Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 20 из 37)

вечное! Скажут спасибо вам бесконечное! Русский народ!!"... А они у стару-хи

крадут! Все позиции сдали - и культуры, и морали. К примеру, старушка подо

мной живет, - Наталья Никифоровна, - может, знаете... блюла приют для сирот,

которые от педагога Тихомирова, для народных, учителей... и на старости лет

ей куска хлеба не положено! И вот один образованный интеллигент сжалился...

Да, как! "Я, - говорит, - вам паек добуду. Это безобразие, такому человеку

погибать! тогда все ниспровергнуто!" Побежал к докторам стыдить: старушка

святая погибает в голодной смерти! не уйду, покуда не. отчислите! Отчислили.

Загреб все сладости, - к старушке. "Исхлопотал! Молитесь за меня!" Заплакала

старушка: угодник Божий объявился! Выдал ей четверку сахару, с рисом смешал,

мучки фунтик... Четвертую ей часть пайка, а сам себе все кашку рисовую варил

на сахаре! Люди усе дознали. Прибег к старушке: "Недоразумение! Я вас не

покину, но чтобы компромисса не было для меня... а то как дознают - и вас

под суд за незаконное получение, и докторов в подвал посадят!" Заплакала

старушка. "Уйдите от меня, я змеев боюсь!" А ведь он шу-бу на меху имеет и

золотые запонки, с часами! Усе так! Ну, поеду с горки, теперь я - дома...

- Слыхали, Дрозд... бежали сегодня ночью!

Дрогнула гора, хвостом заерзала... - Ка-ак?!.. те?!., быть того не

может!..

Он смотрит в ужасе. Он не говорит, а дышит, и глаза его скосились в сторону. Ни души кругом, никто не слушает.

- Не распространяйте, Бо-же сохрани!.. - шепчет-шелестит он, возя

хвостом. - Тут такое может... А верно?.. Та-ак... Ну, поехал...

Шипит шага два и останавливается - лицом на море. Шепчет:

- А дозвольте вас спросить... Как же теперь... Ллойд-Жорж?..

- То есть... что вы хотите знать, Дрозд?

Гора молчит, раздумывает - все к морю. Потом хвост ее медленно

заворачивается с шипеньем, словно и он все думает, Дрозд приближается ко

мне, и опять - чуть слышно:

- Так, вообще... существует?!..

Он согнулся под тяжестью горы, вытягивает, как черепаха, бурое лицо, и

смотрит вывороченными с натуги, кровяными глазами. Пытает ими.

- Это на том свете, Дрозд. Все это - было.

- Значит... по-мер?!

- Жив. И с аппетитом кушает бифштекс и запивает портером.

Дрозд смотрит с ужасом.

- По... ртером?!..

Какой-то жуткий намек улавливает он в этом слове.

- Да, портером. Знайте, Дрозд: каждый народ имеет своих радетелей. И

они... умеют так говорить и действовать, что, поговорив о человечестве и

высоких цепях, в результате они приобретают... для своих, лишнюю бочку

портера! Вы понимаете?..

- Тце-це-це-це... - пощелкивает языком Дрозд. - Да-аааа...

Он совсем валится на шиповник и упирает измученные глаза в мои. Шепчет

в страхе:

- А мы-то, дураки... Да без нас немцы бы их еще в четырнадцатом

сглотали!.. Вот так... оберну-ул!..

- Бифштекс и портер! А у нас... Так-то, милый Дрозд!.. И ни-кому не

нужны. И сами виноваты! Он испуган насмерть. Он вертит шеей.

- А ведь как Европа... какую куль-ту-ру сеяла! А?! И сам Ллойд-Жорж...

я читал усе его слова... до слез! Ну, теперь все пропадет... Герцен

замечательно пишут: Россия пропадет - все пропадет! И правильно говорит

Прокофий... от-кровенно! От... кро-ви.

И он уходит, праведник на кладбище нашем.

Праведники... В этой умирающей щели, у засыпающего моря, еще остались

праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились

соблазну, не тронули чужой нитки, - и бьются в петле. Животворящий дух в

них, и не поддаются они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет - жив.

Гибнет, гибнет... Я же так ясно вижу!

А там... где нет миндальных садов, блистающего моря и этого смеющегося

солнца, пирующего на кладбище? Там - как?..

Я смотрю на Север, за Чатырдаг синеющий... Россия, яблочные сады,

поля... Если бы очутиться там, далеко-далеко от развалившихся городов, от

деревень погибающих... Все идти, идти... Вот луга, росистые луга, к ночи.

Какая свежесть! какою нежностью дышат дали! Обещают - чего ни пожелаешь. Так

бывало... Теперь?.. Что это - темными шапками по лугам? стога ли? Гнилые

стога - прорезанная сила. Сойти с дороги - и провалиться... Может быть,

тихий сон навеют поля ночные, накаркают вороны на рассвете...

НА ПУСТОЙ ДОРОГЕ

Сентябрь отходит. Затихли ветры осеннего равноденствия - жару сбили. В

эту пору погода суха, мягка. Воздух прозрачен, тонок. И звонко все -

сухо-звонко. Выгоревшие скаты скользки и жарко блещут. Кузнечишки, сухая

мелочь, вспыхивают по ним серыми брызгами. Сбитое ветром перекати-поле

звонко треплется по кустам. Днем и ночью зудят цикады, заводят свои

пружинки.

Кастель начинает золотиться. В долине, по ближним горкам, - все больше

рыжих и красных пятен в подсыхающих виноградниках, по грабу и дубняку. Я

всякое утро примечаю, как пятна всползают выше, а серого камня больше

выглядывает в лесах: сохнут леса, сквозят. Крепкой, душистой горечью

потягивает от гор, горным вином осенним - полынным камнем. Пьешь его на

заре, - и будто чуть-чуть покалывает шампанским. Вино веселое...

