Смекни!
smekni.com

Солнце мертвых (стр. 4 из 37)

подвал запасов. Сюда прихожу я думать. Отсюда черпаю хлеб насущный. Здесь у

меня цветы - золотисто-малиновый куст львиного зева, в пчелах. Только.

Огромное окно - море. И - виноград зреет.

Отныне мой храм?.. Неправда. У меня нет теперь храма.

Бога у меня нет: синее небо пусто. Но шиферно-глинистые стены - мои

хранители: они укрывают от пустыни. "Натюрморты" на них живут - яблоки,

виноград, груши...

Я спускаюсь по сыпучему шиферу, оглядываю свои запасы. Плохо на

яблоньках: поела цветы "мохнатая оленка". Тысячи их налетали, когда яблони

стояли в цвету, падали в белые чашечки, сосали-грызли золотые тычинки. Я

выбирал их, спящих - они задремывали к полудню. Вот одичавший персик, с

каменной мелочью, черешня, в усохших косточках, оклеванная дроздами. Айва

бесплодная, в паутинных коконах, заросли розы и ажины.

Грецкий орех, красавец... Он входит в силу. Впервые зачавший, он

подарил нам в прошлом году три орешка - поровну всем... Спасибо за ласку,

милый. Нас теперь только двое... а ты сегодня щедрее, принес семнадцать. Я

сяду под твоей тенью, стану думать...

Жив ли ты, молодой красавец? Так же ли ты стоишь в пустом винограднике,

радуешь по весне зеленью сочных листьев, прозрачной тенью? Нет и тебя на

свете? Убили, как все живое...

Хорошо сидеть в утренней тишине Виноградной балки, ото всего закрыться.

Только - лозы... рядками тянутся вверх, по балке, на волю, где старые

миндальные деревья, - прыгают там голубые сойки. Какое покойное корыто!

Откосы, один - тенистый, солнцем еще не взятый; другой - золотой, горячий.

На нем груши-молодки в бусах.

Взглянешь назад - синее окно, море! Круто падает балка, и в темном ее

прорыве - синяя чаша моря: пей глазами!

Хорошо так сидеть, не думать...

Пустынным криком кричит павлин:

- Э-оу-а-аааа...

Нельзя не думать: настежь раскрыты двери, кричит пустыня. Утробным

ревом ревет корова, винтовка стучит в горах - кого-то ищет. Над головой

детский голосок тянет:

- Хле-а-ба-аааа... са-мый-са-ааа в пуговичку-ууу...

са-а-мый-са-аааа....

Гремит самоварная труба. Это пониже нашего домика, соседи.

- Ах, Воводичка... какой ты... Я же тебе сказала...

Голос усталый, слабый. Это старая барыня, попавшая вместе с другими в

петлю. При ней чужие, "нянькины дети": Ляля и Вова. Живут на тычке - бьются.

- Са-а-мый-с-а-аааа...

- Я же тебе сказала... Сейчас лепестков заварим, розовый чай пить

будем...

- Хочу са-а-ла-аааа...

- Ну, что ты из меня душу тянешь!.. Ля-ля, да уведи ты его от меня, с

глаз моих!..

Я слышу дробное топотанье и задохшийся, тонкий голосок Ляли:

- А-а... сала тебе?! Сала? Я тебе такого сала!.. Ухи тебе насалить?

- Ля-ля, оставь его... И потом, нельзя говорить... у-хи! У-ши! И как ты

выражаешься: наса-лить! На что это похоже! А я-то еще хотела с тобой

по-французски заниматься...

По-французски! У смерти... - и по-французски. Нет, права она, старая,

милая барыня: надо и по-французски, и географию, и каждый день умываться,

чистить дверные ручки и выбивать коврик. Уцепиться и не даваться. Ну, какие

самые большие реки? Нил, Амазонка... Еще текут где-то? А города?.. Лондон,

Нью-Йорк, Париж... А теперь в Париже...

Странно... когда я сижу так, ранним утром, в балке и слышу, как гремит

самоварная труба, я вспоминаю о Париже, в котором никогда не был. В этой

балке, и - о Париже! Это на каком-то другом свете... И есть ли этот Париж?

Не исчез ли и он из жизни?..

Вот почему я вспоминаю о Париже: моя соседка рассказывала, бывало, как

она жила за границей, училась в Берлине и в Париже... Так далеко отсюда!

Она.. в Париже! Она бродит в вязаном платочке, унылая и больная, щупает себя

за голову, жует крупку... Видала Париж, в Булонском лесу каталась, стояла

перед Венерой и Нотр-Дам!.. Да почему она здесь, на тычке, у балки?! Бьется

с чужими детьми, продает последние ложечки и юбки, выменивает на затхлый

ячмень и соль. Боится, что отнимут у ней какой-то коврик... Каждую ночь

дрожит - вот придут и отнимут коврик, и этот платок последний, и полфунта

соли. Чушь какая!

Париж?! Какой-то Булонский лес, где совершают предобеденные прогулки в

экипажах, - у Мопассана было... - и высится гордым стальным торчком

прозрачная башня Эйфеля?! .. гремит и сейчас: в огнях?!! и люди весело и

свободно ходят по улицам?!.. Париж... - а здесь отнимают соль, повертывают к

стенкам, ловят кошек на западни, гноят и расстреливают в подвалах, колючей

проволокой окружили дома и создали "человечьи бойни"! На каком это свете

деется? Париж... - а здесь звери в железе ходят, здесь люди пожирают детей

своих, и животные постигают ужас!..

На каком это свете деется? На белом свете?!!

