Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 21 из 37)

все погорело. И буковые орешки-пьянки... а такие, буковые. От них голова

пьяная бывает, если много грызть, а то они жи-ирные, вку-усные! Пошли мы...

шли-шли... - нет ничего, все пересохло. И через лес прошли, на Яйлу вышли, у

Куш-Каи... Человечьи кости сколько видели...

- Три кости, вот такие! ... - показал до плеча галчонок.

- Темно уж стало, а через лес ворочаться опять... Заблудились, и есть

хочется, ноги не идут. С утра ничего не ели, ягоды только. Мунька реветь

стала, не может идти. И Степушка ревет... Что я с ними буду?! И вдруг собака

на нас... громадная овчарка! Как закричим! А тут татары, хлопцы... чабаны! Я

по-ихнему умею хорошо - сказала... Они и повели нас в кошару. Вежливые

такие. Два хлопца. А у них костер, барашки ходят... Стал он меня целовать...

только не безобразие какое, а... понравилась я ему. Невестой меня называл,

дурной! - опять усмехнулась девочка и повела головкой. - Мусмэ якши! Досыта

накормили. Потом сбегал другой, вина принес и зурну... и вот ленточек...

деревня близко ихняя. У старшины сыновья они, бо-гатые! Больше тысячи

барашков было, а теперь мало... Потом я спать стала, уморилась. Проснулась к

утру, а они смеются, а на мне все ленточки эти!.. Как татарку убрали... у

них так невест убирают. Так они нас жалели! И с собой дали, несем мамаше.

Велели и еще приходить. Хлопцы очень хорошие.

Она погладила ленточку на рваной юбке и усмехнулась.

- Не как наши хулиганы. Пашка вон, под нами живет, пошла на кордон,

хлебца просить... тоже мамаша послала, а они с ней нехорошо сделали! Она уже

теперь... сами знаете... нарушенная стала! Так все к ним и ходит. На год

только меня старше. Била ее мать - не ходи, дурнак будет... а она

воет-кричит, пойду и пойду! Вот страмота! С голоду подыхать?.. Теперь какая

гладкая стала!.. А татары вежливые, если бы замуж взял... пошла бы! - бойко

сказала она, развязано хлопая по земле ладошкой. - Что ж, что чужая вера!?

Ну, вот и сказка. Смотрю на нее, сытую на Один день, радостную

невесту... Сказать - не ходи в кошару?! Я не сказал, пошел. Я тоже ищу

кошары - татарина в винограднике, продаю заплатанную рубаху. Пустая дорога -

не пустая: писано по ней осколками человечьих жизней... Вон какой-то еще

осколок...

Я узнаю подвал у дороги - когда-то ездили за вином. В рыжем бурьяне -

заржавленная машина, пустая бочка липовая спускает обручи. Черная

кошка-выдра зябко сидит на ней - греет кости. Трещат цикады. Задремывает

пустыня. Не совсем пустыня: на ржавом замке красные печати. Вино - что его

там осталось! - идет кому-то...

Сидит человек на краю дороги, под туями, накручивает подвертку.

Мелкоглазый, в рыженькой бороденке, рваный. Прихлопывает по сухой хвое:

- Сидайте, ваша милось! везде слободно...

По скрипучему говорку и заиканью я узнаю Федора Лягуна, он живет по

этой дороге, дальше, - досматривает чье-то покинутое поместье.

- Утихомирили всех господ, теперь слободно... все утрудящии теперь

могут, не возбраняется... - Он нашаривает мой мешок. - Шишечко собираете...

- хорошо! Для самовара... Только вот чайкю теперь... не каждый в силах... А

вот у господина Голубева пять фунтов отобрали! А какой был профессор... сто

сорок десятин у такого места!.. покосы какие, виноградники... какие

капиталы?!..

- А что, жив профессор?

Лягун смеется. Рыжеватая бороденка смеется тоже, а крапины на

изможденном и злом лице, веснухи, - пояснели.

- Жи-вет! До девяноста годов - живет! Всех переживет, на этот счет

настойный! Как первые наши приходили, севастопольские... - потрясли. Старухе

его не в чем и в гроб лечь было. Босую клали. Ему не обидно, слепой вовсе. А

кре-пкий! Пришли ваши, добровольные... - он опять за свое, книги сочинять!

Про человека изучает, насчет кишков. Не видать ему, так он на машинке все

стучал. Как ни идешь мимо - чи-чи-чи... чи-жить себе, шпарит по своей науке!

А именье ему в свой черед деньгу кует. Ну, и вышла у меня с ним ошибка.

Ка-ак матросики наши налетели, семинут ко мне... потому я здешний

пролетарий, законный... "Товарищ Лягун, какого вы взгляду об профессоре? как

нам с им? казнить его либо как?.." А время тогда было шатовое... к какому

берегу поплывешь? Сегодня они, завтра, глядишь, энти подойдут... Теперь

закрепились, а тогда... Ну, я, ваша милость, прямо скажу: я человек

прямой... живем мы с женой, вроде как в пустыне, самой праведной жизнью...

Скажи я тогда одно-о слово... шабаш! на мушку! У них разговор короткий.

Прикрыл! Говорю - я в ихних бумагах не занимаюсь, а, конечно, они по науке

что-то в книгах пишут... Беспорядку, я говорю, не замечаю, окроме как пять

коров... А сам я, товарищи, говорю, вовсе человек больной, в чихотке... у

меня чихотка трицать пятый год, и самая кровавая чихотка! Дозвольте мне,

товарищи, одну коровку, черенькая... комолая... А в коровах я понимаю. Была

у него Голанка, ноги у ней сзаду - так, дугой... Дали! Только я от ее телка

принял - стельная она была... глядь! мать твою за ногу, энти наскочили! А уж

я в городе сторожу, пронюхал... ихний минносец у пристани вертится! К себе

бежать! Сейчас корову за рога - к нему. "Здравствуйте, его

превосходительство! наши опять пришли! пожалуйте вам коровку, сберег до

светлого дня! Уж за прокорм что положите, а телочек приставился, подох!"

