Когда эти смерти кончатся! Не будет конца, спутались все концы -
концы-начала. Жизнь не знает концов, начал...
Умер старик вчера - избили его кухарки! Черпаками по голове били в
советской кухне. Надоел им старик своей миской, нытьем, дрожаньем: смертью
от него пахло. Теперь лежит покойно - до будущего века. Аминъ. Лежит
профессор, строгий лицом, в белой бородке, с орлиным носом, в чесучовом
форменном сюртуке, сбереженном для гроба, с погонами генеральскими, с
серебряной звездочкой пушистой - на голубом просвете. В небе серебряная
звезда! Чудесный символ. Завтра поступит в полную власть - Кузьмы ли, Сидора
- как его там зовут? Кузьма не знает ни звезд, ни "яти", ни Ломоносова, ни
Вологодского края; знает одно: надо содрать сюртук, а потом - вали в яму.
Чужая земля, татарская...
Да, смертеныш... Я сидел на бугре и думал. И вдруг - шорох за мной,
странный, подстерегающий. За мною стоял, смотрел на меня... смертеныш! Это
был мальчик лет десяти-восьми, с большой головой на палочке-шейке, с
ввалившимися щеками, с глазами страха. На сером лице его беловатые губы
присохли к деснам, а синеватые зубы выставили - схватить. Он как будто
смеялся ими и оттопыренными ушами летучей мыши.
Я глядел в ужасе на него - на видение из больного мира. А он смеялся
зубами и качался на тонких ножках, как на шарнирах. Он проскрипел мне едва
понятное слово:
- Д... вай...
За ним шла женщина, пошатываясь, как пьяная. У живота ее, на усталых
руках лежало что-то, завернутое в тряпку. Она совсем упала на бугорке. Они с
утра уже идут издалека, - верст шесть, - из-за Черновских камней, в город, к
власти. Двое у ней уже померли, теперь кончается маленький, в этой тряпке.
- А этот еще... красавчик... - говорит женщина про смертеныша, говорит
издалека, сонно. - Господь послал... галку вчера подшиб.
- Я... камушком... га... галка... - сонно, пьяно шепчет мне мальчик и
все смеется зубами. А глаза в страхе.
- Скажу... проклятым... убейте лучше... Муж-то мой ихним был... семью
бросил... спутался с ихней какой-то, вот эти-то вот... как их... слова-то
голова моя... с нитилигентной... на почте служил... хорошо кушали... Она
партийка... а я, говорит... ду-ра.... Она начинает выть, как от боли:
- Петичка... последышек мой... желанный... три годочка... С голоду
спится... бужу его: "Проснись, Петичка... за хлебушком пойдем в город..." А
Петичка мне... "Ах, мамочка... патиньки нада... я са-ало ел... я мя... а...
со ел..." Гляжу, а у подушечки-то... уголочек... сжеван...
Я убежал от них в балку. Следил оттуда - ушли ли? Они долго сидели на
бугре.
Да когда же накроет камнем??! Когда размотается клубок?.. Скажут горам:
падите на нас! Не падают... Не пришли сроки? Прошли все сроки, а чаша еще не
выпита!..
Я кричу странным каким-то существам... - девчонкам?..
- Что вы?! Зачем?!
Они ползут от меня, от меня страшного... я помешал им в деле...
собирать сухие "тарелки", следы коровьи!..
Почему же такое пустое море?! Такое тихое и - пустое! Где пароходы
чудесных, богатых стран?
А все еще ходят мимо, все еще проползают через бугор. Вон идет опять
кто-то, снизу, из-под Кастели... Идет ровно, по делу будто. Стучит дрючком
по плетню... Кому-то я еще нужен!..
- Что еще нужно?!.. Теперь не время стучать!.. Ну... что вам нужно?! -
кричу я какому-то человеку с веселыми глазами, с лицом, как у королька
мякоть, - крепким. "Чего ему нужно, крепкому?"
- Чи не взнаете... ге! А Максим-то!.. Да я ж спид-низу... ге! Да
молочко же у менэ покуповалы... ге! Ну, як вы... шше не вымерли?! Ге!.. Усих
положуть, як вот... штабелями положуть, а по ним танцувать будут... мов мухи
на гавну... Ге! Погибае народ хрещеный...
Теперь я его признаю, хитрого мужика-хохла, - из-под Кастели. Дрогаль
когда-то, теперь на корове держится. Такой хохол оборотистый, что пробы
поставить негде. Наменял у Юрчихи, и где придется, на молоко всякого добра,
выменял в степи на пшеницу загодя, зарыл в потайное место. Ходит рванью и
громче других кричит - погибаем, мов тараканы на морози!
- Вот оны... як обкрутылы народ православный... ге! У хати с коровой
сплю, топор под голова да дрючок хороший... заместо жинки... ге! А шшо, я
вас вспрошу... слыхали? Шишкиных усех зарестовалы! Да як же... Хведор вот
заходив, сосид ихний... Лягун. Прямо... ужахается! Нашли кого! Оружье они
ховали... народ убивать хрещеный! Ге! Во - подвели-то! Ужахается Хведор,
прямо... плаче. Значит, так... С неделю тому, приехали на конях... обыск!
