Аксакову в конце концов удалось преодолеть препятствия, возникавшие на пути "Семейной хроники". Не исключено, что писатель в процессе окончательной подготовки рукописи вносил в нее исправления. Интересуясь исходом хлопот в Петербурге относительно отрывка о Куролесове, Аксаков просил Погодина поскорее известить его о результатах этого дела: "Мне это необходимо знать для соображения и поправки других статей" (Н. Барсуков, Упом. соч., т. XIV, стр. 249). По-видимому, Аксаков подвергал свои произведения "внутренней цензуре" и во многом себя ограничивал. На это нередко указывал он сам в своих письмах. Сообщая в одном из них о том, что занимается сейчас "вместе с Констою" -- так в семье называли его сына Константина -- "исправлением" и "отделыванием" пятого отрывка "Хроники", Аксаков затем добавляет, что этот отрывок "гораздо труднее, потому что надобно многое скрывать" (ИРЛИ, ф. 3, оп. 16, д. N 29, л. 26). А однажды откровенное замечание даже проскользнуло неожиданно в самом тексте "Семейной хроники": "Я рассказал десятую долю того, что знаю, но, кажется, и этого довольно".
Уведомляя Погодина, что подготовка "Семейной хроники" близится к концу, писатель тут же подчеркивает, что он приходит "в отчаяние от цензуры", и высказывает намерение обратиться "частным образом" к попечителю московского учебного округа Назимову, в ведении которого находилась цензура (Л. Б., ф. Погодина, II 1/61). Об этом же писал С. Т. Аксаков и сыну Ивану, добавляя к тому, что, если и Назимов не поможет, придется тогда "ехать самому в Петербург хлопотать по этому делу" (ИРЛИ, ф. 3, оп. 3, д. N 14, л. 85. См. также письмо к Н. Т. Карташевской, ИРЛИ, 10, 685/XVI с., лл. 47-47 об.). 21 сентября 1855 г. рукопись "Семейной хроники" и "Воспоминаний" поступила в Московский цензурный комитет (МОГИА, ф. 31, оп. 5, д. N 364, л. 98), а уже 30 октября того же года Аксаков сообщил Тургеневу, что рукопись "пропущена и печатается" ("Русское обозрение", 1894, N 11, стр. 29). Столь неожиданно быстрое и благоприятное решение вопроса в московской цензуре состоялось благодаря содействию министра просвещения, о чем С. Т. Аксаков писал 17 октября 1855 г. сыну Ивану: "...моя рукопись пропущена вся с разрешения министра, который был проездом в Москве" (ИРЛИ, ф. 3, оп. 3, д. N 14, лл. 106-106 об.).
В тексте обоих изданий "Семейной хроники", вышедших при жизни Аксакова, имелся существенный дефект: в них отсутствовала превосходно написанная сцена отравления Куролесова его крепостными. Судя по упомянутому выше докладу Н. Родзянко, ее уже не было в том тексте, который предназначался для "Москвитянина". Купюру сделал сам автор, очевидно, во избежание неприятностей в цензуре. Сохранилось две рукописных редакции второго отрывка "Семейной хроники" (Л. Б., ф. Аксакова 1/2а и 1/2б). В первой из них (неполной, без начала) описана вся сцена убийства Куролесова. Во второй редакции (беловой) эта сцена уже зачеркнута по цензурным соображениям. Она была восстановлена лишь в четвертом издании "Хроники" (М. 1870). Абзац, в котором описывалось убийство, начинался в первой редакции рукописи так: "Нетрудно догадаться, отчего произошла скоропостижная кончина Куролесова". После изъятия сцены убийства эта фраза была особенно важна, ибо содержала прозрачный намек на истинные обстоятельства смерти Куролесова, о которых нельзя было сказать прямо. Но, по-видимому, возникла необходимость устранить даже этот намек. На полях рукописи имеется замечание автора: "Если цензор затруднится этими словами, то можно сказать: "Неизвестно от чего". Так "неизвестно от чего" и умирал Куролесов в первых изданиях "Семейной хроники".
К отдельному изданию "Семейной хроники" Аксаков тщательно просмотрел ранее напечатанные отрывки и внес в них довольно большое количество мелких исправлений стилистического характера -- всего около трехсот.
Выход в свет "Семейной хроники" стал событием в русской литературе. Успех этой книги был необычайным и намного превзошел успех двух предшествующих произведений Аксакова -- "Записок об уженье" и "Записок ружейного охотника". "Книга моя вышла и по мере поступления в лавку раскупается нарасхват", -- сообщал С. Т. Аксаков сыну Ивану. "Как бы ни были велики мои надежды на успех моей книги -- действительность превзошла всякие самолюбивые ожидания. Я начинаю бояться, что сам увлекусь этим потоком искренних восторгов", -- замечал он в другом письме ("Иван Сергеевич Аксаков в его письмах", т. III, М. 1892, стр. 223, 237).