А голая стена Куш-Каи - все та же, все та же летопись: пишет по ней

неведомая рука. Все вбирает в себя, все видит. Смотришь на ее камень ясный и

думаешь о пустыне... Кругом так тихо... Но знаю я, что во всех этих камнях,

по виноградникам, по лощинам, прижались, зажались в щели и затаились

букашки-люди, живут - не дышат. Ничего же не слышно! Ни выкрика, ни стона.

Глядят на осень, а осень делает свое дело - раздевает.

Я знаю... знаю, как кругом тихо.

Был я недавно там - бродил по пустой дороге, по берегу. Так, без цели,

как вьется в ветре перекати-поле. Зевали былые дачи. Густо сыпали кипарисы

шишки - бери, не жалко. Пчелы звенели на дикой мяте, готовили зимние запасы

- маленькие незнайки! Пауки по взгорьям раскинули полотняные навесы, как от

солнца, а сами дремлют по уголкам, будто поджидающие по прохладным лавкам

заспанные торговцы. Я так все вижу, все мои чувства остры и тонки... Я

чувствую даже камни, могу говорить с пустой дорогой. Она мне рассказывает

очень много... Может быть, я скоро сольюсь со всеми - и откроются мне

пределы?..

Я долго стоял у Черных камней, где море пробило себе лазейки, сторожил,

не увижу ли крабика между камнями. Не выползал крабик. Зачем мне крабик?

Разве он мне что скажет? Это было очень давно, в сказках детства... Тогда

вещие щуки дарили счастье, камни на распутье указывали судьбу, и на могилках

тростинки пели... Это было очень давно, так давно, что никто не помнит...

Я отдыхал на камне, полоскало мне ноги море. Старик-татарин цапался по

откосу, с усилием выдирал какую-то сухую траву, - зачем?

- Селям алекюм!

- А-а-лекюм! - хрипнул старик, взмахивая рукой, словно хотел сказать:

про-пал "алекюм", как все!

Я шел и шел, выглядывая какой-нибудь ухоженный татарский виноградник,

тая в мешочке, под шишками, заплатанную рубаху. Не даст ли татарин-сторож

хоть груш сушеных... Не попадался ухоженный виноградник. Я забирался в

ржавые заросли ажины. Не было на ажине ягод. Не было человека на дороге. А

вот целых три человека! Дети...

Их было трое - две девочки и мальчик. Старшая, лет двенадцати, тревожно

взглянула на меня обведенными синевой, усталыми, ввалившимися глазами, когда

я присел рядом. Двое младших раскладывали на тряпке обглоданные бараньи

кости, кусок овечьего сыра и татарский чурек, лепешку.

- Мунька, убери! - крикнула старшая, кинув на меня быстрый взгляд карим

глазком, и сама по-хозяйски завернула тряпку.

Пир нежданный! Не скатерть ли "самобранка" эта тряпка? И не из сказки

ли эти бараньи кости, и брынза, и чурек пышный - на этой пустой дороге?..

- Ешьте. Я не возьму, не бойтесь.

Они на меня косятся. Мальчуган, лет семи, смотрит ощипанным галчонком -

худой, ротастый. Они все подсушены сильно, но их лица приятно-детски!

красивы даже. У старшей лицо серьезно, тонкие губы сжаты, выгнуты чуть в

углах - показывают характер. Но почему этот пир нежданный?! и зачем эти

разноцветные ленточки?.. В черных волосах старшей - и за ушами, и на плечах,

и по груди, яркие ленточки! Она все время сама оглядывает себя: красиво! И

даже на замызганной, в дырьях, ситцевой юбочке - всюду нацеплены

разноцветные ленточки! - Почему ты такая, в лентах? Праздник, что ли?

Она плутовато усмехнулась:

- А так... татары нарядили... Татары?! Я еще ничего не понимаю.

- Да как накорми-ли нас! Всю ночь в кошаре кормили, и все рядили. А

потом мы заснули. И вином поили, и барашку ели... И еще и домой дали!

- За что же они тебя вином поили? Татары вина не пьют.

- А так... поили... - и повела она плечиком и усмехнулась к морю. - И

сами пили. И опять приходить наказали. У них хорошо в кошаре, весело.

Барашки, собаки... Еще катык ели... а они на своей зурне играли... зурна

называется.

Слово за слово - она доверчиво рассказала мне свою сказку.

- Мы из-под "Линдена", Глазковы фамилия. Знаете?! Так вы повыше живете?

Так это у вас павлин... Теперь знаю. А вы мне перышков дай-те! ... Нашего

папашу арестовали, будто корову у Коряка зарезал. А это... - поглядела она

на меня, решила что-то и сказала: - Мы не знаем, кто у него Рябку зарезал.

Мы с голоду калеем, Миша и Колюк убежали в горы... - вы никому не

сказывайте! - братья старшие. А то бы их Коряк заканителил. Камунист он.

Отплотим ему... как он папашу бил! Сказать татарам знакомым... Он через

перевал хо-дил... Хорошо, Колюк покажет!.. - сказала она с детской злостью,

и у ней задрожали губы.

- Мы... Коряка... убьем! камнем убьем!..- крикнул галчонок и погрозил

кулачком. - Сволочь!

- У него сундуки ховали... все булзуи... мамаса сказет... - отозвалась

меньшая.

- Молчи, дура! - крикнула старшая. - Нос вот утри. Все зло от Коряка

пошло. Стали мы голодать без папаши... Вот мамаша и послала нас собрать

шиповник или что попадется... ажину там. Велела повыше в горы идти, а то тут