Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 3 из 37)

руки... Море! Глядишь и глядишь через капли пота - глядишь сквозь слезы...

Синяя даль какая! А вот за черными кипарисами - низенький, скромный, тихий -

домик под красной крышей. Неужели я в нем живу? В саду - ни души, и кругом -

пустынно: никто не проедет за день. Маленький, с голубка, павлин по пустырю

ходит - долбит камень. Тишина какая! Весенними вечерами хорошо поет черный

дрозд на сухой рябине. Горам попоет - повернется к морю. Споет и морю, и

нам, и моим деревцам миндальным в цветах, и домику. Домик наш одинокий!..

Отсюда видно его изъяны. Заднюю стенку дожди размыли, камни торчат из глины

- надо до осенних дождей поправить. Придут дожди... Об этом не надо думать.

Надо разучиться думать! Надо долбить шифер мотыгой, таскать землю мешками,

рассыпать мысли.

Бурей задрало железо - пришлось навалить по углам камни. Кровельщика бы

надо... И кровельщика, пожалуй, не осталось. Нет, старый Кулеш остался:

стучит колотушкой за горкой, к балке, - выкраивает соседу из старого железа

печки. В степь повезут выменивать на пшеницу, на картошку... Хорошо иметь

старое железо!

Стоишь - смотришь, а ветерок с моря обдувает. Красота какая!

Далеко внизу - беленький городок с древней, от генуэзцев, башней.

Черной пушкой уставилась она косо в небо. Выбежала в море игрушечная

пристань - скамеечка на ножках, а возле - скорлупка-лодка. Сзади - плешиной

Чатырдаг синеет, Палат-Гора... Там седловина перевала... выше еще - и

смотрит вихром Демерджи. Орлы живут по ее ущельям. Дальше - светлые цепи

голых, туманно-солнечных гор Судакских...

Хорош городок отсюда - в садах, в кипарисах, в виноградниках, в тополях

высоких. Хорош обманчиво. Стеклышками смеется! Ласковы-кротки белые домики -

житие мирное. А белоснежный Дом Божий крестом осеняет кроткую свою паству.

Вот-вот услышишь вечернее - "Свете тихий"... Я знаю эту усмешку далей.

Подойди ближе - и увидишь... Это же солнце смеется, только солнце! Оно и в

мертвых глазах смеется. Не благостная тишина эта: это мертвая тишина

погоста. Под каждой кровлей одна и одна дума - хлеба!

И не дом пастыря у церкви, а подвал тюремный... Не церковный сторож

сидит у двери: сидит тупорылый парень с красной звездой на шапке,

зыкает-сторожит подвалы: - Эй!.. отходи подале!..

И на штыке солнышко играет.

Далеко с высоты видно! За городком - кладбище. Сияет на нем вся

прозрачная, из стекла, часовня. Какая роскошь... не разберешь, что в

часовне: плавится на ее стеклах солнце...

Обманчиво-хороши сады, обманчивы виноградники! Заброшены, забыты сады.

Опустошены виноградники. Обезлюжены дачи. Бежали и перебиты хозяева, в землю

вбиты! - и новый хозяин, недоуменный, повыбил стекла, повырывал балки...

повыпил и повылил глубокие подвалы, в кровине поплавал, а теперь, с

праздничного похмелья, угрюмо сидит у моря, глядит на камни. Смотрят на него

горы...

Я вижу тайную их улыбку - улыбку камня...

Сереет под Демерджи обвал - когда-то татарская деревня. Века глядела

гора в человечье стойло. И показала свою улыбку - швырнула камнем. Да будет

каменное молчание! Вот уж идет оно.

Что, Тамарка? И ты, бедняга, попала в петлю... А примириться не хочешь:

упрямо стучишь копытом, бьешь головой в ворота! Похудела же ты, бедняга...

Она тупо глядит на мою поднятую руку стеклянными глазами, синими с неба

и ветряного моря. Да куда же еще идти?! Ее бока провалились, выперло кости

таза, а хребет заострился и изъеден кровопийцами мухами и слепнями. Сочится

сукровица из ранок: там уже свербит червивое потомство, зреет в теплоте

язвы. Вымя ее вытянулось и потемнело, подсохли-поморщились сосочки: ничего

не вытянут из нее сегодня хозяйские руки.

- Ступай же... нету!..

Она не верит. Она же знает великую силу человека! Не может она понять,

почему не кормит ее хозяин...

И я не могу понять, Тамарка... Понять не могу, кому и зачем

понадобилось все обратить в пустыню, залить кровью! А помнишь, еще недавно

каждый мог тебе дать кусок душистого хлеба с солью, каждый хотел потрепать

твои теплые губы, каждый радовался на твое ведерное вымя. Кто же это выпил и

твои соки? Каждую весну ты носила, а теперь ходишь пустая и не прибавила на

рогах колечка!..

В ее стеклянных глазах я вижу слезы. Немые, коровьи слезы. Голодная

слюна тянется-провисает к колючей ажине, которую она жевала. С усилием

отрывает она глаза от кукурузы, поворачивает от калитки и... смотрит в море.

Синее и пустое. Она его хорошо знает: синее и пустое. Вода и камни.

Смотрю и я... Сколько хочешь смотри - и так, и этак.

Прямо смотри: не видная Азия, Трапезунд. Там Кемаль-Паша воюет со всеми

народами на свете; побил и греков, и англичан, и французов, и итальянцев -

всех побил-потопил в славном турецком море.

Пошептывают прижухнувшиеся татары:

- Це-це-це... Кемал-Паша! Крым идет... пылымот стрылят, балшивит тикал!

