааа!..

Да, теперь и ему плохо. Желудей в этому году не уродилось; не будет и

на шиповнике ничего, и на ажине - все усохло. Долбит, долбит павлин сухую

землю, выклевывает дикий чеснок, лук гадючий, - от него остро пахнет

чесночным духом.

Летом он ходил в котловину, где греки посеяли пшеницу. Индюшка с

курочками тоже ходила на пшеницу, которую стерегли греки. Пшеница теперь

богатство! Даже ночевали греки в котловине, у огонька сидели, прислушивались

к ночи. Много у пшеницы врагов, когда наступает голод.

Бедные мои птицы! Они худеют, тают, но... они связывают нас с прошлым.

До последнего зернышка мы будем делиться с ними.

Солнце уже высоко ходит - пора выпускать куриное семейство. Несчастная

индюшка! У ней не было пары, но она упорно сидела и не брала корма. И

добилась: высидела шестерку курочек. Чужим, она отдала им свою заботу. Она

научила их засматривать в небо одним глазом, ходить чинно, подтягивая лапки,

и даже перелетать балку. Она принесла нам отрадную заботу, которая убивает

время.

И вот на ранней заре, чуть забелеет небо, выпустишь подтянутую индюшку.

- Ну, ступайте!

Она долго стоит, круглит на меня то тем, то другим глазом: покормить бы

надо! А ее кроткие курочки, беленькие, одна в одну, вспархивают ко мне в

руки, цапаются за мои лохмотья, настойчиво, глазами просят, стараются

уклюнуть в губы. Пышные, они день ото дня пустеют, становятся легкими, как

их перья. Зачем я их вызвал к жизни!? Обманывать пустоту жизни, наполнить

птичьими голосками?..

- Простите меня, малютки. Ну, веди их туда... индюша!

Она знает, что нужно делать. Она сама отыскала "пшеничную" котловину и

понимает, что греки ее гоняют. Грабом и дубнячком прокрадывается она в

рассвете, ведет курочек на кормежку, на самый край котловины, где подходит к

кустам пшеница. Юркнет со стайкой, заведет в самую середину - и начинают

кормиться. Крепким носом она срывает колосья и расшелушивает зерна. Держится

целый день, томясь жаждой, и, только когда стемнеет, уводит к дому. Пить!

Пить! Воды у меня довольно. Пьют они долго-долго, словно качают воду, и мне

приходится усаживать их на место: они уже ничего не видят.

Меня немного мучает совесть, но я не смею мешать индюшке. Не мы с нею

сделали жизнь такою! Воруй, индюшка!

Павлин тоже прознал дорогу. Но - вымахнет хвостом из пшеницы и

попадется грекам. Они поднимают крик, гонят воров и приходят к моим воротам:

- Циво, цорт, пускаишь?! Сицась убивай курей!

Их худые, горбоносые лица злобны, голодные зубы до жути белы. Они и

убить могут. Теперь все можно. - Убей! Сам сицас убивай прокляти воры!..

Это мучительные минуты. Убивать я не в силах, а они правы: голод.

Держать птицу - в такое время!

- Я не буду, друзья, пускать... И всего-то несколько зерен...

- А ты их сеиль?!.. Последни зерно из глоти вирьвал! Тебе нада голову

сшибаем! Все памирать будим!..

Они долго еще кричат, стучат палками по воротам - вот-вот ворвутся.

Неистово, непонятно кричат, нажиливая потные шеи, выпяливая сверкающие

белки, обдавая чесночным духом:

- Курей убивай! Теперь суда нема... сами будим!..

В их криках я слышу ревы звериной жизни, древней пещерной жизни,

которую знавали эти горы, которая опять вернулась. Они боятся. День ото дня

страшнее - и теперь горсть пшеницы дороже человека.

Давно убрали греки пшеницу: тюками, в мешках уносили в город. Ушли - и

пшеничная котловина закипела жизнью. Тысячи голубей - они хоронились от

людей где-то - голубились теперь по ней, выискивали осыпавшиеся зерна; дети

целыми днями ерзали по земле, выбирая утерянные колосья. И павлин, и индюшка

с курочками кормились. Теперь их гоняли дети. Ни зернышка не осталось - и

котловина затихла.

ПУСТЫНЯ

А что Тамарка?..

Она уже оглодала миндали, сжевала давшиеся через ограду ветки. Повисли

они мочалками. Теперь их доканчивает солнцем.

Громыхают ворота. Это Тамарка рогами выдавливает калитку.

- Ку-ддааа?!..

Вижу я острый рог: просунула-таки в щель калитки, ломится в огород.

Манит ее сочная, зеленая кукуруза. Шире и шире щель, всовывается розовый

шагрень носа, фыркает влажно-жадно, слюну пускает...

- На-ззад!!..

Она убирает губы, отводит морду. Стоит неподвижно за калиткой. Куда же

еще идти?! Везде - пусто.

Вот он, наш огородик... жалкий! А сколько неистового труда бросил я в

этот сыпучий шифер! Тысячи камня выбрал, носил из балок мешками землю, ноги

избил о камни, выцарапываясь по кручам...

А для чего все это!? Это убивает мысли.

Выберешься наверх горы, сбросишь тяжкий мешок с землею, скрестишь