подвал запасов. Сюда прихожу я думать. Отсюда черпаю хлеб насущный. Здесь у
меня цветы - золотисто-малиновый куст львиного зева, в пчелах. Только.
Огромное окно - море. И - виноград зреет.
Отныне мой храм?.. Неправда. У меня нет теперь храма.
Бога у меня нет: синее небо пусто. Но шиферно-глинистые стены - мои
хранители: они укрывают от пустыни. "Натюрморты" на них живут - яблоки,
виноград, груши...
Я спускаюсь по сыпучему шиферу, оглядываю свои запасы. Плохо на
яблоньках: поела цветы "мохнатая оленка". Тысячи их налетали, когда яблони
стояли в цвету, падали в белые чашечки, сосали-грызли золотые тычинки. Я
выбирал их, спящих - они задремывали к полудню. Вот одичавший персик, с
каменной мелочью, черешня, в усохших косточках, оклеванная дроздами. Айва
бесплодная, в паутинных коконах, заросли розы и ажины.
Грецкий орех, красавец... Он входит в силу. Впервые зачавший, он
подарил нам в прошлом году три орешка - поровну всем... Спасибо за ласку,
милый. Нас теперь только двое... а ты сегодня щедрее, принес семнадцать. Я
сяду под твоей тенью, стану думать...
Жив ли ты, молодой красавец? Так же ли ты стоишь в пустом винограднике,
радуешь по весне зеленью сочных листьев, прозрачной тенью? Нет и тебя на
свете? Убили, как все живое...
Хорошо сидеть в утренней тишине Виноградной балки, ото всего закрыться.
Только - лозы... рядками тянутся вверх, по балке, на волю, где старые
миндальные деревья, - прыгают там голубые сойки. Какое покойное корыто!
Откосы, один - тенистый, солнцем еще не взятый; другой - золотой, горячий.
На нем груши-молодки в бусах.
Взглянешь назад - синее окно, море! Круто падает балка, и в темном ее
прорыве - синяя чаша моря: пей глазами!
Хорошо так сидеть, не думать...
Пустынным криком кричит павлин:
- Э-оу-а-аааа...
Нельзя не думать: настежь раскрыты двери, кричит пустыня. Утробным
ревом ревет корова, винтовка стучит в горах - кого-то ищет. Над головой
детский голосок тянет:
- Хле-а-ба-аааа... са-мый-са-ааа в пуговичку-ууу...
са-а-мый-са-аааа....
Гремит самоварная труба. Это пониже нашего домика, соседи.
- Ах, Воводичка... какой ты... Я же тебе сказала...
Голос усталый, слабый. Это старая барыня, попавшая вместе с другими в
петлю. При ней чужие, "нянькины дети": Ляля и Вова. Живут на тычке - бьются.
- Са-а-мый-с-а-аааа...
- Я же тебе сказала... Сейчас лепестков заварим, розовый чай пить
будем...
- Хочу са-а-ла-аааа...
- Ну, что ты из меня душу тянешь!.. Ля-ля, да уведи ты его от меня, с
глаз моих!..
Я слышу дробное топотанье и задохшийся, тонкий голосок Ляли:
- А-а... сала тебе?! Сала? Я тебе такого сала!.. Ухи тебе насалить?
- Ля-ля, оставь его... И потом, нельзя говорить... у-хи! У-ши! И как ты
выражаешься: наса-лить! На что это похоже! А я-то еще хотела с тобой
по-французски заниматься...
По-французски! У смерти... - и по-французски. Нет, права она, старая,
милая барыня: надо и по-французски, и географию, и каждый день умываться,
чистить дверные ручки и выбивать коврик. Уцепиться и не даваться. Ну, какие
самые большие реки? Нил, Амазонка... Еще текут где-то? А города?.. Лондон,
Нью-Йорк, Париж... А теперь в Париже...
Странно... когда я сижу так, ранним утром, в балке и слышу, как гремит
самоварная труба, я вспоминаю о Париже, в котором никогда не был. В этой
балке, и - о Париже! Это на каком-то другом свете... И есть ли этот Париж?
Не исчез ли и он из жизни?..
Вот почему я вспоминаю о Париже: моя соседка рассказывала, бывало, как
она жила за границей, училась в Берлине и в Париже... Так далеко отсюда!
Она.. в Париже! Она бродит в вязаном платочке, унылая и больная, щупает себя
за голову, жует крупку... Видала Париж, в Булонском лесу каталась, стояла
перед Венерой и Нотр-Дам!.. Да почему она здесь, на тычке, у балки?! Бьется
с чужими детьми, продает последние ложечки и юбки, выменивает на затхлый
ячмень и соль. Боится, что отнимут у ней какой-то коврик... Каждую ночь
дрожит - вот придут и отнимут коврик, и этот платок последний, и полфунта
соли. Чушь какая!
Париж?! Какой-то Булонский лес, где совершают предобеденные прогулки в
экипажах, - у Мопассана было... - и высится гордым стальным торчком
прозрачная башня Эйфеля?! .. гремит и сейчас: в огнях?!! и люди весело и
свободно ходят по улицам?!.. Париж... - а здесь отнимают соль, повертывают к
стенкам, ловят кошек на западни, гноят и расстреливают в подвалах, колючей
проволокой окружили дома и создали "человечьи бойни"! На каком это свете
деется? Париж... - а здесь звери в железе ходят, здесь люди пожирают детей
своих, и животные постигают ужас!..
На каком это свете деется? На белом свете?!!
