Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 37 из 37)

Когда эти смерти кончатся! Не будет конца, спутались все концы -

концы-начала. Жизнь не знает концов, начал...

Умер старик вчера - избили его кухарки! Черпаками по голове били в

советской кухне. Надоел им старик своей миской, нытьем, дрожаньем: смертью

от него пахло. Теперь лежит покойно - до будущего века. Аминъ. Лежит

профессор, строгий лицом, в белой бородке, с орлиным носом, в чесучовом

форменном сюртуке, сбереженном для гроба, с погонами генеральскими, с

серебряной звездочкой пушистой - на голубом просвете. В небе серебряная

звезда! Чудесный символ. Завтра поступит в полную власть - Кузьмы ли, Сидора

- как его там зовут? Кузьма не знает ни звезд, ни "яти", ни Ломоносова, ни

Вологодского края; знает одно: надо содрать сюртук, а потом - вали в яму.

Чужая земля, татарская...

Да, смертеныш... Я сидел на бугре и думал. И вдруг - шорох за мной,

странный, подстерегающий. За мною стоял, смотрел на меня... смертеныш! Это

был мальчик лет десяти-восьми, с большой головой на палочке-шейке, с

ввалившимися щеками, с глазами страха. На сером лице его беловатые губы

присохли к деснам, а синеватые зубы выставили - схватить. Он как будто

смеялся ими и оттопыренными ушами летучей мыши.

Я глядел в ужасе на него - на видение из больного мира. А он смеялся

зубами и качался на тонких ножках, как на шарнирах. Он проскрипел мне едва

понятное слово:

- Д... вай...

За ним шла женщина, пошатываясь, как пьяная. У живота ее, на усталых

руках лежало что-то, завернутое в тряпку. Она совсем упала на бугорке. Они с

утра уже идут издалека, - верст шесть, - из-за Черновских камней, в город, к

власти. Двое у ней уже померли, теперь кончается маленький, в этой тряпке.

- А этот еще... красавчик... - говорит женщина про смертеныша, говорит

издалека, сонно. - Господь послал... галку вчера подшиб.

- Я... камушком... га... галка... - сонно, пьяно шепчет мне мальчик и

все смеется зубами. А глаза в страхе.

- Скажу... проклятым... убейте лучше... Муж-то мой ихним был... семью

бросил... спутался с ихней какой-то, вот эти-то вот... как их... слова-то

голова моя... с нитилигентной... на почте служил... хорошо кушали... Она

партийка... а я, говорит... ду-ра.... Она начинает выть, как от боли:

- Петичка... последышек мой... желанный... три годочка... С голоду

спится... бужу его: "Проснись, Петичка... за хлебушком пойдем в город..." А

Петичка мне... "Ах, мамочка... патиньки нада... я са-ало ел... я мя... а...

со ел..." Гляжу, а у подушечки-то... уголочек... сжеван...

Я убежал от них в балку. Следил оттуда - ушли ли? Они долго сидели на

бугре.

Да когда же накроет камнем??! Когда размотается клубок?.. Скажут горам:

падите на нас! Не падают... Не пришли сроки? Прошли все сроки, а чаша еще не

выпита!..

Я кричу странным каким-то существам... - девчонкам?..

- Что вы?! Зачем?!

Они ползут от меня, от меня страшного... я помешал им в деле...

собирать сухие "тарелки", следы коровьи!..

Почему же такое пустое море?! Такое тихое и - пустое! Где пароходы

чудесных, богатых стран?

А все еще ходят мимо, все еще проползают через бугор. Вон идет опять

кто-то, снизу, из-под Кастели... Идет ровно, по делу будто. Стучит дрючком

по плетню... Кому-то я еще нужен!..

- Что еще нужно?!.. Теперь не время стучать!.. Ну... что вам нужно?! -

кричу я какому-то человеку с веселыми глазами, с лицом, как у королька

мякоть, - крепким. "Чего ему нужно, крепкому?"

- Чи не взнаете... ге! А Максим-то!.. Да я ж спид-низу... ге! Да

молочко же у менэ покуповалы... ге! Ну, як вы... шше не вымерли?! Ге!.. Усих

положуть, як вот... штабелями положуть, а по ним танцувать будут... мов мухи

на гавну... Ге! Погибае народ хрещеный...

Теперь я его признаю, хитрого мужика-хохла, - из-под Кастели. Дрогаль

когда-то, теперь на корове держится. Такой хохол оборотистый, что пробы

поставить негде. Наменял у Юрчихи, и где придется, на молоко всякого добра,

выменял в степи на пшеницу загодя, зарыл в потайное место. Ходит рванью и

громче других кричит - погибаем, мов тараканы на морози!

- Вот оны... як обкрутылы народ православный... ге! У хати с коровой

сплю, топор под голова да дрючок хороший... заместо жинки... ге! А шшо, я

вас вспрошу... слыхали? Шишкиных усех зарестовалы! Да як же... Хведор вот

заходив, сосид ихний... Лягун. Прямо... ужахается! Нашли кого! Оружье они

ховали... народ убивать хрещеный! Ге! Во - подвели-то! Ужахается Хведор,

прямо... плаче. Значит, так... С неделю тому, приехали на конях... обыск!

