Бородатые чуйки с голодными глазами
Хрипло предлагают "животрепещущих докторов".
Гимназисты поводят бумажными усами,
Горничные стреляют в суконных юнкеров.
Шаткие лари, сколоченные наскоро,
Холерного вида пряники и халва,
Грязь под ногами хлюпает так ласково,
И на плечах болтается чужая голова.
Червонные рыбки из стеклянной обители
Грустно-испуганно смотрят на толпу.
"Вот замечательные американские жители -
Глотают камни и гвозди, как крупу!"
Писаря выражаются вдохновенно-изысканно,
Знакомятся с модистками и переходят на ты,
Сгущенный воздух переполнился писками,
Кричат бирюзовые бумажные цветы.
Деревья вздрагивают черными ветками,
Капли и бумажки падают в грязь.
Чужие люди толкутся между клетками
И месят ногами пеструю мазь.
<1909>
Пасхальный перезвон
Пан-пьян! Красные яички.
Пьян-пан! Красные носы.
Били-бьют! Радостные личики.
Бьют-били! Груды колбасы.
Дал-дам! Праздничные взятки.
Дам-дал! И этим и тем.
Пили-ели! Визиты в перчатках.
Ели-пили! Водка и крем.
Пан-пьян! Наливки и студни.
Пьян-пан! Боль в животе.
Били-бьют! И снова будни.
Бьют-били! Конец мечте.
<1909>
На петербургской даче
Промокло небо и земля,
Душа и тело отсырели.
С утра до вечера скуля,
Циничный ветер лезет в щели.
Дрожу, как мокрая овца...
И нет конца, и нет конца!
Не ем прекрасных огурцов,
С тоской смотрю на землянику:
Вдруг отойти в страну отцов
В холерных корчах - слишком дико...
Сам Мережковский учит нас,
Что смерть страшна, как папуас.
В объятьях шерстяных носков
Смотрю, как дождь плюет на стекла.
Ах, жив бездарнейший Гучков,
Но нет великого Патрокла!
И в довершение беды
Гучков не пьет сырой воды.
Ручьи сбегают со стволов.
Городовой надел накидку.
Гурьба учащихся ослов
Бежит за горничною Лидкой.
Собачья свадьба... Чахлый гром.
И два спасенья: бром и ром.
На потолке в сырой тени
Уснули мухи. Сатанею...
Какой восторг в такие дни
Узнать, что шаху дали в шею!
И только к вечеру поймешь,
Что твой восторг - святая ложь...
Горит свеча. Для счета дней
Срываю листик календарный -
Строфа из Бальмонта. Под ней:
"Борщок, шнель-клопс и мусс янтарный".
Дрожу, как мокрая овца...
И нет конца, и нет конца!
<1909>
Ночная песня пьяницы
Темно...
Фонарь куда-то к черту убежал!
Вино
Качает толстый мой фрегат, как в шквал...
Впотьмах
За телеграфный столб держусь рукой.
Но, ах!
Нет вовсе сладу с правою ногой:
Она
Вокруг меня танцует - вот и вот...
Стена
Всё время лезет прямо на живот.
Свинья!!
Меня назвать свиньею? Ах, злодей!
Меня,
Который благородней всех людей?!
Убью!
А, впрочем, милый малый, бог с тобой -
Я пью,
Но так уж предназначено судьбой.
Ослаб...
Дрожат мои колени - не могу!
Как раб,
Лежу на мостовой и ни гу-гу...
Реву...
Мне нынче сорок лет - я нищ и глуп.
В траву
Заройте наспиртованный мой труп.
В ладье
Уже к чертям повез меня Харон...
Adieu1!
Я сплю, я сплю, я сплю со всех сторон.
<1909>
Городская сказка
Профиль тоньше камеи,
Глаза как спелые сливы,
Шея белее лилеи
И стан как у леди Годивы.
Деву с душою бездонной,
Как первая скрипка оркестра,
Недаром прозвали мадонной
Медички шестого семестра.
Пришел к мадонне филолог,
Фаддей Симеонович Смяткин.
Рассказ мой будет недолог:
Филолог влюбился по пятки.
Влюбился жестоко и сразу
В глаза ее, губы и уши,
Цедил за фразою фразу,
Томился, как рыба на суше.
Хотелось быть ее чашкой,
Братом ее или теткой,
Ее эмалевой пряжкой
И даже зубной ее щеткой!..
"Устали, Варвара Петровна?
О, как дрожаши ручки!"-
Шепнул филолог любовно,
А в сердце вонзились колючки.
"Устала. Вскрывала студента:
Труп был жирный и дряблый.
Холод... Сталь инструмента.
Руки, конечно, иззябли.
Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек.
Устала: их было до ста.
Что с вами? Вы ищете спичек?
Спички лежат на окошке.
Ну, вот. Вернулась обратно,
Вынула почки у кошки
И зашила ее аккуратно.
Затем мне с подругой достались
Препараты гнилой пуповины.
Потом... был скучный анализ:
Выделенье в моче мочевины...
Ах, я! Прошу извиненья:
Я роль хозяйки забыла -
Коллега! Вите варенья,-
Сама сегодня варила".
Фаддей Симеонович Смяткин
Сказал беззвучно: "Спасибо!"
А в горле ком кисло-сладкий
Бился, как в неводе рыба.
Не хотелось быть ее чашкой,
Ни братом ее и ни теткой,
Ни ее эмалевой пряжкой,
Ни зубной ее щеткой!
<1909>
Лаборант и медички
1
Он сидит среди реторт
И ругается, как черт:
"Грымзы! Кильки! Бабы! Совы!
Безголовы, бестолковы -
Йодом залили сюртук,
Не закрыли кран... Без рук!
