Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 36 из 37)

черное: татарин, за ним его черный конь. Хрипит татарин, и конь хрипит. Я

бегу от него к воротам. Татарин бежит за мной...

- Ты... бери... нема люди... ночь черный... Быюк-Ламбат... йей...

бери... Аллах...

Я не вижу его лица. Я вижу, как конь головой мотает, хочет поводья

вырвать?.. Мотнул и уткнулся в снег. Я вижу парок над ним. Я отмахиваюсь от

них, от призраков... стараюсь открыть калитку... Держит меня татарин, рукою

молит... И вдруг...

- Йей!.. - вскрикивает татарин и чутко всматривается во что-то в балке.

Я ничего не вижу. Он срыву дергает повод, но конь уснул. Он бьет его

кулаком по шее и кидается в сторону. Бежит и кричит кому-то, кого он видит:

- Йей! ханым! козяйк... бери... конь!.. Йей!..

Я напрягаю глаза, не вижу. Кому же кричит татарин? Найдется ли человек,

кто снял бы с него напавший на него ужас? Никого не видно. Бежит за кем-то,

кричит...

Я захлопываю калитку и ставлю кол.

Человек нашелся. Утро принесло весть: взяли коня у татарина. Понес

чумовой татарин шесть фунтов хлеба в Биюк-Ламбат. Быть может, спасут коня. А

как же теперь татарин?..

Говорил в городке дьякон:

- Дурак татарин! Повали коня, ешь коня! Ему бы на месяц с семьей

хватило, продержаться... Посоли мясо...

- А соли-то нет, отец дьякон!

- Мясо-то прокопти, без соли лопай!

- А может, ему своего коня жалко было?..

- Ко-ня жалко?! Как коня жалко, раз за шесть фунтов хлеба отдал?!

Лупоглазый... Жалко?!.. А просто... голову потерял от страху!.. Воистину -

голову потерял чумовой татарин.

Три конца

Снег полежал три дня, тронулся и потек. Плывет грязь в балку. Торчат из

грязи мокрые рога виноградника, иссохшие усы-петли. Испугал снег татарина -

и плывет. Отрыгнет еще земля травку - прогреет солнцем.

Помер Андрей Кривой с нижнего виноградника. Ходил после "ванной" с

неделю - крякал. Молчал и крякал. Потом прилег. Жаловался - "внутри ломит".

А помер тихо.

Помер и Одарюк. Две недели места не мог найти: и ходить, и сидеть, и

лечь - все больно. Жаловался, что "клинья вогнали в поясницу" и под сердце

давит. За две недели в сухенького старичка обратился, глотнуть не мог.

Водицы испить просил: глотнет, а принять не может. Кричал шибко, как

отходил:

- Огне-ом... палит!..

Поглядел на детей, и выкатились из его глаз две слезы. А помер тихо.

И дядю Андрея выпустили после "ванной". Во всем сознался. Пришел на

горку, на Тихую Пристань - тихий, как после большой работы. Бродил по горке

в майском своем костюме, почерневшем, скатавшемся, - пищи себе искал.

Прознал, что Антонина Васильевна, из пшеничной котловины, корову со страху

режет, пришел под вечер и остановился на пороге. Стоял и молчал - тенью. Не

видела его Антонина Васильевна: рубила в корытце студень. Стоял дядя Андрей

у притолоки, смотрел, как шипит на плите в корчаге, как на белом сосновом

столе разложены - бурая печень, мозги, а в окоренке шершавой тряпкой коровий

рубец мокнет.

Повернулась Антонина Васильевна - ахнула: испугалась тени.

- Что... вы?.. Вы это... дядя Андрей?! Что с вами?..

- Дайте... за-ради Бога... кишочки...

Дала ему Антонина Васильевна пригоршню "рубки" - для холодца, отрезала

и рубца, с ладонь, и ребрышко. Поглядел на нее дядя Андрей плаксиво, сказал

хрипом:

- Нутро у меня повернуто... всю утрибку мою поспутало-завязало...

