- Перед мужем все обнаружится, а то, если рассуждать по-твоему, вслух, так, пожалуй, многие и век в девках просидят. Есть дуры, что прежде времени обнаруживают то, что следовало бы прятать да подавлять, ну, зато после слезы да слезы: не расчет!
- И тут расчет, дядюшка?..
- Как и везде, мой милый; а кто не рассчитывает, того называют по-русски безрасчетным, дураком. Коротко и ясно.
- Удерживать в груди своей благородный порыв чувства!..
- О, я знаю, ты не станешь удерживать; ты готов на улице, в театре броситься на шею приятелю и зарыдать.
- Так что же, дядюшка? Сказали бы только, что это человек с сильными чувствами, что кто чувствует так, тот способен ко всему прекрасному и благородному и неспособен...
- Неспособен рассчитывать, то есть размышлять. Велика фигура - человек с сильными чувствами, с огромными страстями! Мало ли какие есть темпераменты? Восторги, экзальтация: тут человек всего менее похож на человека, и хвастаться нечем. Надо спросить, умеет ли он управлять чувствами; если умеет, то и человек...
- По-вашему, и чувством надо управлять, как паром, - заметил Александр, - то выпустить немного, то вдруг остановить, открыть клапан или закрыть...
- Да, этот клапан недаром природа дала человеку - это рассудок, а ты вот не всегда им пользуешься - жаль! а малый порядочный!
- Нет, дядюшка, грустно слушать вас! лучше познакомьте меня с этой приезжей барыней...
- С которой? с Любецкой? Она была вчера?
- Была, долго говорила со мной о вас, спрашивала о своем деле.
- Ах, да! кстати...
Дядя вынул из ящика бумагу.
- Отвези ей эту бумагу, скажи, что вчера только, и то насилу, выдали из палаты; объясни ей хорошенько дело: ведь ты слышал, как мы с чиновником говорили?
- Да, знаю, знаю; уж я объясню.
Александр обеими руками схватил бумагу и спрятал в карман. Петр Иваныч посмотрел на него.
- Да чего ж тебе вздумалось познакомиться с нею? Она, кажется, неинтересна: с бородавкой у носа.
- С бородавкой? Не помню. Как это вы заметили, дядюшка?
- У носа да не заметить! Что ж тебе хочется к ней?
- Она такая добрая и почтенная...
- Как же это ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая и почтенная? это странно. Да позволь... у ней ведь есть дочь - эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь. Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
Оба засмеялись.
- А я так удивляюсь, дядюшка, - сказал Александр, - что вы прежде заметили бородавку на носу, чем дочь.
- Подай-ка назад бумагу. Ты там, пожалуй, выпустишь все чувство и совсем забудешь закрыть клапан, наделаешь вздору и чорт знает что объяснишь...
- Нет, дядюшка, не наделаю. И бумаги, как хотите, не подам, я сейчас же...
И он скрылся из комнаты.
А дело до сих пор шло да шло своим чередом. В службе заметили способности Александра и дали ему порядочное место. Иван Иваныч и ему с почтением начал подносить свою табакерку, предчувствуя, что он, подобно множеству других, послужив, как он говаривал, без году неделю, обгонит его, сядет ему на шею и махнет в начальники отделения, а там, чего доброго, и в вице-директоры, как вон тот, или в директоры, как этот, а начинали свою служебную школу и тот и этот под его руководством. "А я работай за них!" - прибавил он. В редакции журнала Александр тоже сделался важным лицом. Он занимался и выбором, и переводом, и поправкою чужих статей, писал и сам разные теоретические взгляды о сельском хозяйстве. Денег у него, по его мнению, было больше, нежели сколько нужно, а по мнению дяди, еще недовольно. Но не всегда он работал для денег. Он не отказывался от отрадной мысли о другом, высшем призвании. Юношеских его сил ставало на все. Он крал время у сна, у службы и писал и стихи, и повести, и исторические очерки, и биографии. Дядя уж не обклеивал перегородок его сочинениями, а читал их молча, потом посвистывал или говорил: "Да! это лучше прежнего". Несколько статей явилось под чужим именем. Александр с радостным трепетом прислушивался к одобрительному суду друзей, которых у него было множество и на службе, и по кондитерским, и в частных домах. Исполнялась его лучшая, после любви, мечта. Будущность обещала ему много блеску, торжества; его, казалось, ожидал не совсем обыкновенный жребий, как вдруг...
Мелькнуло несколько месяцев. Александра стало почти нигде не видно, как будто он пропал. Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает статьи. Дядя обещал, при первом случае, объясниться с племянником. Случай представился дня через три. Александр вбежал утром к дяде как сумасшедший. В его походке и движениях видна была радостная суетливость.
- Здравствуйте, дядюшка; ах, как я рад, что вас вижу! - сказал он и хотел обнять его, но тот успел уйти за стол.
- Здравствуй, Александр! Что это тебя давно не видно?
- Я... занят был, дядюшка: делал извлечения из немецких экономистов...
- А! что ж редактор лжет? Он третьего дня сказал мне, что ты ничего не делаешь - прямой журналист! Я ж его, при встрече, отделаю...
