- Хороша ли у вас -рука? - спросил Иван Иваныч.
- Рука?
- Да-с; почерк. Вот потрудитесь переписать эту бумажку.
Александр удивился этому требованию, но исполнил его - Иван Иваныч сморщился, поглядев на его труд.
- Плохо пишут-с, - сказал он начальнику отделения. Тот поглядел.
- Да, нехорошо: набело не может писать. Ну, пусть пока переписывает отпуски, а там, как привыкнет немного, займите его исполнением бумаг; может быть, он годится: он учился в университете.
Векторе и Адуев стал одною из пружин машины. Он писал, писал, писал без конца и удивлялся уже, что по утрам можно делать что-нибудь другое; а когда вспоминая о своих проектах, краска бросалась ему в лицо.
"Дядюшка! -думал он, - в одном уж ты прав, немилосердно прав; неужели и во всем так? ужели я ошибался и в заветных, вдохновенных думах, и в теплых верованиях в любовь, в дружбу... и в людей... и в самого себя?.. Что же жизнь?"
Он наклонялся над бумагой и сильнее скрипел пером, а у самого под ресницами сверкали слезы.
- Тебе решительно улыбается фортуна, - говорил Петр Иваныч племяннику. - Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело - обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Дядя указал рукой кверху. С тех пор он сделался еще ласковее к племяннику.
- Какой прекрасный человек мой столоначальник, дядюшка! - сказал однажды Александр.
- А ты почем знаешь?
- Мы сблизились с ним. Такая возвышенная душа, такое честное, благородное направление мыслей! и с помощником также: это, кажется, человек с твердой волей, с железным характером...
- Уж ты успел сблизиться с ними?
- Да, как же!..
- Не звал ли тебя столоначальник к себе по четвергам?
- Ах, очень: каждый четверг. Он, кажется, чувствует ко мне особенное влеченье...
- А помощник просил денег взаймы?
- Да, дядюшка, безделицу... я ему дал двадцать пять рублей, что со мной было; он просил еще пятьдесят.
- Уж дал! А! - сказал с досадой дядя, - тут отчасти я виноват, что не предупредил тебя; да я думал, что ты не до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего делать, грех пополам, двенадцать с полтиной считай за мной.
- Как, дядюшка, ведь он отдаст?
- Держи карман! Я его знаю: за ним пропадает моих сто рублей с тех пор, как я там служил. Он у всех берет. Теперь, если попросит, ты скажи ему, что я прошу его вспомнить мой должок - отстанет! а к столоначальнику не ходи,
- Отчего же, дядюшка?
- Он картежник. Посадит тебя с двумя такими же молодцами, как сам, а те стакнутся и оставят тебя без гроша.
- Картежник! - говорил в изумлении Александр, - возможно ли? Кажется, так склонен к искренним излияниям...
- А ты скажи ему, так, между прочим, в разговоре, что я у тебя взял все деньги на сохранение, так и увидишь, склонен ли он к искренним излияниям и позовет ли когда-нибудь к себе в четверг.
Александр задумался. Дядя покачал головой.
- А ты думал, что там около тебя ангелы сидят! Искренние излияния, особенное влечение! Как, кажется, не подумать о том прежде: не мерзавцы ли какие-нибудь около? Напрасно ты приезжал! - сказал он, - право, напрасно!
Однажды Александр только что проснулся, Евсей подал ему большой пакет, с запиской от дяди.
"Наконец вот тебе и литературное занятие, - написано было в записке, - я вчера виделся с знакомым мне журналистом; он прислал тебе для опыта работу".
От радости у Александра дрожали руки, когда он распечатывал пакет. Там была немецкая рукопись.
"Что это - проза? - сказал он, - о чем же?"
И прочитал написанное наверху карандашом:
"О наземе, статья для отдела о сельском хозяйстве. Просят перевести поскорее".
Долго, задумчивый, сидел он над статьею, потом медленно, со вздохом, принялся за перо и начал переводить. Через два дня статья была готова и отослана.
- Прекрасно, прекрасно! - сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. - Редактор предоволен, только находит, что стиль не довольно строг; ну, да с первого раза нельзя же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил еще статью.
- Опять о том же, дядюшка?
- Нет, о чем-то другом; он мне сказывал, да я забыл... ах, да: о картофельной патоке. Ты, Александр, должно быть, в сорочке родился. Я, наконец, начинаю надеяться, что из тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может быть, не стану говорить тебе, зачем ты приезжал. Не прошло месяца, а уж со всех сторон так на тебя и льется. Там тысяча рублей, да редактор обещал сто рублей в месяц за четыре печатных листа: это ведь две тысячи двести рублей! Нет, я не так начал! - сказал он, сдвинув немного брови. - Напиши же к матери, что ты пристроен и каким образом. Я тоже стану отвечать ей, напишу, что я, за ее добро ко мне, сделал для тебя все, что мог.