Хлэб будит, чурэк-чебурэк... баряшка будыт... Балшой чилавэк Кемал-Паша! Наш

будыт...

Вправо - Босфор далекий, Стамбул Великий. Там горы хлеба и сахара, и

брынзы, и аравийского кофе, и баранов...

Влево, в утренней дымке, - земля родная, кровью святой политая...

Ни дымочка на синей дали, серебрятся течения... Одна голубая парча - на

солнце.

Мертвое море здесь: не любят его веселые пароходы. Не возьмешь ни

пшеницы, ни табаку, ни вина, ни шерсти... Съедено, выпито, выбито - все.

Иссякло.

А солнце пишет свои полотна!

Фиолетовый пляж розовым подержался, теперь бледнеет. Накалится -

засветится. К ночи с холоду посинеет. А вот и она - синь-бель: вскипает с

играющего моря. Нет ни души на гальке, пятнышка нет живого. Прощай,

расцветка!

Ни татарина меднорожего, с беременными корзинами на бедрах - груши,

персики, виноград! Ни шумливого плута-армянина из Кутаиси, восточного

человека, с кавказскими поясами и сукнами, с линючими чадрами кричащих

красок - утехой женщин; ни итальяшек с "обомаршэ"*, ни пылящих ногами,

запотевших фотографов, берущих "с веселым лицом" у камня, лихо накидывающих

черный лоскут суконный, небрежно-важно разбрасывающих - "мерсис"! И

уральские камни сгинули, и растаяли бублики за копейку, и раковинки с

"Ялтой" - китайской тушью, и татары-проводники в рейтузах синей "диагонали",

с нафабренными усами, с бедрами Аполлона из Корбека, со стеком за лаковым

голенищем, с запахом чеснока и перца. Ни фаэтонов в пунцовом плисе, с белыми

балдахинами, вздувающимися на бойком ходу, с красными язычками в бисерной

мишуре-сверканье, с конями и шерстяных розанах, с крымскими глухарями из

серебра - звоном бахчисарайским, - щеголевато-мягко несущихся мимо

просыпающихся утренних вилл в глициниях и мимозах, в магнолиях и розах, и в

винограде, с курящеюся поливкой, с душистой прохладой утра, умело

опрысканного садовником. Ни широких турок, мерно бьющих новые плантажи,

крепкожильных, с синими курдюками, с полудня засыпающих на земле - у камня.

Ни дамских зонтиков на песке, жарких цветов полудня, ни человеческой бронзы,

которую жарит солнцем, ни татарского старичка, сухого, с шоколадной головкой

в белой обвязке, мотающегося на коленях - к Мекке...

* Название французского магазина.

Не ты ли сожрало, море? Молчит, играет.

Кому продавать, покупать, кататься, крутить лениво золотистый табак

ламбатский? Кому купаться?.. Все - иссякло. В землю ушло - или туда, за

море.

Смотрят в пустой песок выбитыми глазами дачи. Тянут бакланы в море,

снуют-плавают их цепочки.

Одно увидишь на побережной дороге - ковыляет босая, замызганная баба с

драной травяной сумкой, - пустая бутылка да три картошки, - с напряженным

лицом без мысли, одуревшая от невзгоды:

- А сказывали - все будет!..

Прошагает за осликом пожилой татарин, - гонит с вьючком дровишек, -

угрюмый, рваный, в рыжей овчинной шапке; поцекает на слепую дачу, с

вывернутой решеткой, на лошадиные кости у срубленного кипариса:

- Це-це-це... ах, шайтаны!..

И вспомнит: носил сюда петухов в сезоны, черешню, виноград, груши...

было время! А теперь и соли купить не с чем.

А то пропылит на мухрастой запаленной лошадке полупьяный красноармеец,

без родины - без причала, в ушастом шлыке суконном, в помятой звезде

красной-тырцанальной, с ведерным бочонком у брюха - пьяную радость везет

начальству из дальнего подвала, который еще не весь выпит.

Так вот какая она, пустыня!

Смеется солнце. Поигрывают тенями горы. Все равно перед ними: розовое

ли живое тело или труп посинелый, с выпитыми глазами - вино ли, кровь ли...

И этому верховому звездоносцу. Остановится перед разбитой виллой,

глядит-пялит заспанными глазами... - чего такое?.. Приметит - стеклышко

никак цело! Наведет-нацелит: - А-а, едренать...

Еще нацелит...

Но куда же пойдет Тамарка?

Она тянет-вытягивает мордочку и мычит, протяжно - на море. В синее и

пустое. Еще мычит, и еще... И уходит через дорогу в балку. Задумывается над

сочным молочаем: не съесть ли?.. Фыркает и отходит: чует коровьим нюхом эти

острые молочаи-боли - от них вымя сочится кровью.

Ну, что же сегодня делать? Что и вчера - все то же: нарвать виноградных

листьев помоложе, мелко-мелко порезать - и суп будет. Хорошо чесноку

добавить - дает, говорят, бодрость; но чеснок весь вышел. Потом... опять

листу надо - обманывать единственное живое, что нам осталось, - птиц наших.

Они связывают нас с прошлым. Их надо поскорей выпустить, кузнечика хоть

поймают. Они доживут до осени, а дальше... Не стоит думать. Кружились бы

только с нами! Они отзываются на ласку, задремывают на коленях, затягивая

пленочками зрачки. Они шумно слетаются из балок, заслышав обманное звяканье

жестяной кружки, - не зерно ли?! - разговаривают даже с нами. Я хорошо

понимаю Робинзона.

Итак, начинаем день.

В ВИНОГРАДНОЙ БАЛКЕ

Виноградная балка... Овраг? Яма? Нет: это отныне мой храм, кабинет и