какое-бы... средство?.. Гляжу, а в глазу трусится... упасть боюсь...

Дала ему Антонина Васильевна перцовки выпить. Пошел дядя Андрей по

дачам - за мясорубкой. Нигде не было мясорубки. А зачем голодному мясорубка?

- А жевать нечем... зубы все растерял... Говорил "евать" и "убы".

- Где же вы их потеряли-то, так сразу?

- Так... о камень...

Проходил с неделю, стало его сгибать. Узнал, что и Андрей Кривой, и

Одарюк Григорий жить приказали, - пришел к ночи к Марине Семеновне на

веранду.

Спросила его Марина Семеновна сурово:

- Разве вы чего тут забыли?

- Я тут ничого не забул... - жалобно сказал дядя Андрей, как волк

затравленный.

Рассказывала про это свидание Марина Семеновна - жалеть не жалела:

- ...А ветер был, с Чатырдага, холода завернули. А он стоит и стоит,

трясется.

- Чего вы стоите... сядьте на табурет. Сел он на табурет, на кончик.

Оглянул комнату, все глазами прощупал, и говорит:

- Одеялы у вас... знаменитыи... найдуть - возьмут.

А я говорю ему:

- Вы чего это в узелке держите, куда собрались?

Сказал, что проститься зайдет с покойником, с Григорием, - четвертый

день все не похоронят. У них и переночует, - дома-то холодно, силы нет

дровец нарубить, от холоду не спится. А поутру в больницу - думает.

- Очень, - говорит, - у меня все внутри ломит, и как огнем палит.

Может, - говорит, - меня параличом расшибло, снутри! Во мне, - говорит, -

вроде как крыса завелась, грызется.

- Не от козлиного ли смальца, дядя Андрей? - говорю. Очень меня досада

одолела - все ему высказать. - Не ел я вашего козлика! Зачем вы так?!

А не смотрит. А я ему на это:

- Вы и Тамарку не трогали, и гусей, - говорю, - и уточек моих не

пробовали... А помните, - говорю, - дядя Андрей, как я вам в саду-то

нагадала? Как вот снег упадет...

Как затрясется! Страшный, как смерть, стал.

- Будут вас, дядя Андрей, черви есть! Как вы моего козлика, так и они

вас... И будет, будет!

Все во мне поднялось опять, себя не слышу.

- Я, - говорю, - вчера на вас карты раскидывала, на виневого короля...

вы! Конец вам вышел! Вот он, конец, и есть!

- Да я ж, - говорит, - вовсе не виневый... Я... жировый!

И тут не сознается! Тут уж я прямо не в себе!..

- Это, - говорю, - жировый-то вы с жиру да смальцу! А вы черный, весь

вы черным-черный, как вот... земля! На лице-то у вас... земля выступила!..

- Видите... - говорит, - уж помираю я, а вы... меня добиваете.

- А вы, - говорю, - сироток моих добили! Гаснут!

- Ну, простите, коли так... Не я добил... а нас всех добили...

И не сказал, а... всхлипнул! Тут мне его жалко стало.

- Ну, - говорю, - дядя Андрей... я вам простила, а судьба не простила.

Не от меня это, что помираете... и дня не проживете, вижу. Судьба... Ну,

вот, хлебца я вам дам... от жалости дам хлебца... напоследок покушайте...

сегодня пекла, три фунта.

- Отрезала ему кусочек, теплый еще. Так и вцепился. И... покрестился,

как из рук хлебушка взял! Так мне это понравилось!.. Душа-то православная...

Я ему еще дала кусочек - в дорогу. А ветер так и гремит, вьюшки

прыгают, страсть Божия. Вот он и другой кусок сжевал, отогрелся. И говорит:

- Ну, посидел я. Это вы хорошо, мне теперь легко будет...

