Кто же постарался обработать преждевременно и так неправильно сердце Юлии и оставить в покое ум?.. Кто? А тот классический триумвират педагогов, которые, по призыву родителей, являются воспринять на свое попечение юный ум, открыть ему всех вещей действа и причины, расторгнуть завесу прошедшего и показать, что под нами, над нами, что в самих нас - трудная обязанность! Зато и призваны были три нации на этот важный подвиг. Родители сами отступились от воспитания, полагая, что все их заботы кончаются тем, чтоб, положась на рекомендацию добрых приятелей, нанять француза Пуле, для обучения французской литературе и другим наукам; далее немца Шмита, потому что это принято учиться, но отнюдь не выучиваться по-немецки; наконец русского, учителя Ивана Иваныча.
- Да они все такие нечесаные, - говорит мать, - одеты так всегда дурно, хуже лакея на вид; иногда еще от них вином пахнет...
- Как же без русского учителя? нельзя! - решил отец, - не беспокойся: я сам выберу почище.
Вот француз принялся за дело. Около него ухаживали и отец и мать. Его приглашали в дом как гостя, обходились с ним очень почтительно: это был дорогой француз.
Ему было легко учить Юлию: она благодаря гувернантке болтала по-французски, читала и писала почти без ошибок. М. Пуле оставалось только занять ее сочинениями. Он задавал ей разные темы: то описать восходящее солнце, то определить любовь и дружбу, то написать поздравительное письмо родителям или излить грусть при разлуке с подругой.
А Юлии из своего окна видно было только, как солнце заходит за дом купца Гирина; с подругами она никогда не разлучалась, а дружба и любовь... но тут впервые мелькнула у ней идея об этих чувствах. Надо же когда-нибудь узнать о них.
Истощив весь запас этих тем, Пуле решился, наконец, приступить к той заветной тоненькой тетрадке, на заглавном листе которой крупными буквами написано: "Cours de litterature francaise" ["Курс французской литературы" (франц.)]. Кто из нас не помнит этой тетради? Через два месяца Юлия знала наизусть французскую литературу, то есть тоненькую тетрадку, а через три забыла ее; но гибельные следы остались. Она знала, что был Вольтер, и иногда навязывала ему "Мучеников*", а Шатобриану приписывала "Dictionnaire philosophique" ["Философский словарь" (франц.)]. Монтаня называла M-r de Montaigne и упоминала о нем иногда рядом с Гюго. Про Мольера говорила, что он пишет для театра; из Расина выучила знаменитую тираду: A peine nous sortions des portes de Trezenes! [Едва мы вышли из Трезенских ворот (из трагедии Расина "Федра")]
{"Мученики" (1809) - роман французского реакционного
писателя-романтика Шатобриана Франсуа-Рене (1768-1848). К. Маркс
отмечал в его творчестве фальшивую глубину, "кокетничанье
чувствами", театральность (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, Гиз,
т. XXIV, стр. 425).
"Философский словарь". - Имеется в виду карманный "Философский
словарь" (1764) крупнейшего французского просветителя XVIII в.
Вольтера Франсуа-Мари (1694-1778).
Монтень Мишель-Эйкем (1533-1592) - французский философ и писатель
эпохи Возрождения. Его "Опыты" - образец
нравственно-наставительной гуманистической литературы XVI в.}
В мифологии ей очень понравилась комедия, разыгранная между Вулканом, Марсом и Венерой. Она было заступилась за Вулкана, но, узнав, что он был хромой и неуклюжий, и притом кузнец, сейчас перешла на сторону Марса. Она полюбила и басню о Семеле и Юпитере, и об изгнании Аполлона и его проказах на земле, принимая все это так, как оно написано, и не подозревая никакого другого значения в этих сказках. Подозревал ли сам француз - бог знает! На вопросы ее об этой религии древних он, наморщив лоб, с важностью отвечал ей: "Des betises! Mais cette bete de Vulcain devait avoir une drole de mine... ecoutez,- прибавил он потом, прищурив немного глаза и потрепав ее по руке,que feriez-vous a la place de Venus?" [Глупости! Но у этого дурака Вулкана, должно быть, было глупое выражение лица. Послушайте, что сделали бы вы на месте Венеры? (франц.)] Она ничего не отвечала, но в первый раз в жизни покраснела по неизвестной ей причине.
Француз усовершенствовал, наконец, воспитание Юлии тем, что познакомил ее уже не теоретически, а практически с новой школой французской литературы. Он давал ей наделавшие в свое время большого шуму: "Le manuscrit vert", "Les sept-peches capitaux", "L'ane mort"* ["Зеленая рукопись", "Семь смертных грехов", "Мертвый осел" (франц.)] и целую фалангу книг, наводнявших тогда Францию и Европу.
{"Зеленая рукопись" (1831) - роман Гюстава Друино, "Семь смертных
грехов" - роман Э. Сю. "Мертвый осел" (1829)-Жюля Жанена.}
Бедная девушка с жадностью бросилась в этот безбрежный океан. Какими героями казались ей Жанены, Бальзаки, Друино - и целая вереница великих мужей! Что перед их дивными изображениями жалкая сказка о Вулкане? Венера перед этими новыми героинями просто невинность! И она жадно читала новую школу, вероятно читает и теперь.