- Нет, вы ему ничего не говорите, - перебил Александр, - я ему еще не посылал своей работы, оттого он так и сказал...
- Да что с тобой? у тебя такое праздничное лицо! Асессора, что ли, тебе дали или крест?
Александр мотал головой.
- Ну, деньги?
- Нет.
- Так что ж ты таким полководцем смотришь? Если нет, так не мешай мне, а вот лучше сядь да напиши в Москву, к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его письмо: где оно? вот.
Оба замолчали и начали писать.
- Кончил! - сказал Александр через несколько минут.
- Проворно: молодец! Покажи-ка. Что это? Ты ко мне пишешь. "М. г. Петр Иваныч!" Его зовут Тимофей Никоныч. Как пятьсот двадцать рублей! пять тысяч двести! Что с тобой, Александр?
Петр Иваныч положил перо и поглядел на племянника. Тот покраснел.
- Вы ничего не замечаете в моем лице? - спросил он.
- Что-то глуповато... Постой-ка... Ты влюблен? - сказал Петр Иваныч. Александр молчал.
- Так, что ли? угадал?
Александр, с торжественной улыбкой, с сияющим взором, кивнул утвердительно головой.
- Так и есть! Как это я сразу не догадался? Так вот отчего ты стал лениться, от этого и не видать тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где - на седьмом небе!
Петр Иваныч стал опять писать.
- В Наденьку Любецкую! - сказал Александр.
- Я не спрашивал, - отвечал дядя, - в кого бы ни было - все одна дурь. В какую Любецкую? это что с бородавкой?
- Э! дядюшка! - с досадой перебил Александр, - какая бородавка?
- У самого носа. Ты все еще не разглядел?
- Вы все смешиваете. Это, кажется, у матери есть бородавка около носа.
- Ну, все равно.
- Все равно! Наденька! этот ангел! неужели вы не заметили ее? Видеть однажды - и не заметить!
- Да что ж в ней особенного? Чего ж тут замечать? ведь бородавки, ты говоришь, у ней нет?..
- Далась вам эта бородавка! Не грешите, дядюшка: можно ли сказать, что она похожа на этих светских, чопорных марионеток? Вы рассмотрите ее лицо: какая тихая, глубокая дума покоится на нем! Это - не только чувствующая, это мыслящая девушка... глубокая натура...
Дядя принялся скрипеть пером по бумаге, а Александр продолжал:
- В разговоре у ней вы не услышите пошлых, общих мест. Каким светлым умом блестят ее суждения! что за огонь в чувствах! как глубоко понимает она жизнь! Вы своим взглядом отравляете ее, а Наденька мирит меня с нею.
Александр замолчал на минуту и погрузился совсем в мечту о Наденьке. Потом начал опять.
- А когда она поднимет глаза, вы сейчас увидите, какому пылкому и нежному сердцу служат они проводником! а голос, голос! что за мелодия, что за нега в нем! Но когда этот голос прозвучит признанием... нет выше блаженства на земле! Дядюшка! как прекрасна жизнь! как я счастлив!
У него выступили слезы; он бросился и с размаху обнял дядю.
- Александр! - вскричал, вскочив с места, Петр Иваныч, - закрой скорей свой клапан - весь пар выпустил! Ты сумасшедший! смотри, что ты наделал! в одну секунду ровно две глупости: перемял прическу и закапал письмо. Я думал, ты совсем отстал от своих привычек. Давно ты не был таким. Посмотри, посмотри, ради бога, на себя в зеркало: ну, может ли быть глупее физиономия? а неглуп!
- Ха, ха, ха! я счастлив, дядюшка!
- Это заметно!
- Не правда ли? в моем взоре, я знаю, блещет гордость. Я гляжу на толпу, как могут глядеть только герой, поэт и влюбленный, счастливый взаимною любовью...
- И как сумасшедшие смотрят или еще хуже... Ну, что я теперь стану делать с письмом?
- Позвольте, я соскоблю - и незаметно будет, - сказал Александр. Он бросился к столу с тем же судорожным трепетом, начал скоблить, чистить, тереть и протер на письме скважину. Стол от трения зашатался и толкнул этажерку. На этажерке стоял бюстик, из итальянского алебастра, Софокла или Эсхила. Почтенный трагик от сотрясения сначала раза три качнулся на зыбком пьедестале взад и вперед, потом свергнулся с этажерки и разбился вдребезги.
- Третья глупость, Александр! - сказал Петр Иваныч, поднимая черепки, - а это пятьдесят рублей стоит.
- Я заплачу, дядюшка, о! я заплачу, но не проклинайте моего порыва: он чист и благороден: я счастлив, счастлив! Боже! как хороша жизнь!
Дядя сморщился и покачал головой.
- Когда ты умнее будешь, Александр? Бог знает что говорит!
Он между тем с сокрушением смотрел на разбитый бюст.
- "Заплачу! - сказал он, - заплачу". Это будет четвертая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своем счастии. Ну, нечего делать. Если уж дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда. Ну... ты счастлив... так что же? рассказывай же поскорее.
- Если и так, дядюшка, то эти вещи не рассказываются, - с скромной улыбкой заметил Александр.