- Так дня через четыре, через три...
- Ах, если бы так, миленький, вот бы был умник.
- Через три, верно, уж найду квартиру, закуплю, что нужно по хозяйству, тогда нам и можно будет поселиться с тобою вместе?
- Можно, мой голубчик, можно.
- Но ведь прежде надобно повенчаться.
- Ах, я и забыла, миленький, надо повенчаться прежде.
- Так венчаться и нынче можно, - об этом я и хотел просить тебя.
- Пойдем, миленький, повенчаемся; да как же ты все это устроил? какой ты умненький, миленький!
- А вот на дороге все расскажу, поедем. Приехали, прошли по длинным коридорам к церкви, отыскали сторожа, послали к Мерцалову; Мерцалов жил в том же доме с бесконечными коридорами.
- Теперь, Верочка, у меня к тебе еще просьба. Ведь ты знаешь, в церкви заставляют молодых целоваться?
- Да, мой миленький; только как это стыдно!
- Так вот, чтобы не было тогда слишком стыдно, поцелуемся теперь.
- Так и быть, мой миленький, поцелуемся, да разве нельзя без этого?
- Да ведь в церкви же нельзя без этого, так приготовимся. Они поцеловались.
- Миленький, хорошо, что успели приготовиться, вон уж сторож идет, теперь в церкви не так стыдно будет.
Но пришел не сторож, - сторож побежал за дьячком, - вошел Кирсанов, дожидавшийся их у Мерцалова.
- Верочка, вот это и есть Александр Матвеич Кирсанов, которого ты ненавидишь и с которым хочешь запретить мне видеться.
- Вера Павловна, за что же вы хотите разлучить наши нежные сердца?
- За то, что они нежные, - сказала Верочка, подавая руку Кирсанову, и, все еще продолжая улыбаться, задумалась: - а сумею ли я любить его, как вы? Ведь вы его очень любите?
- Я? я никого, кроме себя, не люблю, Вера Павловна.
- И его не любите?
- Жили - не ссорились, и того довольно.
- И он вас не любил?
- Не замечал что-то. Впрочем, спросим у него: ты любил, что ли, меня, Дмитрий?
- Особенной ненависти к тебе не имел.
- Ну, когда так, Александр Матвеич, я не буду запрещать ему видеться с вами, и сама буду любить вас.
- Вот это гораздо лучше, Вера Павловна.
- А вот и я готов, - подошел Алексей Петрович: - пойдемте в церковь. - Алексей Петрович был весел, шутил; но когда начал венчанье, голос его несколько задрожал - а если начнется дело? Наташа, ступай к отцу, муж не кормилец, а плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем, после нескольких слов он опять совершенно овладел собою.
В половине службы пришла Наталья Андреевна, или Наташа, как звал ее Алексей Петрович; по окончании свадьбы попросила молодых зайти к ней; у ней был приготовлен маленький завтрак: зашли, посмеялись, даже протанцовали две кадрили в две пары, даже вальсировали; Алексей Петрович, не умевший танцовать, играл им на скрипке, часа полтора пролетели легко и незаметно. Свадьба была веселая.
- Меня, я думаю, дома ждут обедать, - сказала Верочка: - пора. Теперь, мой миленький, я и три и четыре дня проживу в своем подвале без тоски, пожалуй, и больше проживу, - стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться - нет, ты меня не провожай: я поеду одна, чтобы не увидали как-нибудь.
- Ничего, не съедят меня, не совеститесь, господа! - говорил Алексей Петрович, провожая Лопухова и Кирсанова, которые оставались еще несколько минут, чтобы дать отъехать Верочке: - я теперь очень рад, что Наташа ободрила меня.
На другой день, после четырехдневных поисков, нашлась хорошая квартира, в дальнем конце 5 линии Васильевского острова. Имея всего рублей 160 в запасе, Лопухов рассудил с своим приятелем, что невозможно ему с Верочкою думать теперь же обзаводиться своим хозяйством, мебелью, посудою; потому и наняли три комнаты с мебелью, посудой и столом от жильцов мещан: старика, мирно проводившего дни свои с лотком пуговиц, лент, булавок и прочего у забора на Среднем проспекте между 1-ю и 2-ю линиею, а вечера в разговорах со своею старухою, проводившею дни свои в штопанье сотен и тысяч всякого старья, приносимого к ней охапками с толкучего рынка. Прислуга тоже была от хозяев, то есть сами хозяева. Все это стоило 30 рублей в месяц. Тогда, - лет 10 тому назад, - были в Петербурге времена, еще дешевые по петербургскому масштабу. При таком устройстве были в готовности средства к жизни на три, пожалуй, даже на четыре месяца; ведь на чай 10 рублей в месяц довольно? а в четыре месяца Лопухов надеялся найти уроки, какую-нибудь литературную работу, занятия в какой-нибудь купеческой конторе, - все равно. В тот же день, как была приискана квартира, - и, действительно, квартира отличная: для того-то и искали долго, зато и нашли, - Лопухов, бывши на уроке, в четверг по обыкновению сказал Верочке:
- Завтра переезжай, мой друг; вот адрес. Больше теперь говорить не стану, чтоб не заметили.