И голову опустил. А уж и спать пора давно, двенадцатый час.

- Пойду, - говорит, - к Настасье, вдове... может, мне куртку

покойникову надеть займет, а то больно зябко в больницу идти. Я, - говорит,

- жил самостоятельно, а вот как эта канитель-то вся пошла, слобода-то

ихняя... как обменили всех...

За руку простились. Покрестила я его вослед. Что уж...

Пошел дядя Андрей ночью на мазеровскую дачу. Впустила его Настасья. В

свою комнату не допустила, а пусть с покойником ложится. Дала ему накрыться

рваную куртку мужнину, кожанку.

Опять на ветер идти? Замерз дядя Андрей в майском костюме из парусины с

кресел исправничьих. Остался. Лежал Одарюк на полу, в пустой комнате бывшего

пансиона, им же обобранного. Ни свечки, ни каганца. Лег дядя Андрей подальше

в угол, узелок в голову, а кожанкой накрылся. А когда стало белеть за

окнами, надел кожанку и пошел в больницу. Увидала его Настасья - идет в

мужникой кожанке, - нагнала на дороге:

- Снимай, проклятый! Григорья погубил... куртку уворовать хочешь?!

Сорвала с него куртку да еще по лицу курткой. Видали люди, как на

ветру, на пустой дороге, у миндальных садов порубленных, хлестала его

обезумевшая Настасья по голове курткой. А он только рукою так,

прикрывался...

Не дошел дядя Андрей до больницы. У базара, в безлюдном переулке,

присел к забору, в майском своем костюме, загвазданном. Нашли прохожие, а он

только губами двигает. Доставили в больницу. До полудня не дожил - помер.

Так отошли все трое, один за одним, - истаяли. Ожидающие своей смерти,

голодные, говорили:

- Налопались чужой коровятины... вот и сдохли.

КОНЕЦ КОНЦОВ

Да какой же месяц теперь - декабрь? Начало или конец? Спутались все

концы, все начала. Все перепуталось, и мой "кальвиль" на веранде - праздник

преображения! - теперь ничего не скажет. Было ли Рождество? Не может быть

Рождества. Кто может теперь родиться?! И дни никому не нужны.

А дни идут и идут. Низкое солнце порою весну напомнит, но светит жидко.

Ему не на чем разыграться: серо и буро - все. Тощее солнце светит, больное,

мертвое. А к вечеру - новый месяц. А где же полный? Куда-то прошел, за

тучами?..

Я видел смертеныша, выходца из другого мира - из мира Мертвых.

Я сидел на бугре, смотрел через городок на кладбище. Всматривался в

жизнь Мертвых. Когда солнце идет к закату, кладбищенская часовня пышно

пылает золотом. Солнце смеется Мертвым. Смотрел и решал загадку - о

жизни-смерти. Может случиться чудо? Небо - откроется? И есть ли где это

Небо? И другое решал - свое. У меня еще крест на шее, а на руке - кольцо.

Отнесу греку, татарину, кому нужно ходячее золото, - бери и кольцо, и крест!

Я останусь свидетелем жизни Мертвых. Полную чашу выпью. Или бросить тебя,

причал последний, наш кроткий домик - с последнею лаской взгляда?., весны

добиться и... начать великое Восхождение - на Горы? Муку в себя принять и

разделить ее с миром? А миру нужна ли мука?! У мира свои забавы... Весна...

Золотыми ключами, дождями теплыми, в грозах, не отомкнет ли она земные

недра, не воскресит ли Мертвых? Чаю Воскресения Мертвых! Я верю в чудо!

Великое Воскресение - да будет.

Какое неприятное кладбище! Камень грязный. Чужая земля, татарская.

Собаки рыскают у часовни, засматривают за стекла. И сторож пьяный. Я

помню его лицо, тупое лицо могильщика-идиота. Потянет с меня за яму...

Нечего взять с меня. А с Ивана Михайлыча потянет...