Съели мы его, понятно. Сдул с него сена тридцать пудов! Тоже и ему страшно,

с первого-то дня: может, наши опять наскочут?! Тогда б я с ним, что мог!..

Как так-что?! Что ж, что слепой? Заговоры какие... А у него капиталы!

Отчислил, мол, сто миллионов на угнетение утрудящих, на контриреволюцию! Вы

что думаете?! Я так могу на митинге сказать... все трепетают от ужасу! Слеза

даже во мне тут закипает!

Он стучит себя веснушчатым жилистым кулачком в грудь и так впивается в

мои глаза своими, вострыми, зелеными глазами, дышит такою злостью, что я

отодвигаюсь.

- Я, ваша милость, так могу сказать!.. И чахотка может открыться враз,

до крови... Заперхаю, заперхаю... "До чихотки, - говорю, - могут донести

нашего брата, как гнетут!" Кого хочу - могу подвести под "мушку". Со мною не

годится зубаться, я человек больной... всегда могу расстроиться! Ну, он ни

гу-гу! - про корову. Ла-дно. То-лько это ваши задрапали по морю - на-ши

родименькие идут. Я, ни слова не говоря, к нему. А он слепой, ничего не

знает, стукает про свое! Всхожу на веранду, где у них лесенка, под

виноградником... - его делмилосердие не допускает, девица для ухода у него.

Говорю: допускайте, я их спаситель жизни! Всхожу. "Опять, говорю, здрасте,

его превосходительство! позвольте вас с праздничком проздравить, наши опять

пришли!" Выпрямился так... - он, ведь высо-кий! - а ничего не видит. "Что

тебе, Федор, надобно?" - "Доверьте мне Голанку, а то могут быть

неприятности. Вы меня знаете, какой я человек для вас внимательный, а мне

молоко прямо необходимо, как я вовсе в скоротечной чихотке... тридцать пятый

год страдаю..." Дал! Очень деликатно, ни сло-ва! Так мне благородное

обращение пондравилось, и я им даже от любви сказал: "Вы, - говорю, - его

превосходительство, надейтесь на меня теперь. Я, может быть, бо-ольшую силу

у них имею, этого никто не может знать!.. ни одного худого слова про вас не

будет доказано! Заштрахую вас коровкой. Могу даже сказать, что коммунистов

прикрывали! Даже почет вам будет!" Ка-ак он вспрыгнет! "Вон, - кричит, -

с-сукин сын!" Затопотал, так и налился, как гусь... руками нащупывает,

трясется... Я человек прямой, но ежели со мной зуб за зуб... ладно! Ну

скажите!

Он вглядывается в мои глаза, и в его зеленоватом взгляде я чувствую

такое, что задыхаюсь, но не могу уйти: я должен все выпить.

- А если я все знаю?! По инструкции я должен объявлять! У коммунистов

свой закон... даже на мать обязан донести по партии! А на эту сволочь всю...

А я каждый божий день в кофейнях был или по базару... мне все офицерье

известно было, кто где проживал! кто что пожертвовал... какие речи

говорили... нами только и крепко все. А тут самый буржуй, сто-о со-рок

десятин у таком месте!.. Ладно. Сейчас в свой комитет. Самого врага нашел!

От чихотки гибнем, а никогда молочка стаканчик! А у самого семь коров!

Товарищ Дерябин председатель был, стро-гой, у-у!.. Все отобрать! до нитки!!

Только что девяносто лет ему, и кто-то из Москвы бумагу написал, а то бы на

расстрел! Ну, правда, ничего за ним не мог заметить, и ску-пой был, ни на

что рубля не жертвовал. Все отобрали, всех коров. И машинку взяли. Теперь

стучи хоть об стол. А намедни делмилосердие попалась, змеем меня обозвала

и... вот, ей-богу, фигу показала! Сво-лочь! Руку нашли в Москве! Будто

машинку им вернуть хотят... Вернули, для науки ученые исхлопотали. Ему бы

помирать давно, а он...

- Все на машинке стукает?

- Старик на-стойный! Нет, со мной нельзя цапаться! Есть у меня враг

один... ну, да Господь поможет. Будто я поросенка ихнего собакой изорвал! А

они мою телку отравить грозятся... Я их усте-регу! Вы изволите знать

Шишкина? какие это люди? Борис ихний в добровольцах был, приладился...

отвертелся ото всего! Теперь... в камни залезает, чегой-то пишет!.. Я с им

много разов говорил... У, какой человек хи-трый! И про меня будто

сочиняет!.. Не чую?! Да ежели опять ваши верх возьмут... что они с нами

исде-лают?! Бежать - не миновать! Я с ими суседи... и ничего, от меня им

вреду не будет... но я человек больной, собой не владею, когда у меня,

может, полведра чистой крови выхлещет... я каждый час перед Господом могу

предстать, как вот травка... Господь видит! Они меня выперли с дяденькина

сада, господина Богданова... который министром был! а ихний дяденька сущий

враг пролетариата, за границу исчезнул! а старик Шишкин сам на хозяйство

стал, лишил меня доходу... Я десять лет в сторожах у господ Коробинцева и

Богданова служил, мое право законное, а они с Днепровского уезду набегли,