Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 31 из 37)

холодная! И вот глядите! Вы поглядите!!

Он подымает подбитую войлоком прикрышку люка и требует, чтобы я

нагнулся. - Видите эту... гнусность?! Вы видите?!..

Я вижу плавающую "гнусность".

- Это мои соседи с пункта, "6арыню"-то которые... Одному я недавно

нарыв на пальце вскрывал. И вот они отравили мне мою воду! Обезьяна

нагадила, что с обезьяны спрашивать? Дорожка показана "вождями" стада,

которые всю жизнь отравили!..

- Ступайте, доктор... нехорошо на ветру.

- Не могу там. Ночью еще могу, читаю при печурке. А днем все хожу...

Он машет рукой. Мы не встречались больше.

ТАМ, ВНИЗУ

Ветер гонит меня мимо Красной Горки. Здесь когда-то был пансион, росли

деревья, посаженные писателями российскими! Вырублены деревья. Я вспоминаю

Чехова... "Небо в алмазах"! Как бы он, совесть чуткая, теперь жил?! Чем бы

жил?!

Иду мимо Виллы Роз. Все - пустыня. И городишко вымер. Ветер чисто

подмел шоссе, все подсолнушки вымел в море. Гладко оно перед береговым

ветром, и только в дальней дали чернеет полоса шторма. Пустынной набережной

иду, мимо пожарища, мимо витрин, побитых и заколоченных. На них клочья

приказов, линючие, трещат в ветре: трибунала... Ни души не видно. И их не

видно. Только у дома былой пограничной стражи нахохлившийся, со звездой

красной, расставив замотанные ноги, пощелкивает играючи затвором.

Я иду, иду. Гуляет-играет ветер, стучит доской где-то, в телеграфных

столбах гудит. Пляжем пустым иду, пустырем, с конурой-ротондой. Воет-визжит

она пустотой, ветром. Я делаю крюк, чтобы обойти дом церковный, в проволоке

колючей, - там подвалы. Держат еще в себе бьющееся, живое. Там, на свалке, в

остатках от "людоедов", роются дети и старухи, ищут колбасную кожицу,

обгрызанную баранью кость, селедочную головку, картофельную ошурку...

На подъеме я замечаю высокого старика, в башлыке, обмотанного по плечи

шалью, с корзинкой и высокой палкой.

- Иван Михайлыч?!

- Ро-дной!.. Го-лубчик... - слезливо окает он, и плачут его умирающие,

все выплакавшие глаза. - Крошечки собираю... Хлебушко в татарской пекарне

режут... крошечки падают... вот набрал с горсточку, с кипяточком попью...

Чайком бы согреться... Комодиком топлюсь, последним комодиком... Ящики у

меня есть, из-под Ломоносова... с карточками-выписками... хо-роших четыре

ящика! Нельзя, матерьялы для истории языка... Последнюю книгу дописываю...

план завершаю... каждый день работаю с зари, по четыре часа. Слабею... На

кухоньку хожу советскую, кухарки ругаются... супцу дадут когда, а хлебушка

нет... Обещали учителя мучки... да у самих нет...

Мы стоим под ветром, на белом шоссе, одни... Ветер воет и между нами, в

дырьях.

- На родину бы, в Вологодскую губернию... Там у меня сестра... коровка

у ней была... Молочка бы, кашки бы поел напоследок, с маслицем коровьим,

творожку бы... - с дрожью, с удушьем, шепчет он, укутываясь шалью от ветра.

- В баньке бы попарился с березовым веничком... Запарши-вел, голубчик мой...

три месяца не мылся, обносился... заслаб. Ветром вот сдуло, с ног сбило... В

Орле у меня все отняли... библиотека была... дом, капитал в банке, от моих

книг все... Умру... Ломоносов пропадет! Все матерьялы. Писал комиссарам...

никому дела нет... А-ад, голубчик! Лучше бы меня тогда матросики утопили...

И мы расходимся.

Я иду дальше, дальше... Никого в умирающем городке - загнало-забило

ветром. Едет кто-то... Вижу я нарядного ослика, в красных помпончиках, в

ясных бубенчиках. Он бежит-семенит, повиливая ушами, сытенький, легко катит

кабриолетик желтый, на резинах. Дама в сером, в кожаных перчатках, в голубом

капоре, правит твердо. Нарядные дамы ездят!.. Не все - пустыня! Не все

разбитые корабли, баркасы, утлые лодочки... есть и милые яхточки,

пришвартовавшиеся умело у тихой бухты, а там... вывертывай песок, камни,

шуми-швыряй! Дробно поцокивает ослик...

А вот и татарский двор, семнадцать раз перекопанный, перевернутый

наизнанку в ночных набегах. Серебро, золото и цветные камни, обитые серебром

чеканным - седла, сбруя, дедовские нагайки; пшеница и сено в копнах, табак и

мешки грецкого ореха; шелковые подушки и необъятные перины, крытые

добротными черкесскими коврами, персидские шелковые занавески, вышитые

серебряной арабеской и золотыми желудями, - зелено-золотое; чадры в шашечках

и ажуре, пояса в золотых лирах, золото и бирюза в подвесках; чеканная посуда

из Дамаска, Багдада, Бахчисарая, кинжалы в оправе из бирюзы и яшмы, и

точеной кости, пузатые, тонкогорлые кувшины аравийской меди, тазы

кавказские...- все, что берег-копил богатый татарский дом, - ушло и ушло,

раз за разом в заглатывающую прорву. Плывет куда-то - куда-то выплывет.

Попадет и за море, найдет себе стенку, полку или окошко. Увидит и Москву, и

Питер - богатые апартаменты нового хозяина-командира жизни, и туманный

Лондон, и Париж, ценитель всего прекрасного, и далекое Сан-Франциско:

разлетятся всюду блестящие перышки выщипанной российской птицы! Вещи находят

руки, а человек могилу. Теперь человек и могилы не находит.