Нет никакого Парижа-Лондона, пропал и Париж, и все. Вот работа
кинематографам, лента на миллионы метров! Великие города - великих! Стоите
ли вы еще? Смотрите наши ленты? Кровяных наших лент на сотни великих городов
хватит, на миллионы зевак бульварных, зевак салонных - в смокингах и
визитках, в пиджаках и рабочих блузах... и в соболях с чужого плеча, и в
бриллиантах, вырванных из ушей! Смотри, Европа! Везут товары на кораблях,
товары из стран нездешних: чаши из черепов человечьих - пирам веселье,
человечьи кости - игрокам на счастье, портфели из "русской" кожи - работы
северных мастеров, "русский" волос - на покойные кресла для депутатов,
дароносицы и кресты - на портсигары, раки святых угодников - на звонкую
монету. Скупай, Европа! Шумит пьяная ярмарка человечьей крови... чужой
крови.
Цела Европа? Не видно из Виноградной балки. Как там - с ..."правами
человека"? В Великих Книгах - все ли страницы целы?..
О Париж!.. Отсюда, из глухой балки, нездешним грезится мне этот далекий
Париж, призрачный город сказки. Нездешним, как мои сны - нездешние. Там не
смеется камень: покорно положен в ленты. Голубые огни на нем, и люди его -
нездешние. Победно гремят оркестры на золотых трубах, а прозрачное чудо
стали засматривает на край земли, ловит все голоса земные... Слышит ли этот
голос пустых полей, шорох кровавых подземелий?.. Это же вздохи тех, что и
тебя когда-то спасали, прозрачная башня Эйфеля! Старуха седая занесла на
свои скрижали.
Не слышит. Гремят золотые трубы...
- Хл е-э-ба-аааа...
А где-нибудь громадные булочные открыты, за окнами, на полках, лежат
свободные караваи, лежат до вечера... Да есть ли?!
- Сил моих нету, Го-споди... Ляля, да возьми от меня Воводю! Няня
сейчас придет... Ну, дай ему грушку погрызть, что ли... И когда только эта
мука кончится!..
Кончится! Она только еще подходит. Вон - Безрукий, слесарь из Сухой
балки, вчера съел рыженькую собачку Минца... А на той неделе я видел, как
его жена еще пекла из муки лепешки. У нас еще есть миндаля немного... А у
ней, кажется, есть коврик и какое-то необыкновенное ожерелье... хрустальное
ожерелье - из Парижа! Не знает, какая бывает мука! И как она может
кончиться?! Это - солнце обманывает, блеском, - еще заглядывает в душу. Поет
солнце, что еще много будет праздничных дней чудесных, что вот и
виноградный, "бархатный" сезон подходит, понесут веселый виноград в
корзинах, зацветут виноградники цветами, осенними огнями... Всегда будет
празднично-голубое море, с серебряными путями.
Умеет смеяться солнце!
А вот скоро ветры сорвутся с Чатырдага, налягут на Палат-Гору снеговые
тучи, от черного Бабугана натянет ливни - тогда...
А теперь... - яхонты вон горят на лозах, теплые, в нежном мате...
золотится "чауш", розовая "шасла", "мускат" душистый... как смородина черная
- "мускат" черный, александрийский... На целую неделю сладкого хлеба хватит!
цветного хлеба!..
Я иду по рядам, выбираю на суп листочки, осматриваю грозди. Ночью
собаки были - погрызли и разбросали. Голодные собаки? Вряд ли: собаки все
ночи пируют в балке, где пала лошадь. Я слышал, как они там рычали. Конечно,
это курочки и павлин - день за днем добивают мои запасы.
Пусть винограда мало, но как чудесно! Ведь это мой труд, последний.
Весной я окопал каждую лозу, выломал жировые плети, вбил колья в шифер и
подвязал побеги. Тогда... - как это давно было! - у этого кривого кола я
сидел, смотрел на синюю чашу моря, глядевшегося в прорыве. Пылала синим
огнем чаша. Великий ее создал: пей глазами!
И я ее пил... сквозь слезы.
ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ
Я подымаюсь из балки с ворохом виноградных листьев.
Хлеб насущный!
- С добрым утром!
А, голосок знакомый! Стоит босоногая Ляля за кипарисом - восьмилетка,
косит глазом. На ней - единственная ее - белая кофточка и красная юбка, с
весны самой. Прозрачная она, хрупкая, беленькая, хоть и всегда на солнце.
Светлые глазки ее стреляют - русские глазки, умные. К Бабугану стрельнули -
и поймали:
- Глядите, автомобиль на Ялту! Вчера целых три прикатило! Это зеленых
ловят...
- Все-то знаешь! А кто такие эти - зеленые?
- А которые не сдаются... в лесах по горам хоронятся... я знаю.
Крутится по лесным холмам облачко, бежит дальше. Доносит
трескуче-дробно: катит автомобиль невидный.
Перескочили на виноградник:
- Глядите-ка, опять в винограднике Павка был! Перышко потерял... А у
вас сегодня Тамарка миндаль сжевала!..
- Значит, миндальное молоко будет.
Смеется Ляля слабым смешком, не как раньше. А глаза не смеются -
выискивают дали. И глаза светло-синие, как дали.
- У Минца... корову вчера угнали... - говорит Ляля робко.
- Слыхал. А Безрукий рыженькую собачку съел?
- Какая к вам-то все прибегала, хвостик букетиком. Поляк... что ему!
Они все есть могут. Он и кошку у него заманил! Ей-богу! - спешит сообщить
Ляля. - У него клетка есть, с такой гирькой... на ночь привесит конятинки -
хлоп! Слесарь... Мне, говорит, теперь наплевать на голод, кошками премудрую.
А что, вкусные кошки?
- Ничего будто. А ты как... ела сегодня?
- Ели... - нетвердо говорит Ляля и смотрит в балку.