Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 33 из 37)

Татарин привел Его! Это Он велит дождю сеять, огню - гореть. Вниди и в меня,

Господи! Вниди в нас, Господи, в великое горе наше, и освети! Ты солнце

вложил в сучок и его отдаешь солнцу... Ты все можешь! Не уходи от нас,

Господи, останься. В дожде и в ночи пришел Ты с татарином, по грязи...

Пребудь с нами до солнца!

Тянется светлая ночь у печки. Горят жарко дубовые "кутюки". Будут

гореть до утра.

ЗЕМЛЯ СТОНЕТ

Я никак не могу уснуть. Коснулся души Господь - и убогие стены тесны. Я

хочу быть под небом - пусть не видно его за тучами. Ближе к Нему хочу...

чуять в ветре Его дыхание, во тьме - Его свет увидеть.

Черная ночь какая! Дождь перестал, тишина глухая; но не крепкая,

покойная тишина, как в темные ночи летом, а тревожная, в ожидании... -

вот-вот случится!.. Но что же случиться может?.. Я знаю, что после дождя

может сорваться ветер, сорвется вдруг. А сейчас даже слышно капанье

одиночных капель, и с глубокого низу доплескивает волною море, будто дышит.

Слышу даже, как чешется у Вербы собака.

Я тихо иду по саду, выглядываю звезды, вот-вот увижу, - чувствуются они

за облаками. Пахнет сырой землей, горною мглою пахнет: сорвется ветер,

чуется тугой воздух. Свежая хвоя кедра осыпает лицо дождем... Я затаиваю

шаги... болью хватает меня за сердце... Вот он, жуткий, протяжный стон...

тянется из далекой балки. И снова - тихо. И снова - тяжкий, глубокий

вздох... - кто-то изнемогает в великой муке. Удушаемый вопль покинутого

всеми...

Я знаю его, этот тяжкий, щемящий стон. Я слышал его недавно. Он взывает

из-под земли, зовет глухо...

О нем все говорят в округе:

- А по ночам-то теперь, в балках к морю... застонет-застонет так -

у-у-у... у-х-х-х-х-х-х... А потом тяжело-о так, вздохнет - ааа...а! Сердце

захолонет будто! Вроде как земля стонет. Недобитые это стонут, могилки

просят... Ох, нехорошо это!..

Я прислушиваюсь в глухой ночи. Тяжко идет из балок:

...уууу... у...

Нет ему выхода, - потянется и уходит в землю. И еще, еще...

...аааа... а... - замирающий вздох муки...

Мертвой тоскою сжимает сердце. Не они ли это, брошенные в овраги, с

пробитою головою, грудью... оголенные человеческие тела?.. Всюду они,

лишенные погребения...

Умом я знаю: это кричит тюлень, черноморский тюлень - "белуха". Знают

его немногие рыбаки - выводится. И не любят слышать. Он подымает круглую

голову из моря, глухою ночью, кладет на камень и стонет-стонет... Не любят

его - боятся - черноморские рыбаки, и "рыба его боится".

Умом я знаю... А сердцем... - тяжело его слышать человеку.

Я долго слушаю, затаившись, и мукой кричит во мне. А вот и сорвался

ветер, ударил с гор. Зашумели, закланялись, закачались кипарисы, затрепетали

верхушками, - видно на звездном небе. Продуло тучи. Будет теперь дуть-рвать

круглые сутки. Не кончит в сутки - ровно три дня дуть будет. А к третьему

дню не кончит - на девять дней зарядит. Знают его татары.

Слышно через порывы, как бьют в городке часы. Не остановились?.. Нет в

городке часов: это церковный сторож. Последнее время выбивает редко. Что ему

пришло в голову? Одиннадцать?..

А может быть, и отнесло ветром. Полночь?