Старый татарин только воротился из мечети. Сидит, желтый, с

ввалившимися глазами - горной птицы.

Сидим молча, долго.

- Зима говорила ветром: иду скора! Плоха.

- Да, плохо.

- Умирают наши татары... Плоха.

- Да, плохо.

- Груша - нет. Табак - нет. Кукуруз - нет. Орех - нет. Мука - нет.

Плоха.

- Плохо.

- Тыква кушал. Вот. Мука вез сын Мемет... Пропал на горах два мешка

мука. Плоха.

Да, совсем плохо. И я ухожу с пустым мешочком.

Я делаю великое восхождение на горы. Маленькие они были, теперь -

великие. Шаг за шагом, от камня к камню. Ветер назад сбивает. Я выхожу на

ялтинскую белую дорогу. Белое облачко крутится мне навстречу. Шумят машины.

Одна, другая... Красное донышко папахи, красное донышко фуражки. Они это.

Пулемет смотрит назад дулом. На подножках - с наганами, с бомбами... Они

оттуда. Сделали свое дело, решили судьбу приехавших из Варны - двенадцати.

Теперь поспешают восвояси, с ветром. На перевал им путь, через грозный для

них гребень. И я узнаю длинные, по плечам, волосы воронова крыла, тонкое

лицо, с мечтательным взглядом неги, - и другое, круглое, красное с ветра,

вина и солнца, сытостью налитое лицо. Оба сидят, откинувшись на подушки,

неподвижно-важно: поручение важное.

Долго гляжу им вслед. Слушаю, как кричит гудок в пустоте.

КОНЕЦ БУБИКА

Третий день рвет ледяным ветром с Чатырдага, свистит бешено в

кипарисах. Тревога в ветре - кругом тревога. Тревога и на горке: пропал у

Марины Семеновны козел! Пропал ночью.

С зари бегает старушка с учительницей по балкам, по виноградникам и

дорогам. По ветру доносит призывный крик:

- Бубик... Бубик... Бубик!..

Увели из сарайчика. Не помогла и засека со звоночками, и замок

сигнальный: буря! услышишь разве! То ли матросы с пункта, то ли сам Бубик

вырвался - бури испугался? У матросов не доискаться: не сунешься. У Антонины

Васильевны - на пшеничной котловине - пропала телка. Дознала Антонина

Васильевна: шкурка телкина у матросов на дворе сушилась, а не посмела:

больше чего не досчитаешься...

Стоит учительница у изгороди:

- Украли Бубика нашего, всю надежду... Мама лежит, избегалась по

балкам. Свой это человек, а то бы кричал козел. Мы спим чутко. Три раза

сегодня вставали ночью в бурю. Это, конечно, под утро, он. Третью ночь не

ночует... сказал, что идет на степь, за каким-то все долгом... Ясно, отвел

глаза. Теперь нам гибель... Это не кража, а детоубийство!..

Горе на Тихой Пристани! Вадик и Кольдик ищут вокруг, кричат звонкими

голосочками:

- Бу-бик! Милый Бубик! Судаль-Судаль!..

Вот уж и ночь черная. Бешеный ветер самые звезды рвет: вздрагивают они,

трясутся в черной бездонности. Выгладил ветер море - холодным стеклом лежит,

а звезды дрожат и в нем. Давно все замкнулись, дрожат на стуки, не знают

теперь, кто ломится. И доходит в налетах ветра задохнувшийся крик-мольба:

- Бу... у... би... ик... Бу... би... ик!!!

Черною ночью стоим мы в буре, на пустыре. Звезды дрожат от ветра.

Шуркает в черноте, путается у ног, носится-возится беспокойное перекати-поле

- таинственные зверюшки. Пропоротые жестянки ожили: гремят-катаются в

темноте, воют, свистят и гукают, стукаются о камни. Стонет на ржавых петлях

болтающаяся дверца сарайчика, бухает ветром в калеке-дачке... громыхает

железом крыши, дергает ставнями... Унылы, жутки мертвые крики жизни

опустошенной - бурною ночью, на пустыре! Нехорошо их слышать. Темные силы в

душу они приводят - черную пустоту и смерть. Звери от них тоскуют и начинают

кричать, а люди... Их слышать страшно.

Когда же этот свист кончится! Воют, воют...

- А может быть, он ушел за шоссе... забрел от ветра? Стоит где-нибудь в

кустах...

- Сударь... Сударь... Бубик-Бубик!..

- Может быть, дверь сам выбил, испугался бури?..

- Возможно... Он у вас сильный, а петли... перержавели, истерлись...

Ведь замок цел!

- Дал бы Господь... забрел потише от ветра... пасется...

Дни пробегала по дорогам, по балкам и за шоссе Марина Семеновна. Нигде

ни клочочка шерсти, ни крови, ни кишочков. Пропал и пропал Бубик-Сударь.

И пошел слух по округе и в городке: пропал козел у Прибытков! А отец

дьякон рассказывал на базаре:

- Было у меня предчувствие странное в тот час, как козлом любовался! Не

могло статься, чтоб уцелел тот козел... капитал при дороге! От Фи-ли-бера

козел... роскошный! Такого козла с собой на кровать класть надо... И до сего

дня полна душа предчувствий тяжких.

Не ошибся отец дьякон: в тот же день пропала у него корова.

- Нагадала Марина Семеновна! Вот она, тайная связь событий! В сем мире

не так все просто. Поискал и махнул рукой.

- Не преодолеешь. Весной пойду на степь к мужикам, с семейством. Хоть

за дьякона, хоть за всякого! а берите. А не примут - пойдем по Руси великой,