Нет никакого Парижа-Лондона, пропал и Париж, и все. Вот работа

кинематографам, лента на миллионы метров! Великие города - великих! Стоите

ли вы еще? Смотрите наши ленты? Кровяных наших лент на сотни великих городов

хватит, на миллионы зевак бульварных, зевак салонных - в смокингах и

визитках, в пиджаках и рабочих блузах... и в соболях с чужого плеча, и в

бриллиантах, вырванных из ушей! Смотри, Европа! Везут товары на кораблях,

товары из стран нездешних: чаши из черепов человечьих - пирам веселье,

человечьи кости - игрокам на счастье, портфели из "русской" кожи - работы

северных мастеров, "русский" волос - на покойные кресла для депутатов,

дароносицы и кресты - на портсигары, раки святых угодников - на звонкую

монету. Скупай, Европа! Шумит пьяная ярмарка человечьей крови... чужой

крови.

Цела Европа? Не видно из Виноградной балки. Как там - с ..."правами

человека"? В Великих Книгах - все ли страницы целы?..

О Париж!.. Отсюда, из глухой балки, нездешним грезится мне этот далекий

Париж, призрачный город сказки. Нездешним, как мои сны - нездешние. Там не

смеется камень: покорно положен в ленты. Голубые огни на нем, и люди его -

нездешние. Победно гремят оркестры на золотых трубах, а прозрачное чудо

стали засматривает на край земли, ловит все голоса земные... Слышит ли этот

голос пустых полей, шорох кровавых подземелий?.. Это же вздохи тех, что и

тебя когда-то спасали, прозрачная башня Эйфеля! Старуха седая занесла на

свои скрижали.

Не слышит. Гремят золотые трубы...

- Хл е-э-ба-аааа...

А где-нибудь громадные булочные открыты, за окнами, на полках, лежат

свободные караваи, лежат до вечера... Да есть ли?!

- Сил моих нету, Го-споди... Ляля, да возьми от меня Воводю! Няня

сейчас придет... Ну, дай ему грушку погрызть, что ли... И когда только эта

мука кончится!..

Кончится! Она только еще подходит. Вон - Безрукий, слесарь из Сухой

балки, вчера съел рыженькую собачку Минца... А на той неделе я видел, как

его жена еще пекла из муки лепешки. У нас еще есть миндаля немного... А у

ней, кажется, есть коврик и какое-то необыкновенное ожерелье... хрустальное

ожерелье - из Парижа! Не знает, какая бывает мука! И как она может

кончиться?! Это - солнце обманывает, блеском, - еще заглядывает в душу. Поет

солнце, что еще много будет праздничных дней чудесных, что вот и

виноградный, "бархатный" сезон подходит, понесут веселый виноград в

корзинах, зацветут виноградники цветами, осенними огнями... Всегда будет

празднично-голубое море, с серебряными путями.

Умеет смеяться солнце!

А вот скоро ветры сорвутся с Чатырдага, налягут на Палат-Гору снеговые

тучи, от черного Бабугана натянет ливни - тогда...

А теперь... - яхонты вон горят на лозах, теплые, в нежном мате...

золотится "чауш", розовая "шасла", "мускат" душистый... как смородина черная

- "мускат" черный, александрийский... На целую неделю сладкого хлеба хватит!

цветного хлеба!..

Я иду по рядам, выбираю на суп листочки, осматриваю грозди. Ночью

собаки были - погрызли и разбросали. Голодные собаки? Вряд ли: собаки все

ночи пируют в балке, где пала лошадь. Я слышал, как они там рычали. Конечно,

это курочки и павлин - день за днем добивают мои запасы.

Пусть винограда мало, но как чудесно! Ведь это мой труд, последний.

Весной я окопал каждую лозу, выломал жировые плети, вбил колья в шифер и

подвязал побеги. Тогда... - как это давно было! - у этого кривого кола я

сидел, смотрел на синюю чашу моря, глядевшегося в прорыве. Пылала синим

огнем чаша. Великий ее создал: пей глазами!

И я ее пил... сквозь слезы.

ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

Я подымаюсь из балки с ворохом виноградных листьев.

Хлеб насущный!

- С добрым утром!

А, голосок знакомый! Стоит босоногая Ляля за кипарисом - восьмилетка,

косит глазом. На ней - единственная ее - белая кофточка и красная юбка, с

весны самой. Прозрачная она, хрупкая, беленькая, хоть и всегда на солнце.

Светлые глазки ее стреляют - русские глазки, умные. К Бабугану стрельнули -

и поймали:

- Глядите, автомобиль на Ялту! Вчера целых три прикатило! Это зеленых

ловят...

- Все-то знаешь! А кто такие эти - зеленые?

- А которые не сдаются... в лесах по горам хоронятся... я знаю.

Крутится по лесным холмам облачко, бежит дальше. Доносит

трескуче-дробно: катит автомобиль невидный.

Перескочили на виноградник:

- Глядите-ка, опять в винограднике Павка был! Перышко потерял... А у

вас сегодня Тамарка миндаль сжевала!..

- Значит, миндальное молоко будет.

Смеется Ляля слабым смешком, не как раньше. А глаза не смеются -

выискивают дали. И глаза светло-синие, как дали.

- У Минца... корову вчера угнали... - говорит Ляля робко.

- Слыхал. А Безрукий рыженькую собачку съел?

- Какая к вам-то все прибегала, хвостик букетиком. Поляк... что ему!

Они все есть могут. Он и кошку у него заманил! Ей-богу! - спешит сообщить

Ляля. - У него клетка есть, с такой гирькой... на ночь привесит конятинки -

хлоп! Слесарь... Мне, говорит, теперь наплевать на голод, кошками премудрую.

А что, вкусные кошки?

- Ничего будто. А ты как... ела сегодня?

- Ели... - нетвердо говорит Ляля и смотрит в балку.