Я смотрю в сторону городка. Ни искры, ни огонька, провал черный. А что

такое у моря, выше?.. Пожар?! Черно-розовый столб поднялся!.. Пожар!.. Или

обманывает темнота ночи, и это ближе, а не на пристани... Не у столяра ли

Одарюка, на мазеровской даче... костер в саду?.. Шире и выше столб, языки

пламени и черные клубы дыма! Пожар, пожар! Вышка на Красной Горке освещена,

круглое окошко видно! Черная сеть миндальных садов сквозит, выскочил кипарис

из тьмы, красной свечой качается... полыхает. В миндальных садах пожар?..

Черная крыша Одарюка вырезалась на пламени.

Я бегу за ворота, на маленькую площадку, где кустики. Под моими ногами

- даль. Ближние дома городка светятся розовым, и розовая свеча-минарет над

ними, с ними... В море широкий отсвет костра-пожарища. Даже пристань

выглянула из тьмы! Миндальные сады - как днем, сучья видны и огненные

верхушки. Срывает пламя, швыряет в море. Разбушевался там ветер.

- Пожар-то какой... Господи!.. Дахнова дача горит!..

Голоса сзади, из темноты, - соседи. Яшка ковром накрылся. Няня, в

лоскутном одеяле. С Вербиной горки доносит:

- Матросы горят... ей-Богу!.. пункт ихний! Нет, Дахнова!

Полянка, где мы стоим, вся розовая, от зарева.

- Ба-тюшки... - вскрикивает няня.- Да это же Михайла Васильич горит!..

Он... он!.. Новая его дачка, из лучинок-то стряпал! По старому его дому

вижу... глядите, дом-то!..

Конечно. Горит доктор, - за его старым домом.

Утихает. Кончилась, сгорела! Много ли ей надо, из лучинок?

Должно быть, рухнула крыша: полыхнуло взрывом, и стало тускло.

- Сбегай, Яша... узнай! - просит няня.

- Ня-ня... - слышится болезненный голос барыни. - Где горит?

- Да сараюшка на берегу.-- Спите с Богом. Уж и погасло.

- Иди, няня... детей-то перепугали...

Миндальных садов не видно. За ними отсвет. Я стою на крыльце, жду

чего-то... Я знаю. Незачем мне идти. Сгорела дача старого доктора... Я же

знаю. А может быть, только дача... Доктор переберется в свой старый дом...

Мне уже все равно, все - пусто.

Вызвездило от ветра. Млечный Путь передвинулся на Кастель - час ночи. А

я все жду...

Шаги, тяжело дышит кто-то, спешит... Это - Яша.

- Ну?..

- Капут! Сгорел доктор! И народу никого нет... Матрос там один,

гоняет... которые набежали... Никто ничего не знает... и Михал Василича не

видать... Говорят, сгорел будто... в пять минут все! А он еще накрепко

припирался... кольями изнутри... Матрос говорит... снутри горело. У них с

пункта видно... Обязательно, говорит, сгореть должен... Хозяин обязан у

своего пожара ходить, а его не видали... все говорят! А может, куда

забился?.. Все печь по ночам топил! А уж тут-то у него... не хватает. Ну,

спать пойду. Слышите... опять он стонет?.. Настонал доктору-то...

Да, стонет... или это ветер жестянками... Сгорел доктор. Ушел в огне.

Сам себя сжег... или, быть может, несчастный случай?.. Теперь не страшно.

Доктор сгорел, как сучок в печурке.

КОНЕЦ ДОКТОРА

Я не хочу туда. Там теперь только скореженное железо, остовы кипарисов,

черные головни. И витает, как бесприютная птица, беспокойный дух бывшего

доктора. А уцелевшая оболочка - черепушка, осколок берцовой кости и пружины

специального бандажа, от Швабэ - в картонке от дамской шляпы, лежат в

милиции, и ротастые парни ощупывают обгоревший череп, просовывают в глазницы

пальцы.

- Вот так... шту-ка!

Сгорел доктор в пышном костре своем, унеслась его душа в вихре.

