- Клятву, если угодно.
- Нет, честное слово: это вернее.
- Честное слово.
- Ну, вот видишь ли: мы решили, что граф не виноват...
- Положим так; что же?
- Ну, а чем виновата твоя эта... как ее?
- Чем виновата Наденька! - с изумлением возразил Александр, - она не виновата!
- Нет! ну, чем, скажи? ее не за что презирать.
- Не за что! нет, дядюшка, это уж из рук вон! Положим, граф... еще так... он не знал... да и то нет! а она? кто же после этого виноват? я?
- Да почти так, а в самом-то деле никто. Скажи, за что ты ее презираешь?
- За низкий поступок.
- В чем же он состоит?
- Заплатить неблагодарностью за высокую, безграничную страсть...
- За что тут благодарить? разве ты для нее, из угождения к ней любил? хотел услужить ей, что ли? так для этого ты бы лучше мать полюбил.
Александр глядел на него и не знал, что сказать.
- Ты бы не должен был обнаруживать пред ней чувства во всей силе: женщина охлаждается, когда мужчина выскажется весь... Ты бы должен был узнать ее характер, да и действовать сообразно этому, а не лежать как собачонка у ног. Как это не узнать компаниона, с которым имеешь какое бы то ни было дело? Ты бы разглядел тогда, что от нее больше и ожидать нельзя. Она разыграла свой роман с тобой до конца, точно так же разыграет его и с графом и, может быть, еще с кем-нибудь... больше от нее требовать нельзя: выше и дальше ей нейти! это не такая натура; а ты вообразил себе бог знает что...
- Но зачем же она полюбила другого? - с горестью перебил Александр.
- Вот вина-то где: умный вопрос! Ах ты, дикарь! А зачем ты ее полюбил? Ну, разлюби поскорее!
- Разве это от меня зависит?
- А разве от нее зависело полюбить графа? Сам же твердил, что не надо стеснять порывов чувства, а как дело дошло до самого, так зачем полюбила! Зачем такой-то умер, такая-то с ума сошла? - как отвечать на такие вопросы? Любовь должна же кончиться когда-нибудь: она не может продолжаться век.
- Нет, может. Я чувствую в себе эту силу сердца: я бы любил вечною любовью...
- Да! а полюби тебя покрепче, так и того... на попятный двор! все так, знаю я!
- Пусть бы кончилась ее любовь, - сказал Александр, - но зачем она кончилась так?..
- Не все ли равно? ведь тебя любили, ты наслаждался - и довольно!
- Отдалась другому! - говорил Александр, бледнея.
- А ты бы хотел, чтоб она любила тихонько другого, а тебя продолжала уверять в любви? Ну, ты сам реши, что ей делать, виновата ли она?
- О, я отмщу ей! - сказал Александр.
- Ты неблагодарен, - продолжал Петр Иваныч, - это дурно! Что бы женщина ни сделала с тобой, изменила, охладела, поступила, как говорят в стихах, коварно, - вини природу, предавайся, пожалуй, по этому случаю философским размышлениям, брани мир, жизнь, что хочешь, но никогда не посягай на личность женщины ни словом, ни делом. Оружие против женщины - снисхождение, наконец самое жестокое - забвение! только это и позволяется порядочному человеку. Вспомни,, что полтора года ты вешался всем на шею от радости, не знал куда деваться от счастья! полтора года беспрерывных удовольствий! воля твоя - ты неблагодарен!
- Ах, дядюшка, для меня не было ничего на земле святее любви: без нее жизнь не жизнь...
- А! - с досадой перебил Петр Иваныч, - тошно слушать такой вздор!
- Я боготворил бы Наденьку, - продолжал Александр, - и не позавидовал бы никакому счастью в мире; с Наденькой мечтал я провести всю жизнь - и что же? где эта благородная, колоссальная страсть, о которой я мечтал? она разыгралась в какую-то глупую, пигмеевскую комедию вздохов, сцен, ревности, лжи, притворства, - боже! боже!
- Зачем же ты воображал, чего не бывает? Не я ли твердил тебе, что ты до сих пор хотел жить такой жизнию, какой нет? У человека, по-твоему, только и дела, чтоб быть любовником, мужем, отцом... а о другом ни о чем и знать не хочешь. Человек, сверх того, еще и гражданин, имеет какое-нибудь звание, занятие - писатель, что ли, помещик, солдат, чиновник, заводчик... А у тебя все это заслоняет любовь да дружба... что за Аркадия! Начитался романов, наслушался своей тетушки там, в глуши, и приехал с этими понятиями сюда. Выдумал еще - благородную страсть,
- Да, благородную!
- Полно, пожалуйста! разве есть благородные страсти!
- Как?
- Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое - достигло до той степени, где уж перестает действовать рассудок? Ну, что ж тут благородного? я не понимаю; одно сумасшествие - это не по-человечески. Да и зачем ты берешь одну только сторону медали? я говорю про любовь - ты возьми и другую и увидишь, что любовь не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты: ты мне уши прожужжал...
- О, не напоминайте, не напоминайте! - говорил Александр, махая рукой, - вам хорошо так рассуждать, потому что вы уверены в любимой вами женщине; я бы желал посмотреть, что бы вы сделали на моем месте?..
- Что бы сделал?.. поехал бы рассеяться... на завод. Не хочешь ли завтра?
