черное: татарин, за ним его черный конь. Хрипит татарин, и конь хрипит. Я
бегу от него к воротам. Татарин бежит за мной...
- Ты... бери... нема люди... ночь черный... Быюк-Ламбат... йей...
бери... Аллах...
Я не вижу его лица. Я вижу, как конь головой мотает, хочет поводья
вырвать?.. Мотнул и уткнулся в снег. Я вижу парок над ним. Я отмахиваюсь от
них, от призраков... стараюсь открыть калитку... Держит меня татарин, рукою
молит... И вдруг...
- Йей!.. - вскрикивает татарин и чутко всматривается во что-то в балке.
Я ничего не вижу. Он срыву дергает повод, но конь уснул. Он бьет его
кулаком по шее и кидается в сторону. Бежит и кричит кому-то, кого он видит:
- Йей! ханым! козяйк... бери... конь!.. Йей!..
Я напрягаю глаза, не вижу. Кому же кричит татарин? Найдется ли человек,
кто снял бы с него напавший на него ужас? Никого не видно. Бежит за кем-то,
кричит...
Я захлопываю калитку и ставлю кол.
Человек нашелся. Утро принесло весть: взяли коня у татарина. Понес
чумовой татарин шесть фунтов хлеба в Биюк-Ламбат. Быть может, спасут коня. А
как же теперь татарин?..
Говорил в городке дьякон:
- Дурак татарин! Повали коня, ешь коня! Ему бы на месяц с семьей
хватило, продержаться... Посоли мясо...
- А соли-то нет, отец дьякон!
- Мясо-то прокопти, без соли лопай!
- А может, ему своего коня жалко было?..
- Ко-ня жалко?! Как коня жалко, раз за шесть фунтов хлеба отдал?!
Лупоглазый... Жалко?!.. А просто... голову потерял от страху!.. Воистину -
голову потерял чумовой татарин.
Три конца
Снег полежал три дня, тронулся и потек. Плывет грязь в балку. Торчат из
грязи мокрые рога виноградника, иссохшие усы-петли. Испугал снег татарина -
и плывет. Отрыгнет еще земля травку - прогреет солнцем.
Помер Андрей Кривой с нижнего виноградника. Ходил после "ванной" с
неделю - крякал. Молчал и крякал. Потом прилег. Жаловался - "внутри ломит".
А помер тихо.
Помер и Одарюк. Две недели места не мог найти: и ходить, и сидеть, и
лечь - все больно. Жаловался, что "клинья вогнали в поясницу" и под сердце
давит. За две недели в сухенького старичка обратился, глотнуть не мог.
Водицы испить просил: глотнет, а принять не может. Кричал шибко, как
отходил:
- Огне-ом... палит!..
Поглядел на детей, и выкатились из его глаз две слезы. А помер тихо.
И дядю Андрея выпустили после "ванной". Во всем сознался. Пришел на
горку, на Тихую Пристань - тихий, как после большой работы. Бродил по горке
в майском своем костюме, почерневшем, скатавшемся, - пищи себе искал.
Прознал, что Антонина Васильевна, из пшеничной котловины, корову со страху
режет, пришел под вечер и остановился на пороге. Стоял и молчал - тенью. Не
видела его Антонина Васильевна: рубила в корытце студень. Стоял дядя Андрей
у притолоки, смотрел, как шипит на плите в корчаге, как на белом сосновом
столе разложены - бурая печень, мозги, а в окоренке шершавой тряпкой коровий
рубец мокнет.
Повернулась Антонина Васильевна - ахнула: испугалась тени.
- Что... вы?.. Вы это... дядя Андрей?! Что с вами?..
- Дайте... за-ради Бога... кишочки...
Дала ему Антонина Васильевна пригоршню "рубки" - для холодца, отрезала
и рубца, с ладонь, и ребрышко. Поглядел на нее дядя Андрей плаксиво, сказал
хрипом:
- Нутро у меня повернуто... всю утрибку мою поспутало-завязало...