Его коллега прибыл на сытом ослике, в бубенцах, повертел горелую

черепную кость - разве на ней написано! - и сказал вдумчиво:

- Установить личность затрудняюсь. Кто бы это мог быть - в костре?!

Повертел крючки и пружинки от бандажа, сказал уверенно:

- Теперь для меня совершенно ясно. Хозяин этого бандажа - доктор

медицины Михаил Васильевич Игнатьев. Это его специальный бандаж,

собственного его рисунка, от Швабэ. Можете писать протокол, товарищ.

Пишите тысячи протоколов! Вертите, ротастые, черепушку... швырните ее

куда!.. Нет у нее хозяина: вам оставил.

Няня остановилась с мешком "кутюков", докладывает:

- Михайла Василич-то наш... сго-рел! Черепочек один остался, да какой

махонечкий! А глядеть - головка-то у них была кру-упная... Капиталы у них

большие, сказывают... на себе носили... Припирался очень на ночь, боялся. А

ночь, буря... удушили да пожаром-то и покрыли! Говорить-то нельзя, не

знамши. Отмаялся, теперь наш черед. Да уж не вашу ли курочку я видала... на

бугорочке, ястреб дерет? Да это еще давеча было, как в город шла.

Кричу-кричу - шш, окаянный! Не боится... облютели, проклятые. Всем скоро...

Новое утро, крепкое. Ночью вода замерзла, и на Куш-Кае, и на Бабугане -

снег. Сверкает, колет. Зима раскатывает свои полотна. А здесь, под горами,

солнечно по сквозным садам, по пустым виноградникам, буро-зелено по холмам.

Днями звенят синицы, носятся в пустоте холодной, тоскливые птицы осени. На

крепком и тонком воздухе, в голоте, четки звуки и голоса.

Что за горячая работа?! Стучат топорами в стороне миндальных садов.

Весело так стучат... Словно былые плотники объявились, обтесывают бревна,

постукивают топорами. И по железу кровельщики гремят, споро-споро... кому

это крышу кроют? Давно не слыхали такой работы.

Идет из-под горы няня, дощенку тянет.

- Где это плотники заработали? кому строят?

- Стро-ют!.. По Михал Василичу поминки правят, старый дом растаскивают

другой день. Волокут, кто - что. Господи, твоя воля!.. Всю железу начисто

ободрали, быки какие выворачивают... уж и лес! А железо-то пло-тное,

двенадцатифунтовое... Ишь как!..

Да, лихо кипит работа.

- Вот уж хозяин-то был... на-век строил! А растащили за день. Как так,

кто? А народ... и рыбаки, и... кто взялся. Прямо волоком волокут. И милиция,

и помощник комиссара... Мальчушья набежало... жи-вы! Кричу одному, - ты что,

паршивый чертенок, чужое добро волочишь?! - Теперь, - говорит, - дозволено,

всенародно! Мой папанька вот наработал, а я оттаскиваю. Вон что! - И ты,

говорит, тетенька, отдирай, чего осилишь! Всем можно!.. Возьми вот их! А что

ж, подумаешь-то... помирать... Хоть потопиться! С голоду-то за сучьями по

балкам лазить...

Поминки правят... Я смотрю на свой домик. Последний угол! Последняя

ласка взгляда была на нем... Через узенькие оконца солнце вбегало радостными

лучами, играло в родных глазах. Оно и теперь вбегает, все на те же места

кидает свои полоски и пятна - на трескающиеся стены, на половицы,

исчерченные шагами, на маленький белый столик, в чернильных пятнах и

росчерках... Крохотная веранда, опутанная глициниями, оголившимися к зиме...

Когда-то воздушные кисти их весело голубели в живых глазах. Заплаканные

стекла, давно не мытые... Уйдем... и завтра же выбьют стекла, развалят

стены, раскроют крышу, поволокут, потащут... с довольным гоготом мертвецов.