- Нет, мы с вами никогда не сойдемся, - печально произнес Александр, - ваш взгляд на жизнь не успокоивает, а отталкивает меня от нее. Мне грустно, на душу веет холод. До сих пор любовь спасала меня от этого холода; ее нет - и в сердце теперь тоска; мне страшно, скучно...
- Займись делом.
- Все это правда, дядюшка: вы и подобные вам могут рассуждать так. Вы от природы человек холодный... с душой, неспособной к волнениям...
- А ты воображаешь, что ты с могучей душой? Вчера от радости был на седьмом небе, а чуть немного того... так и не умеешь перенести горя.
- Пар, пар! - слабо, едва защищаясь, говорил Александр, - вы мыслите, чувствуете и говорите точно как паровоз катится по рельсам: ровно, гладко, покойно.
- Надеюсь, это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой делает людьми, а умереть с горя может и животное. Были примеры, что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуку. Что ж это за заслуга? А ты думал, ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек...
Петр Иваныч взглянул на племянника и вдруг остановился.
- Что это? ты никак плачешь? - спросил он, и лицо его потемнело, то есть он покраснел.
Александр молчал. Последние доказательства совсем сбили его с ног. Возражать было нечего, но он находился под влиянием господствовавшего в нем чувства. Он вспомнил об утраченном счастье, о том, что теперь другой... И слезы градом потекли по щекам его.
- Ай, ай, ай! стыдись! - сказал Петр Иваныч, - и ты мужчина! плачь, ради бога, не при мне!
- Дядюшка! вспомните о летах вашей молодости, - всхлипывая, говорил Александр, - ужели вы покойно и равнодушно могли бы перенести самое горькое оскорбление, какое только судьба посылает человеку? Жить полтора года такою полною жизнию и вдруг - нет ничего! пустота... После этой искренности хитрость, скрытность, холодность - ко мне! Боже! есть ли еще мука сильнее? Легко сказать про другого "изменили", а испытать?.. Как она переменилась! как стала наряжаться для графа! Бывало, приеду, она бледнеет, едва может говорить... лжет... о нет...
Тут слезы хлынули сильнее.
- Если б мне осталось утешение, - продолжал он, - что я потерял ее по обстоятельствам, если б неволя принудила ее... пусть бы даже умерла - и тогда легче было бы перенести... а то нет, нет... другой! это ужасно, невыносимо! И нет средств вырвать ее у похитителя: вы обезоружили меня... что мне делать? научите же! Мне душно, больно... тоска, мука! я умру... застрелюсь...
Он облокотился на стол, закрыл голову руками и громко зарыдал.
Петр Иваныч растерялся. Он прошелся раза два по комнате, потом остановился против Александра и почесал голову, не зная, что начать.
- Выпей вина, Александр, - сказал Петр Иваныч, сколько мог понежнее, - может быть - того...
Александр - ничего, только плечи и голова его судорожно подергивались; он все рыдал. Петр Иваныч нахмурился, махнул рукой и вышел из комнаты.
- Что мне делать с Александром? - сказал он жене. - Он там у меня разревелся и меня выгнал; я совсем измучился с ним.
- А ты так его и оставил? - спросила она, - бедный! Пусти меня, я пойду к нему.
- Да ничего не сделаешь: это уж такая натура. Весь в тетку: та такая же плакса. Я уж немало убеждал его.
- Только убеждал?
- И убедил: он согласился со мной.
- О, я не сомневаюсь: ты очень умен и... хитер! - прибавила она.
- Слава богу, если так: тут, кажется, все, что нужно.
- Кажется, все, а он плачет.
- Я не виноват, я сделал все, чтоб утешить его.
- Что ж ты сделал?
- Мало ли? И говорил битый час... даже в горле пересохло... всю теорию любви точно на ладони так и выложил, и денег предлагал... и ужином - и вином старался...
- А он все плачет?
- Так и ревет! под конец еще пуще.
- Удивительно! Пусти меня: я попробую, а ты пока обдумай свою новую методу...
- Что, что?
Но она, как тень, скользнула из комнаты.
Александр все еще сидел, опершись головой на руки. Кто-то дотронулся до его плеча. Он поднял голову: перед ним молодая, прекрасная женщина, в пеньюаре, в чепчике a la Finoise [Финский (франц.)].
- Ma tante! [Тетушка (франц.)] - сказал он.
Она села подле него, поглядела на него пристально, как только умеют глядеть иногда женщины, потом тихо отерла ему платком глаза и поцеловала в лоб, а он прильнул губами к ее руке. Долго говорили они.
Через час он вышел задумчив, но с улыбкой, и уснул в первый раз покойно после многих бессонных ночей. Она воротилась в спальню с заплаканными глазами. Петр Иваныч давным-давно храпел.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
I
Прошло с год после описанных в последней главе первой части сцен и происшествий.
Александр мало-помалу перешел от мрачного отчаянья к холодному унынию. Он уже не гремел проклятиями, с присовокуплением скрежета зубов, против графа и Наденьки, а клеймил их глубоким презрением,
Лизавета Александровна утешала его со всею нежностью друга и сестры. Он поддавался охотно этой милой опеке. Все такие натуры, какова была его, любят отдавать свою волю в распоряжение другого. Для них нянька - необходимость.