Современная Аксакову критика единодушно отмечала выдающиеся художественные достоинства "Семейной хроники", а также ее значение как достоверного "исторического документа" эпохи. "Хроника" Аксакова, писал Герцен, помогает "нам сколько-нибудь узнать наше неизвестное прошедшее" (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, П. 1922, стр. 88). Большую познавательную ценность "Семейной хроники" отмечал и Щедрин. "Достаточно указать на литературные попытки гг. Тургенева <Писемского> и Островского и в особенности на "Семейную хронику" г. Аксакова, -- писал он в черновом варианте статьи "Сказание о странствии... инока Парфения", -- чтобы убедиться, что последние годы должны занять весьма почетное место в истории русской литературы. Разработка разнообразных сторон русского быта началась еще очень недавно, и между тем успехи ее не подлежат сомнению" (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. V, М. 1937, стр. 432).
Замечательными были отзывы Добролюбова и Чернышевского. Не игнорируя слабых сторон "Семейной хроники", оба критика считали, что это произведение дает большой материал для обличения крепостничества в России. Одну из важных причин успеха этой книги Чернышевский видел в том, что она "удовлетворяла слишком явной потребности нашей в мемуарах" (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, М. 1947, стр. 699). Историко-мемуарный характер "Семейной хроники" подчеркивал и Тургенев. Познакомившись с одним из новых отрывков "Былого и дум", Тургенев писал в декабре 1856 г. Герцену: "Это в своем роде стоит Аксакова. Я уже, кажется, сказал, что в моих глазах вы представляете два электрических полюса одной и той же жизни -- и из вашего соединения происходит для читателя гальваническая цепь удовольствия и поучения" (И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 11, М. 1949, стр. 155).
Отмечая восторженный прием, оказанный "Семейной хронике", Аксаков писал М. А. Максимовичу: "Успех моей книги удивил меня. Вы знаете, что мое самолюбие незаносчиво, и оно остается таким, несмотря на все печатные, письменные и словесные похвалы, которые иногда доходят до нелепостей... Я прожил жизнь, сохранил теплоту и живость воображения, и вот отчего обыкновенный талант производит необыкновенное действие" ("Киевская старина", 1883, апрель, стр. 838-839).
В рукописных фондах С. Т. Аксакова сохранились неизвестные до сих пор замечания Л. Н. Толстого о "Семейной хронике". С. Т. Аксаков познакомился с Толстым в январе 1856 г. Толстой нередко бывал в доме Аксаковых. В одно из посещений он прослушал в чтении автора несколько отрывков из "Семейной хроники". Вероятно, после чтения состоялась беседа, во время которой Толстой высказал некоторые критические замечания о книге Аксакова, записавшего их, очевидно, для памяти, на последнем листе рукописи "Семейной хроники". Запись эта гласит следующее: "Замечания графа Толстого. 1) Старик Зубин может втайне думать так дурно о Калмыке, но не выскажет своей дочери. 2) Рассказ о похищении Сальме можно выкинуть: он рассказан без любви и задерживает ход. 3) После эпилога остальное примыкает. 4) В эпилоге сказать как-нибудь иначе о том, что предки вызваны из мрака забвения и пр. пр., о могуществе письма и печати и о сочувствии" (Л. Б., ф. Аксакова 1/5, л. 60 об.).
Эти критические замечания Толстого относятся к пятому отрывку "Семейной хроники", законченному Аксаковым в июне 1856 г. По-видимому, в том же месяце Толстой навестил Аксакова. Некоторые из соображений Толстого были автором учтены, например, замечание, обозначенное в пункте 3. В рукописи пятого отрывка после нынешнего эпилога имелся еще один абзац, который действительно не был органичен для эпилога и мог восприниматься лишь как внешне "примыкающий" к тексту "Хроники". Вот он: "Для особенно любопытных читателей и читательниц я скажу, что Степан Михайлович прожил еще пять или шесть лет после рождения внука, что он имел удовольствие его видеть и даже благословить за день до своей кончины... Месяцев за семь перед смертью, а именно в июне 1796 года, он был утешен рожденьем второго внука, Николая, что обеспечивало продолжение рода Багровых; имя внука Николая он также собственноручно вписал в свою дворянскую родословную. Степан Михайлович скончался в январе или феврале 1797 года. Арина Васильевна пережила его несколькими годами; она постоянно грустила о своем супруге, грустила, что ей уж некого бояться" (Л. Б., ф. Аксакова, 1/5, лл. 58 об.-59).
В печатный текст "Семейной хроники" Аксаков не ввел это место. Очевидно, оно было вычеркнуто после беседы с Толстым.
Надо сказать, что не все замечания Толстого показались автору достаточно убедительными -- например, его упрек относительно того, что рассказ о Сальме "задерживает ход". Вероятно, в этой связи он просил Тургенева обратить внимание на пятый отрывок "Хроники". "Если будете иметь случай, -- писал Аксаков 16 ноября 1856 года, -- пожалуйста, прочтите и напишите мне голую правду. Я после скажу вам, почему мне это особенно интересно" ("Русское обозрение", 1894, N 12, стр. 590). Ответ Тургенева неизвестен. Аксаков остался при своем мнении и никаких исправлений в рассказ о Сальме не внес.