Бьют стекло, жужжат, как осы.
А дурацкие вопросы?
А погибший матерьял?
О, как страшно я устал!"
Лаборант встает со стула.
В уголок идет сутуло
И, издав щемящий стон,
В рот сует пирамидон.
2
А на лестнице медички
Повторяли те же клички:
"Грымза! Килька! Баба! Франт!
Безголовый лаборант...
На невиннейший вопрос
Буркнет что-нибудь под нос;
Придтся, как дама,-
Ядовито и упрямо,
Не простит простой ошибки!
Ни привета, ни улыбки..."
Визг и писк. Блестят глазами,
Машут красными руками:
"О, несноснейший педант,
Лаборашка, лаборант!"
3
Час занятий. Шепот. Тишь.
Девы гнутся, как камыш,
Девы все ушли в работы.
Где же "грымзы"? Где же счеты?
Лаборант уже не лев
И глядит бочком на дев,
Как колибри на боа.
Девы тоже трусят льва:
Очень страшно, очень жутко -
Оскандалиться не шутка!
Свист горелок. Тишина.
Ноет муха у окна.
Где Юпитер? Где Минервы?
Нервы, нервы, нервы, нервы...
<1909>
В гостях
(Петербург)
Холостой стаканчик чаю
(Хоть бы капля коньяку),
На стене босой Толстой.
Добросовестно скучаю
И зеленую тоску
Заедаю колбасой.
Адвокат ведет с коллегой
Специальный разговор.
Разорвись - а не поймешь!
А хозяйка с томной негой,
Устремив на лампу взор,
Поправляет бюст и брошь.
"Прочитали Метерлинка?"
- "Да. Спасибо, прочитал..."
- "О, какая красота!"
И хозяйкина ботинка
Взволновалась, словно в шквал.
Лжет ботинка, лгут уста...
У рояля дочь в реформ'е,
Взяв рассеянно аккорд,
Стилизованно молчит.
Старичок в военной форме
Прежде всех побил рекорд -
За экран залез и спит.
Толстый доктор по ошибке
Жмет мне ногу под столом.
Я страдаю и терплю.
Инженер зудит на скрипке.
Примирясь и с этим злом,
Я и бодрствую, и сплю.
Что бы вслух сказать такое?
Ну-ка, опыт, выручай!
"Попрошу... еще стакан"...
Ем вчерашнее жаркое,
Кротко пью холодный чай
И молчу, как истукан.
<1908>
Европеец
В трамвае, набитом битком,
Средь двух гимназисток, бочком,
Сижу в настроеньи прекрасном.
Панама сползает на лоб.
Я - адски пленительный сноб,
В накидке и в галстуке красном.
Пассаж не спеша осмотрев,
Вхожу к "Доминику", как лев,
Пью портер, малагу и виски.
По карте, с достоинством ем
Сосиски в томате и крем,
Пулярдку и снова сосиски.
Раздуло утробу копной...
Сановный швейцар предо мной
Толкает бесшумные двери.
Умаявшись, сыт и сонлив,
И руки в штаны заложив,
Сижу в Александровском сквере.
Где б вечер сегодня убить?
В "Аквариум", что ли, сходить,
Иль, может быть, к Мэри слетаю?
В раздумье на мамок смотрю,
Вздыхаю, зеваю, курю
И "Новое время" читаю...
Шварц, Персия, Турция... Чушь!
Разносчик! Десяточек груш...
Какие прекрасные грушки!
А завтра в двенадцать часов
На службу явиться готов,
Чертить на листах завитушки.
Однако: без четверти шесть.
Пойду-ка к "Медведю" поесть,
А после - за галстуком к Кнопу.
Ну как в Петербурге не жить?
Ну как Петербург не любить
Как русский намек на Европу?
<1910>
Мухи
На дачной скрипучей веранде
Весь вечер царит оживленье.
К глазастой художнице Ванде
Случайно сползлись в воскресенье
Провизор, курсистка, певица,
Писатель, дантист и певица.
"Хотите вина иль печенья?"
Спросила писателя Ванда,
Подумав в жестоком смущенье:
"Налезла огромная банда!
Пожалуй, на столько баранов
Не хватит ножей и стаканов".
Курсистка упорно жевала.
Косясь на остатки от торта,
Решила спокойно и вяло:
"Буржуйка последнего сорта".
Девица с азартом макаки
Смотрела писателю в баки.
Писатель за дверью на полке
Не видя своих сочинений,
Подумал привычно и колко:
"Отсталость!" и стал в отдаленьи,
Засунувши гордые руки
В триковые стильные брюки.
Провизор, влюбленный и потный,
Исследовал шею хозяйки,
Мечтая в истоме дремотной:
"Ей-богу! Совсем как из лайки...
О, если б немножко потрогать!"
И вилкою чистил свой ноготь.
Певица пускала рулады
Все реже, и реже, и реже.
Потом, покраснев от досады,
Замолкла: "Не просят! Невежи...
Мещане без вкуса и чувства!
Для них ли святое искусство?"
Наелись. Спустились с веранды
К измученной пыльной сирени.
В глазах умирающей Ванды
Любезность, тоска и презренье -
"Свести их к пруду иль в беседку?
Спустить ли с веревки Валетку?"
Уселись под старой сосною.
Писатель сказал: "Как в романе..."
Девица вильнула спиною,
Провизор порылся в кармане
И чиркнул над кислой певичкой
Бенгальскою красною спичкой.
<1910>
Кухня
Тихо тикают часы
На картонном циферблате.
Вязь из розочек в томате
И зеленые усы.
Возле раковины щель
Вся набита прусаками,
Под иконой ларь с дровами