Будто разбоем живуть, с ружьями на шошу выходят, в масках. Тысь, все

пертрусили у них... не нашли. Зараз в каминья полезли! Хавос у нас

называется... там, может, какие тыщи годов прошло, гора завалилась. Тут-то

тебэ и есть! две винтовки!! прочищены, смальцем смазаны... Мов известно им

було! Зараз нашлы. Сам главный чертяка не найшов бы... с версту Хавос! Всех

и забрали.

Словно сказку рассказывает Максим, и весело! Это Борис-то,

освободившийся наконец от них! Одного только ждавший - залезть в Хаос и

писать рассказы! Этот тихий, кроткий счастливец, с которым играла смерть...

- Да як же ж, Боже мий... усех знаю! Вин, прямо... мов с иконы сишел!

тихой вот... мов телушка. Хведор, прямо... ужахается, лица на нем нэма.

Прийшов до меня ранэнько, кашель його замучил, чихотка злая. Говорит,

поручусь за них, отпустят. Ну, старика отпустили, а этих в Ялты погнали,

сынов. Кто им тут путки ставит... "Хочь они мне телку отравить стращали... -

Хведор-то мни... - а я им вреду не хочу". Рыбаки за Бориса вступались... А

энти свое ладють: разберем и на север вышлем! у Харькив! Ге! Они вышлють...

ге!

Он стоит и высматривает мое "хозяйство".

- А курей-то шшо ж не видать?

- Ушли.

- На молочко, может, поменяем?..

- У-шли! Последнюю отдал в добрые руки...

- Ну, индюшечку уж?..

- Ушла.

Он все высматривает. Видит - только деревья, камни...

- Ну, здоровэньки бувалы. Це гарно, шшо не помэрлы...

На Север вышлют! От скольких смертей ушел, а тут... Не может этого

быть.

Черная ночь... которая?.. Тихо, не громыхнет ветром. Устали ветры. Или

весна подходит? Но какой же месяц? Все перепуталось, как во сне...

Ветер гремит воротами?.. Не ветер...- они, ночные! Где же топор?.. Куда

я его засунул?.. Выменял?! Что же теперь... пойти?.. Все стучат. Сами

войдут...

Стучат не сильно. Не они это. Кто-то робкий... Анюта? Мамина дочка!

Анюта не постучит теперь - ушла Анюта. Кому же еще стучать?..

Пришел высокий, худой старик. Глаза у него орлиные, нос горбатый.

Смотрит из-под бровей, затравленно. Оборванный, черно-седой и грязный. Встал

на пороге и мнется с пустым мешком, комкает его в длинных пальцах.

- Уж к вам позвольте, по дороге вспомнил. В городе задержался до

темени, а идти-то еще двенадцать верст...

Кто он такой?.. Все перепуталось в памяти.

- Я... отец Бориса, Шишкин. Борис-то все к вам ходил, бывало...

Он ничего, спокоен и деловит, только словно что вспоминает и мнет

мешок. Чаю у меня нет, но есть кусочек ячменного хлеба.

- У самих мало... а я, признаться, с утра только водички выпил... ходил

в город нащот вина... три ведра у меня вина...

Он выщипывает кусочками и жует вдумчиво и все вспоминает что-то. Я не

могу его спрашивать.

- Сейчас иду в городе... сказал мне кто-то... Кашина сына расстреляли в

Ялте... виноделова. И отец помер от разрыва сердца... Мальчик был,

студент... славный мальчик. На войне был с немцами, а то все здесь жил

тихо... рабочие любили... Хорошо. В приказе напечатано... на стенке. Стал

читать... Обоих моих.

- Что?!

- Обоих сынов... - сделал он так, рукой... - как раз сегодня... две

недели. За разбой. Бориса... за разбой!..

Он сложил мешок вчетверо и стал разглаживать на коленке, лица не видно.

- Мать одна осталась, под Кастелью... ночью приду. К вам и зашел. Как

ей говорить-то?! Этот вопрос очень серьезный. Я вот все... Как раз две

недели сегодня... уже две недели!.. Бориса... за разбой! .. я ей не могу

говорить.

Ночь далеко ушла. Я выходил под небо, глядел на звезды... Придешь -

старик сидит с мешком. А ночь идет. Я сижу у печки. Старик дремлет на

кулаках. Говорить не о чем, мы знаем вce. Вот уж и заря, щели засинели в

ставнях. И слышно муэдзина по заре. Он все кричит о Боге, все зовет к

молитве... благодарит за новый день.

- Ну, пойду...

Цветет миндаль. Голые деревья - в розовато-белой дымке. В тени, под

туей, распустились подснежники - из белого фарфора будто. На луговинках

золотые крокусы глядятся, высыпали дружно. Потеплее где, в кустах, - фиалки

начинают пахнуть... Весна? Да, идет весна.

Черный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на

маковке, - как уголек! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его

сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К

морю повернется - споет и морю, и виноградникам, и далям... Тихи, грустны

вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы.

Споет к горам - на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое,

нежное... Здесь у нас пустынно, - никто его не потревожит.

Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не

видно, но он поет. И там, где порубили миндали, другой... Встречают свою

весну. Но отчего так грустно?.. Я слушаю до темной ночи.

Вот уже и ночь. Дрозд замолчал. Зарей опять начнет... Мы его будем

слушать - в последний раз.

Март-сентябрь 1923 г., Грасс