какое-бы... средство?.. Гляжу, а в глазу трусится... упасть боюсь...
Дала ему Антонина Васильевна перцовки выпить. Пошел дядя Андрей по
дачам - за мясорубкой. Нигде не было мясорубки. А зачем голодному мясорубка?
- А жевать нечем... зубы все растерял... Говорил "евать" и "убы".
- Где же вы их потеряли-то, так сразу?
- Так... о камень...
Проходил с неделю, стало его сгибать. Узнал, что и Андрей Кривой, и
Одарюк Григорий жить приказали, - пришел к ночи к Марине Семеновне на
веранду.
Спросила его Марина Семеновна сурово:
- Разве вы чего тут забыли?
- Я тут ничого не забул... - жалобно сказал дядя Андрей, как волк
затравленный.
Рассказывала про это свидание Марина Семеновна - жалеть не жалела:
- ...А ветер был, с Чатырдага, холода завернули. А он стоит и стоит,
трясется.
- Чего вы стоите... сядьте на табурет. Сел он на табурет, на кончик.
Оглянул комнату, все глазами прощупал, и говорит:
- Одеялы у вас... знаменитыи... найдуть - возьмут.
А я говорю ему:
- Вы чего это в узелке держите, куда собрались?
Сказал, что проститься зайдет с покойником, с Григорием, - четвертый
день все не похоронят. У них и переночует, - дома-то холодно, силы нет
дровец нарубить, от холоду не спится. А поутру в больницу - думает.
- Очень, - говорит, - у меня все внутри ломит, и как огнем палит.
Может, - говорит, - меня параличом расшибло, снутри! Во мне, - говорит, -
вроде как крыса завелась, грызется.
- Не от козлиного ли смальца, дядя Андрей? - говорю. Очень меня досада
одолела - все ему высказать. - Не ел я вашего козлика! Зачем вы так?!
А не смотрит. А я ему на это:
- Вы и Тамарку не трогали, и гусей, - говорю, - и уточек моих не
пробовали... А помните, - говорю, - дядя Андрей, как я вам в саду-то
нагадала? Как вот снег упадет...
Как затрясется! Страшный, как смерть, стал.
- Будут вас, дядя Андрей, черви есть! Как вы моего козлика, так и они
вас... И будет, будет!
Все во мне поднялось опять, себя не слышу.
- Я, - говорю, - вчера на вас карты раскидывала, на виневого короля...
вы! Конец вам вышел! Вот он, конец, и есть!
- Да я ж, - говорит, - вовсе не виневый... Я... жировый!
И тут не сознается! Тут уж я прямо не в себе!..
- Это, - говорю, - жировый-то вы с жиру да смальцу! А вы черный, весь
вы черным-черный, как вот... земля! На лице-то у вас... земля выступила!..
- Видите... - говорит, - уж помираю я, а вы... меня добиваете.
- А вы, - говорю, - сироток моих добили! Гаснут!
- Ну, простите, коли так... Не я добил... а нас всех добили...
И не сказал, а... всхлипнул! Тут мне его жалко стало.
- Ну, - говорю, - дядя Андрей... я вам простила, а судьба не простила.
Не от меня это, что помираете... и дня не проживете, вижу. Судьба... Ну,
вот, хлебца я вам дам... от жалости дам хлебца... напоследок покушайте...
сегодня пекла, три фунта.
- Отрезала ему кусочек, теплый еще. Так и вцепился. И... покрестился,
как из рук хлебушка взял! Так мне это понравилось!.. Душа-то православная...
Я ему еще дала кусочек - в дорогу. А ветер так и гремит, вьюшки
прыгают, страсть Божия. Вот он и другой кусок сжевал, отогрелся. И говорит:
- Ну, посидел я. Это вы хорошо, мне теперь легко будет...