- Миленький мой, ты спас меня!
Теперь как уйти из дому? Сказать? Верочка и подумала было, но мать бросится драться, может запереть. Верочка рассудила оставить письмо в своей комнате. Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери - ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Таким-то манером и произошла эффектная сцена у лавки Рузанова.
XXII
Но мы видели только еще половину этой сцены.
С минуту, - нет, несколько, поменьше, - Марья Алексевна, не подозревавшая ничего подобного, стояла ошеломленная, стараясь понять и все не понимая, что ж это говорит дочь, что ж это значит и как же это? Но только с минуту или поменьше... Она встрепенулась, вскрикнула какое-то ругательство, но дочь уже выезжала на Невский; Марья Алексевна пробежала несколько шагов в ту сторону, - надобно извозчика, - бросилась на тротуар - "извозчик!" -"куда прикажете, сударыня?" - куда она прикажет? Послышалось, что дочь сказала "в Караванную", но повернула дочь налево по Невскому. Куда же прикажет она? "Догонять ту, мерзавку!" -"Догонять, сударыня? Да вы скажите толком, куда; а то как же без ряды ехать, а какой конец, неизвестно". - Марья Алексевна совершенно вышла из себя, ругнулась на извозчика, - "пьяна ты, барыня, я вижу, вот что", сказал извозчик и отошел. Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: "Ай да барыня, в кою пору успела нализаться, хват, барыня!" - "барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!" - "барыня, а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись! " - "барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться, кто кого переругает!" - Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху ближайшего из собеседников - парня лет 17, не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут, как раз под рукой; Марья Алексевна вцепилась в них. Это привело остальных собеседников в неописанный энтузиазм: - "Ай да барыня! - Валяй его, барыня!" Некоторые замечали: "Федька, а ты дай-ко ей сдачи", но большинство собеседников было решительно на стороне Марьи Алексевны: "Куда Федьке против барыни! - Валяй, барыня, валяй Федьку, так ему, подлецу, и надо". Было уже много зрителей, кроме собеседников: и извозчики, и сидельцы из лавок, и прохожие. Марья Алексевна как будто опомнилась и, последним машинальным движением далеко отшатнув федькину голову, зашагала через улицу. Восторженные похвалы собеседников провожали ее.
Она увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается, в кухню не попала, а очутилась в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Долго ли, коротко ли Марья Алексевна ругалась и кричала, ходя по пустым комнатам, определить она не могла, но, должно быть, долго, потому что вот и Павел Константиныч явился из должности, - досталось и ему, идеально и материально досталось. Но как всему бывает конец, то Марья Алексевна закричала: "Матрена, подавай обедать!" Матрена увидела, что штурм кончился, вылезла из-под кровати и подала обедать.
За обедом Марья Алексевна, действительно, уже не ругалась, а только рычала и уже без всяких наступательных намерений, а так только, для собственного употребления; потом лечь не легла, но села и сидела одна, и молчала, и ворчала, потом и ворчать перестала, а все молчала, наконец, крикнула:
- Матрена! разбуди барина, вели ко мне придти.
Матрена, в ожидании распоряжений не смевшая уйти ни в полпивную {55}, ни куда, исполнила приказ, Павел Константиныч явился.
- Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против жены был. Скажи: нам в угоду сделал, потому что видел, не было вашего желания. Скажи: моя жена была одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел. Понял, что ли?
- Понял, Марья Алексевна; это ты очень умно рассуждаешь.
- Ну, ступай же! Хоть обедает, все равно вызови, подними от стола. Покуда не знает.
Справедливость слов Павла Константиныча была так осязательна, что хозяйка поверила бы им, если б он и не обладал даром убедительной благоговейности изложения. А убедительность этого дара была так велика, что хозяйка простила бы Павла Контстантиныча, если б и не было осязательных доказательств, что он постоянно действовал против жены и нарочно свел Верочку с Лопуховым, чтобы отвратить неблагородную женитьбу Михаила Иваныча. - Как же они повенчались? - Павел Константиныч не пожалел приданого; дал 5 000 Лопухову деньгами, свадьбу и обзаведенье сделал все на свой счет. Через него они и записочками передавались; у его сослуживца на квартире, у столоначальника Филантьева, - женатого человека, ваше превосходительство, потому что хоть я и маленький человек, но девическая честь дочери, ваше превосходительство, мне дорога; имели при мне свиданья, и хоть наши деньги не такие, чтобы мальчишке в таких летах учителей брать, но якобы предлог дал, ваше превосходительство, и т. д. Неблагонамеренность жены Павел Константиныч изобличал в самых черных порицаниях.