- Маменька будет вам очень благодарна, дядюшка, и я также... - сказал Александр со вздохом, но уж не бросился обнимать дядю. III
Прошло более двух лет. Кто бы узнал нашего провинциала в этом молодом человеке с изящными манерами, в щегольском костюме? Он очень изменился, возмужал. Мягкость линий юношеского лица, прозрачность и нежность кожи, пушок на подбородке - все исчезло. Не стало и робкой застенчивости и грациозной неловкости движений. Черты лица созрели и образовали физиономию, а физиономия обозначила характер. Лилии и розы исчезли, как будто под легким загаром. Пушок заменился небольшими бакенбардами. Легкая и шаткая поступь стала ровною и твердою походкою. В голосе прибавилось несколько басовых нот. Из подмалеванной картины вышел оконченный портрет. Юноша превратился в мужчину. В глазах блистали самоуверенность и отвага - не та отвага, что слышно за версту, что глядит на все нагло и ухватками и взглядами говорит встречному и поперечному: "Смотри, берегись, не задень, не наступи на ногу, а не то - понимаешь? с нами расправа коротка!" Нет, выражение той отваги, о которой говорю, не отталкивает, а влечет к себе. Она узнается по стремлению к добру, к успеху, по желанию уничтожить заграждающие их препятствия... Прежняя восторженность на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости и, может быть, единственным следствием уроков дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось в глазах и в сердце Александра. Александр усвоил, наконец, и такт, то есть уменье обращаться с людьми. Он не бросался всем на шею, особенно с тех пор, как человек, склонный к искренним излияниям, несмотря на предостережение дяди, обыграл его два раза, а человек с твердым характером и железной волей перебрал у него немало денег взаймы. И другие люди и случаи много помогли этому. В одном месте он замечал, как исподтишка смеялись над его юношескою восторженностью и прозвали романтиком. В другом - едва обращали на него внимание, потому что от него никому не было ni chaud, ni froid [Ни тепло, ни холодно (франц.)]. Он не давал обедов, не держал экипажа, не играл в большую игру. Прежде у Александра болело и ныло сердце от этих стычек розовых его мечтаний с действительностью. Ему не приходило в голову спросить себя: да что же я сделал отличного, чем отличился от толпы? Где мои заслуги и за что должны замечать меня? А между тем самолюбие его страдало.
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не все одни розы, а есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не так, как рассказывает дядюшка. И вот он начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы и волнения и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
Петр Иваныч даст ему утром порядочный урок, Александр выслушает, смутится или глубоко задумается, а там поедет куда-нибудь на вечер и воротится сам не свой; дня три ходит как шальной - и дядина теория пойдет вся к чорту. Обаяние и чад бальной сферы, гром музыки, обнаженные плечи, огонь взоров, улыбка розовых уст не дадут ему уснуть целую ночь. Ему мерещится то талия, которой он касался руками, то томный, продолжительный взор, который бросили ему, уезжая, то горячее дыхание, от которого он таял в вальсе, или разговор вполголоса у окна, под рев мазурки, когда взоры так искрились, язык говорил бог знает что. И сердце его билось; он с судорожным трепетом обнимал подушку и долго ворочался с боку на бок.
"Где же любовь? О, любви, любви жажду! - говорил он, - и скоро ли придет она? когда настанут эти дивные минуты, эти сладостные страдания, трепет блаженства, слезы..." и проч.
На другой день он являлся к дяде.
- Какой, дядюшка, вчера был вечер у Зарайских! - говорил он, погружаясь в воспоминания о бале.
- Хорош?
- О, дивный!
- Порядочный ужин был?
- Я не ужинал.
- Как так? В твои лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично было? туалет, освещение...
- Да-с.
- И народ порядочный?
- О да! очень порядочный. Какие глаза, плечи!
- Плечи? у кого?
- Ведь вы про них спрашиваете?
- Про кого?
- Да про девиц.
- Нет, я не спрашивал про них; но все равно - много было хорошеньких?
- О, очень... но жаль, что все они очень однообразны. Что одна скажет и сделает в таком-то случае, смотришь - то же повторит и другая, как будто затверженный урок. Была одна... не совсем похожа на других... а то не видно ни самостоятельности, ни характера. И движения, и взгляды - все одинаково: не услышишь самородной мысли, ни проблеска чувства... все покрыл и закрасил одинакий лоск. Ничто, кажется, не вызовет их наружу. И неужели это век будет заперто и не обнаружится ни перед кем? Ужели корсет вечно будет подавлять и вздох любви и вопль растерзанного сердца? неужели не даст простора чувству?..