Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 23 из 37)

толкануться... может, предпишут чего в лекарство... В девятом годе, в Ялтах

когда лежал... легкое было... враспаление, молочко да яичко, а то ко-клеты

строго предписали... а подрядчик Иван Московский бутылку портвейны принес.

"Только выправляйся, голубчик Степан Прокофьич... не изменяй, у тебе рука

леккая..." Ну, кто мне теперь из их... такого скажет?! Тырк да тырк!..

Власть ва-ша да власть на-ша!.. А и власти-то никакой... одно хулюганство.

Тридцать семь лет все работой жил, а тут... за два года все соки вытянули,

как черьвя гибну! А-аааа!.. Барашку возьмешь. Ты мне с почкими подавай, в

сальце!.. Борщок со шкварочками... баба как красинькими заправить... - рай

увидишь! Семья теперь... все девчонки! Не миновать - всем гулять... с

камиссарами! Уу-у... сон страшный... Борщика-то бы хоть довелось напоследок

вдосталь... а там!..

Не довелось Кулешу борщика поесть.

Вышел Кулеш со двора, шатнулся... Глянул через Сухую балку на горы: ой,

не доползти на работу - стучать впустую, - когда еще везти на степу печки!

Подумал... - и поплелся в больницу. Пошел вихляться по городку, по стенкам.

Будто все та же была больница - немного разве пооблупилась.

Сказала ему больница:

- Это же не болезнь, когда человек с голоду помирает. Вас таких полон

город, а у нас и сурьезным больным пайка не полагается.

Сказал больнице Кулеш: - Та тэперь вже усенародная больница! Та як же

бачили, шо... усе тэперь бу-дэ... бачили, шо...

Посмеялась ему больница:

- Бачили да... пробачили! Полный пролетарский дефицит. Кто желает

теперь лечиться, пусть и лекарства себе приносит, и харчи должен припасти, и

паек доктору. Не могут голодные доктора лечить! И солому припасти нужно, все

тюфяки порастаскали.

Тогда собрался Кулеш с силами, нашел слово:

- У вас... все крыши текут... желоба сорваны на печки... Я с вас...

дешево... подкормите только, заслаб... язык хоть поглядите.

Не поглядели ему язык.

Он оглянул больницу, через туман... И - пошел. Через весь городок

пошел: на другом конце была диковинная больница. Шел-вихлялся по стенкам,

цапался за колючую пропыленную ажину, присаживался на щебень. Пустырем

шатнулся - по битому стеклу, по камню...

Стояла на пустыре огромная деревянная конура - ротонда, помост высокий.

Совсем недавно рявкала она зычными голосами на митингах, щелкала красным

флагом, грозила кровью, - хвалила свои порядки. Вспомнил Кулеш сквозь муть,

вспомнил с щемящей жутью... и - плюнул. Потащился по трудной сыпучей

гальке... вдоль моря потащился...

Синее, вольное... играло оно солнечными волнами, играло в лицо

прохладой.

Кулеш дотащился до синей глади, примочил голову, освежил замирающие

глаза - окрепнет, может... Замутилось в голове старой, всему покорной. Стал

Кулеш на колени... Моря ли испить вздумал? морю ли поклониться на

прощанье?.. Качнулось к нему все море, его качнуло... и повалился он набок.

И пошел-пополз боком, как ходят крабы, головастый, сизый... Тянуло его к

дому, скорей к дому... А далеко до дома!

Спрашивали его встречные - свои трудовые люди:

- Ты что, Кулеш... ай пьяный?..

Смотрел на встречных Кулеш, мутный, пьяный от своей жизни, от своей

красной жизни. Чуть лопотал, губами:

- На ноги... поставьте... иду... до дому...

Его поставили на ноги, и он опять зацарапался - до дому. У пустой

пристани взяли его какие-то, доволокли до моста, до речушки...

- Сам... теперь... - выдохнул Кулеш последнее свое слово, признал

родную свою, Сухую балку.

Сам теперь!..

Пошел твердо. Доткнулся до долгого забора, привалился. Закинулся

головой, протяжно вздохнул... и помер. Тихо помер. Так падает лист отживший.

Хорошо на миндальном дереве. Море - стена стеной, синяя стена - в небо.

На славный Стамбул дорога, где грузчики завтракают сардинками, швыряют в

море недоеденные куски... Кружится голова от синей стены, бескрайней... Так,

находит. Надо держаться крепче.

Виден мне с высокого миндаля беленький городок, рыжие, выжженные холмы,

кипарисы, камни... и там, вся из стекла, будто дворец хрустальный, -

кладбищенская часовня... И там-то теперь Кулеш. Только-только сидел под этим

миндальным деревом, рассказывал про борщок с сальцем - и занесло его в гроб

хрустальный! Ну и прозвище у него - Кулеш! Отметила его жизнь-чудачка: Кулеш

- умер от голода! Полеживает теперь, уважаемый мастер, в хрустальном чуде.

Что за глупое человечество! Понаставило хрустальных дворцов по кладбищам,

золотыми крестами увенчало... Или уж хлеба с избытком было? Вот и...

проторговалось, и человека похоронить не может!

Пятый день лежит Кулеш в человечьей теплице. Все ждет отправки: не

может добиться ямы. Не один лежит, а с Гвоздиковым, портным, приятелем;

живого, третьего, поджидают. Оба постаивали - шумели на митингах, требовали

себе именья. Под народное право все забрали: забрали и винные подвалы - хоть

купайся, забрали сады и табаки, и дачи. Куда девали?! Провалились и горы

сала, и овечьи отары, и подвалы, и лошади, и люди... И ямы нету?!