И голову опустил. А уж и спать пора давно, двенадцатый час.
- Пойду, - говорит, - к Настасье, вдове... может, мне куртку
покойникову надеть займет, а то больно зябко в больницу идти. Я, - говорит,
- жил самостоятельно, а вот как эта канитель-то вся пошла, слобода-то
ихняя... как обменили всех...
За руку простились. Покрестила я его вослед. Что уж...
Пошел дядя Андрей ночью на мазеровскую дачу. Впустила его Настасья. В
свою комнату не допустила, а пусть с покойником ложится. Дала ему накрыться
рваную куртку мужнину, кожанку.
Опять на ветер идти? Замерз дядя Андрей в майском костюме из парусины с
кресел исправничьих. Остался. Лежал Одарюк на полу, в пустой комнате бывшего
пансиона, им же обобранного. Ни свечки, ни каганца. Лег дядя Андрей подальше
в угол, узелок в голову, а кожанкой накрылся. А когда стало белеть за
окнами, надел кожанку и пошел в больницу. Увидала его Настасья - идет в
мужникой кожанке, - нагнала на дороге:
- Снимай, проклятый! Григорья погубил... куртку уворовать хочешь?!
Сорвала с него куртку да еще по лицу курткой. Видали люди, как на
ветру, на пустой дороге, у миндальных садов порубленных, хлестала его
обезумевшая Настасья по голове курткой. А он только рукою так,
прикрывался...
Не дошел дядя Андрей до больницы. У базара, в безлюдном переулке,
присел к забору, в майском своем костюме, загвазданном. Нашли прохожие, а он
только губами двигает. Доставили в больницу. До полудня не дожил - помер.
Так отошли все трое, один за одним, - истаяли. Ожидающие своей смерти,
голодные, говорили:
- Налопались чужой коровятины... вот и сдохли.
КОНЕЦ КОНЦОВ
Да какой же месяц теперь - декабрь? Начало или конец? Спутались все
концы, все начала. Все перепуталось, и мой "кальвиль" на веранде - праздник
преображения! - теперь ничего не скажет. Было ли Рождество? Не может быть
Рождества. Кто может теперь родиться?! И дни никому не нужны.
А дни идут и идут. Низкое солнце порою весну напомнит, но светит жидко.
Ему не на чем разыграться: серо и буро - все. Тощее солнце светит, больное,
мертвое. А к вечеру - новый месяц. А где же полный? Куда-то прошел, за
тучами?..
Я видел смертеныша, выходца из другого мира - из мира Мертвых.
Я сидел на бугре, смотрел через городок на кладбище. Всматривался в
жизнь Мертвых. Когда солнце идет к закату, кладбищенская часовня пышно
пылает золотом. Солнце смеется Мертвым. Смотрел и решал загадку - о
жизни-смерти. Может случиться чудо? Небо - откроется? И есть ли где это
Небо? И другое решал - свое. У меня еще крест на шее, а на руке - кольцо.
Отнесу греку, татарину, кому нужно ходячее золото, - бери и кольцо, и крест!
Я останусь свидетелем жизни Мертвых. Полную чашу выпью. Или бросить тебя,
причал последний, наш кроткий домик - с последнею лаской взгляда?., весны
добиться и... начать великое Восхождение - на Горы? Муку в себя принять и
разделить ее с миром? А миру нужна ли мука?! У мира свои забавы... Весна...
Золотыми ключами, дождями теплыми, в грозах, не отомкнет ли она земные
недра, не воскресит ли Мертвых? Чаю Воскресения Мертвых! Я верю в чудо!
Великое Воскресение - да будет.
Какое неприятное кладбище! Камень грязный. Чужая земля, татарская.
Собаки рыскают у часовни, засматривают за стекла. И сторож пьяный. Я
помню его лицо, тупое лицо могильщика-идиота. Потянет с меня за яму...
Нечего взять с меня. А с Ивана Михайлыча потянет...