Между тем как француз зашел так далеко, солидный немец не успел пройти и грамматики: он очень важно составлял таблички склонений, спряжений, придумывал разные затейливые способы, как запомнить окончания падежей; толковал, что иногда частица zu ставится на кощу и т. п.
А когда от него потребовали литературы, бедняк перепугался. Ему показали тетрадь француза, он покачал головой и сказал, что по-немецки этому нельзя учить, а что есть хрестоматия Аллера, в которой все писатели с своими сочинениями состоят налицо. Но он этим не отделался: к нему пристали, чтоб он познакомил Юлию, как М-г Пуле, с разными сочинителями.
Немец, наконец, обещал и пришел домой в сильном раздумье. Он отворил, или, правильнее, вскрыл шкаф, вынул одну дверцу совсем и приставил ее к стенке, потому что шкаф с давних пор не имел ни петель, ни замка, - достал оттуда старые сапоги, полголовы сахару, бутылку с нюхательным табаком, графин с водкой и корку черного хлеба, потом изломанную кофейную мельницу, далее бритвенницу с куском мыла и с щеточкой в помадной банке, старые подтяжки, оселок для перочинного ножа и еще несколько подобной дряни. Наконец за этим показалась книга, другая, третья, четвертая - так, пять счетом - все тут. Он похлопал их одну об другую: пыль поднялась облаком, как дым, и торжественно осенила голову педагога.
Первая книга была: "Идиллии" Геснера*, - "Gut!" [Хорошо! (нем.)] сказал немец и с наслаждением прочел идиллию о разбитом кувшине. Развернул вторую книгу: "Готский календарь 1804 года". Он перелистовал ее: там династии европейских государей, картинки разных замков, водопадов, - "Sehr gut!" [Очень хорошо! (нем.)] - сказал немец. Третья - библия: он отложил ее в сторону, пробормотав набожно: "Nein!" [Нет! (нем.)] Четвертая - "Юнговы ночи": он покачал головой и пробормотал: "Nein!" Последняя - Вейссе! - и немец торжественно улыбнулся: "Da habe ich's" [Вот, нашел (нем.)], - сказал он. Когда ему сказали, что есть еще Шиллер, Гете и другие, он покачал головой и упрямо затвердил: "Nein!"
{"Идиллии" Геснера. - Геснер Соломон (1730-1788)немецкий поэт и
художник Известен был своими сентиментальными "Идиллиями". Первые
русские переводы "Идиллий" Василия Левшина, М. 1787, и И.
Тимковского, М. 1802-1803
Вейсе Христиан-Феликс (1726-1804) - немецкий писатель, автор
рассказов для детей.}
Юлия зевнула, только что немец перевел ей первую страницу из Вейссе, и потом вовсе не слушала. Так от немца у ней в памяти и осталось только, что частица zu ставится иногда на концу.
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и, наконец, достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно вопрошал: "А какие суть междометия страха или удивления", она вдруг, не переводя духу, проговаривала: "ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!" И наставник был в восторге.
Она узнала несколько истин и из синтаксиса, но не могла никогда приложить их к делу и осталась при грамматических ошибках на всю жизнь.
Из истории она узнала, что был Александр Македонский, что он много воевал, был прехрабрый... и, конечно, прехорошенький... а что еще он значил и что значил его век, об этом ни ей, ни учителю и в голову не приходило, да и Кайданов не распространяется очень об этом.
Когда от учителя потребовали литературы, он притащил кучу старых, подержанных книг. Тут были и Кантемир, и Сумароков, потом Ломоносов, Державин, Озеров. Все удивились; осторожно развернули одну книгу, понюхали, потом бросили и потребовали чего-нибудь поновее. Учитель принес Карамзина. Но после новой французской школы читать Карамзина! Юлия прочла "Бедную Лизу"*, несколько страниц из "Путешествий" и отдала назад.
{"Бедная Лиза" (1792)-сентиментальная повесть Н. М. Карамзина
(1766-1826), пользовавшаяся успехом у современников.
"Путешествия" - "Письма русского путешественника" (1791-1804)
Карамзина.}
Антрактов у бедной ученицы между этими занятиями оставалось пропасть, и никакой благородной, здоровой пищи для мысли! Ум начинал засыпать, а сердце бить тревогу. Вот тут-то подвернулся услужливый кузен и кстати привез ей несколько глав "Онегина", "Кавказского пленника" и проч. И дева познала сладость русского стиха. "Онегин" был выучен наизусть и не покидал изголовья Юлии. И кузен, как прочие наставники, не умел растолковать ей значения и достоинства этого произведения. Она взяла себе за образец Татьяну и мысленно повторяла своему идеалу пламенные строки Татьянина письма к Онегину, и сердце ее ныло, билось. Воображение искало то Онегина, то какого-нибудь героя мастеров новой школы - бледного, грустного, разочарованного...
Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры, то есть выучили танцовать, петь, играть или, лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили. И вот она осьмнадцати лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась в салонах на показ свету.