Шипит раздутый Кулеш в теплице: я-а-а... мы-ы-ы...

Говорит Кулешу пьяница, старик сторож:

- Постой-погоди, товарищ... надо дело по правде делать! Закапывать

тебя!.. Верно, надо. A то от тебя житья не будет... горой раздуло, шипишь...

А ты меня накормил-напоил? Один-разъединый я про всех про вас, сволочей

проклятых! Да где ж это видано, чтобы рабочий человек... ни пимши - ни

жрамши... у камне могилу рыл?.. По-стой... Нонче право мое такое...

усенародное!.. сам ты могилки себе загодя не вырыл... а пайка мне не

полагается... по-ди-кась, поговори с товарищами... они, мать их... все

начистоту докажут! Ну и... должен я поснять с тебя хочь покров-саван и на

базар оттащить... Хлебушка... плохо-плохо, а хвунтика два... должен

добыть?.. да винца, для поминка... мотыжка чтоб веселей ходила... А с тебя,

черт... и поснять-то нечего, окромя портков рваных!.. Вот ты и потерпи

маленько. Вот которого сволокут в параде, тогда... за канпанию и свалю, в

комунную...

И лежит раздутый Кулеш в хрустальном дворце - ждет свиты.

Рядышком с ним лежит портной Гвоздиков, по прозванию - Шест-Глиста,

укромно скончавшийся за замкнутою дверкой убогого жилища. Рассказывала

Рыбачиха:

- Никто и не приметил. Хозяева-татары носом только учуяли... А уж он в

отделке! Лежит третий день, весь-то в мухах!.. Зеленые такие... панихидку

над ним поют...

Веселая панихида... И портной выкупа не принес. Пришел во дворец

хрустальный в драных подштанниках, за которые не дадут на базаре и орешка.

Спи, старый Кулеш... глупый Кулеш, разинутым ртом ловивший неведомое

тебе "усенародное право"! Обернули тебя хваткие ловкачи, швырнули... Не

будут они под мухами, на солнце!

И ты, неведомый никому, Шест-Глиста! И вы, миллионами сгинувшие под

землю голодным ртом... - про вас история не напишет. О вас ли пишут историю?

Нет истории никакого дела до пустырей, до берегов рек пустынных, до мусорных

ям и логовищ, до девчонок русских, меняющих детское тело на картошку! Нет ей

никакого дела до пустяков. Великими занята делами-подвигами, что над этими

пустяками мчатся! Напишет она о тех, что по радио говорят с миром, принимают

парады на площадях, приглашаются на конгрессы, в пристойных фраках от

лондонского портного, не от тебя, Шест-Глиста! - и именем вас, погибших,

решают судьбу погибающего потомства. Тысячи перьев скрипят приятное для их

уха - продажных и лживых перьев, - глушат косноязычные ваши стоны. Ездят они

в бесшумных автомобилях, летают на кораблях воздушных... Тысячи мастеров

запечатлевают картины их "отхода" - на экранах, тысячи лживых и рабских

перьев задребезжат, воспевая хвалу - Великому! Тысячи венков красных понесут

рабы к подножию колесницы. Миллионы рваного люда, согнанного с работ,

пропоют о "любви беззаветной к народу", трубы будут играть торжественно, и

красные флаги снова застелют глаза вам лестью - вождя своего хороните!

Спи же с миром, глупый, успокоившийся Кулеш! Не одного тебя обманули

громкие слова лжи и лести. Миллионы таких обмануты, и миллионы еще

обманут...

А ведь ты не дурак, Кулеш! Перед ямой-то и ты понял. Перестали

приезжать за тобою на лошади и поить портвейном... но ты все же надеялся

хоть на хлеб. Кричали тебе хваткие ловкачи:

- Завалим трудящихся хлебом! Советская власть такие построила

лектрические еропланы... каждый по пять тыщ пудов может! Весь Крым

завалим!..

Закрыли тебе глаза - на кровь, крепко забили уши. И орал ты весело, как

мальчишка:

- Ай да наши! родная власть!..

Недели прошли и месяцы... Не прилетали аэропланы. Гнали твоих девчонок

комиссары - нет хлеба! На матерей орали:

- Ну, и что же?! Ребята ваши! ну, и швыряйте в море!..

Спрашивал я тебя: - А что же, Кулеш, ваши... аэропланы?

Ощеривал ты голодные зубы, синеющие десны, в ниточку узил мертвеющие

губы и находил верное теперь, свое слово:

- Опасаются опущаться... Го-ры... а то - море... Крушения опасаются!

И жутко было твое лицо.

Нет, ты не дурак, Кулеш... Ты - простак.

"ЖИЛ-БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК"

Внизу обобрано - надо забираться выше.

С высоты миндаля мне видно, как через вытоптанный коровами виноградник

идет от дачи - Тихая Пристань - близорукая учительница Прибытко, с пустым

мешком за плечами, пощелкивает дощечками на ногах. Идет на промысел. Она -

человек стойкий. У ней двое ребятишек-голоножек - Вадик и Кольдик. Ее мужа

убили в Ялте, но она не знает: не уехал ли на корабле в Европу? Пусть не

знает. При ней и неутомимая мать-старушка, сухенькая, подвижная Марина

Семеновна, - с зари до зари воюет на земле с солнцем: отбивает у солнца

огородик.

Я хочу отойти от кружащей меня тоски пустыни. Я хочу перенестись в

прошлое, когда люди ладили с солнцем, творили сады в пустыне...

Тихая Пристань...