Будто разбоем живуть, с ружьями на шошу выходят, в масках. Тысь, все
пертрусили у них... не нашли. Зараз в каминья полезли! Хавос у нас
называется... там, может, какие тыщи годов прошло, гора завалилась. Тут-то
тебэ и есть! две винтовки!! прочищены, смальцем смазаны... Мов известно им
було! Зараз нашлы. Сам главный чертяка не найшов бы... с версту Хавос! Всех
и забрали.
Словно сказку рассказывает Максим, и весело! Это Борис-то,
освободившийся наконец от них! Одного только ждавший - залезть в Хаос и
писать рассказы! Этот тихий, кроткий счастливец, с которым играла смерть...
- Да як же ж, Боже мий... усех знаю! Вин, прямо... мов с иконы сишел!
тихой вот... мов телушка. Хведор, прямо... ужахается, лица на нем нэма.
Прийшов до меня ранэнько, кашель його замучил, чихотка злая. Говорит,
поручусь за них, отпустят. Ну, старика отпустили, а этих в Ялты погнали,
сынов. Кто им тут путки ставит... "Хочь они мне телку отравить стращали... -
Хведор-то мни... - а я им вреду не хочу". Рыбаки за Бориса вступались... А
энти свое ладють: разберем и на север вышлем! у Харькив! Ге! Они вышлють...
ге!
Он стоит и высматривает мое "хозяйство".
- А курей-то шшо ж не видать?
- Ушли.
- На молочко, может, поменяем?..
- У-шли! Последнюю отдал в добрые руки...
- Ну, индюшечку уж?..
- Ушла.
Он все высматривает. Видит - только деревья, камни...
- Ну, здоровэньки бувалы. Це гарно, шшо не помэрлы...
На Север вышлют! От скольких смертей ушел, а тут... Не может этого
быть.
Черная ночь... которая?.. Тихо, не громыхнет ветром. Устали ветры. Или
весна подходит? Но какой же месяц? Все перепуталось, как во сне...
Ветер гремит воротами?.. Не ветер...- они, ночные! Где же топор?.. Куда
я его засунул?.. Выменял?! Что же теперь... пойти?.. Все стучат. Сами
войдут...
Стучат не сильно. Не они это. Кто-то робкий... Анюта? Мамина дочка!
Анюта не постучит теперь - ушла Анюта. Кому же еще стучать?..
Пришел высокий, худой старик. Глаза у него орлиные, нос горбатый.
Смотрит из-под бровей, затравленно. Оборванный, черно-седой и грязный. Встал
на пороге и мнется с пустым мешком, комкает его в длинных пальцах.
- Уж к вам позвольте, по дороге вспомнил. В городе задержался до
темени, а идти-то еще двенадцать верст...
Кто он такой?.. Все перепуталось в памяти.
- Я... отец Бориса, Шишкин. Борис-то все к вам ходил, бывало...
Он ничего, спокоен и деловит, только словно что вспоминает и мнет
мешок. Чаю у меня нет, но есть кусочек ячменного хлеба.
- У самих мало... а я, признаться, с утра только водички выпил... ходил
в город нащот вина... три ведра у меня вина...
Он выщипывает кусочками и жует вдумчиво и все вспоминает что-то. Я не
могу его спрашивать.
- Сейчас иду в городе... сказал мне кто-то... Кашина сына расстреляли в
Ялте... виноделова. И отец помер от разрыва сердца... Мальчик был,
студент... славный мальчик. На войне был с немцами, а то все здесь жил
тихо... рабочие любили... Хорошо. В приказе напечатано... на стенке. Стал
читать... Обоих моих.
- Что?!
- Обоих сынов... - сделал он так, рукой... - как раз сегодня... две
недели. За разбой. Бориса... за разбой!..
Он сложил мешок вчетверо и стал разглаживать на коленке, лица не видно.
- Мать одна осталась, под Кастелью... ночью приду. К вам и зашел. Как
ей говорить-то?! Этот вопрос очень серьезный. Я вот все... Как раз две
недели сегодня... уже две недели!.. Бориса... за разбой! .. я ей не могу
говорить.
Ночь далеко ушла. Я выходил под небо, глядел на звезды... Придешь -
старик сидит с мешком. А ночь идет. Я сижу у печки. Старик дремлет на
кулаках. Говорить не о чем, мы знаем вce. Вот уж и заря, щели засинели в
ставнях. И слышно муэдзина по заре. Он все кричит о Боге, все зовет к
молитве... благодарит за новый день.
- Ну, пойду...
Цветет миндаль. Голые деревья - в розовато-белой дымке. В тени, под
туей, распустились подснежники - из белого фарфора будто. На луговинках
золотые крокусы глядятся, высыпали дружно. Потеплее где, в кустах, - фиалки
начинают пахнуть... Весна? Да, идет весна.
Черный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на
маковке, - как уголек! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его
сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К
морю повернется - споет и морю, и виноградникам, и далям... Тихи, грустны
вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы.
Споет к горам - на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое,
нежное... Здесь у нас пустынно, - никто его не потревожит.
Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не
видно, но он поет. И там, где порубили миндали, другой... Встречают свою
весну. Но отчего так грустно?.. Я слушаю до темной ночи.
Вот уже и ночь. Дрозд замолчал. Зарей опять начнет... Мы его будем
слушать - в последний раз.
Март-сентябрь 1923 г., Грасс