{Евгений - герой поэмы А. С. Пушкина "Медный Всадник" (1833).}
Вечером, в 11 часов, дядя прислал звать его пить чай.
- Я только что из театра, - сказал дядя, лежа на диване.
- Как жаль, что вы не сказали мне давеча, дядюшка: я бы пошел вместе с вами.
- Я был в креслах, куда ж ты, на колени бы ко мне сел? - сказал Петр Иваныч, - вот завтра поди себе один.
- Одному грустно в толпе, дядюшка; не с кем поделиться впечатлением...
- И незачем! надо уметь и чувствовать и думать, словом жить одному; со временам понадобится. Да еще тебе до театра надо одеться прилично.
Александр посмотрел на свое платье и удивился словам дяди. "Чем же я неприлично одет? - думал он, - синий сюртук, синие панталоны..."
- У меня, дядюшка, много платья, - сказал он, - шил Кенигштейн; он у нас на губернатора работает.
- Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях я завезу тебя к своему портному; но это пустяки. Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?
- Я приехал... жить.
- Жить? то есть если ты разумеешь под этим есть, пить и спать, так не стоило труда ездить так далеко: тебе так не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись...
- Пользоваться жизнию, хотел я сказать, - прибавил Александр, весь покраснев, - мне в деревне надоело - все одно и то же...
- А! вот что! Что ж, ты наймешь бельэтаж на Невском проспекте, заведешь карету, составишь большой круг знакомства, откроешь у себя дни?
- Ведь это очень дорого, - заметил наивно Александр.
- Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, - сказал Петр Иваныч. - Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты - нет! ты не за тем приехал.
- По словам вашим, дядюшка, выходит, что я как будто сам не знаю, зачем я приехал.
- Почти так; это лучше сказано: тут есть правда; только все еще нехорошо. Неужели ты, как сбирался сюда, не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это было бы не лишнее.
- Прежде, нежели я задал себе этот вопрос, у меня уже был готов ответ! - с гордостию отвечал Александр.
- Так что же ты не говоришь? ну, зачем?
- Меня влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности; во мне кипело желание уяснить и осуществить...
Петр Иваныч приподнялся немного с дивана, вынул из рта сигару и навострил уши.
- Осуществить те надежды, которые толпились...
- Не пишешь ли ты стихов? - вдруг спросил Петр Иваныч.
- И прозой, дядюшка; прикажете принести?
- Нет, нет!.. после когда-нибудь; я так только спросил.
- А что?
- Да ты так говоришь...
- Разве нехорошо?
- Нет, - может быть, очень хорошо, да дико.
- У нас профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым профессором, - сказал смутившийся Александр.
- О чем же он так говорил?
- О своем предмете.
- А!
- Как же, дядюшка, мне говорить?
- Попроще, как все, а не как профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, - так ли?
- Да, дядюшка, карьеру...
- И фортуну, - прибавил Петр Иваныч, - что за карьера без фортуны? Мысль хороша - только... напрасно ты приезжал.
- Отчего же? Надеюсь, вы не по собственному опыту говорите это? - сказал Александр, глядя вокруг себя.
- Дельно замечено. Точно, я хорошо обставлен, и дела мои недурны. Но, сколько я посмотрю, ты и я - большая разница.
- Я никак не смею сравнивать себя с вами...
- Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня... да у тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок - ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
- Может быть, я в состоянии что-нибудь сделать, если вы не оставите меня вашими советами и опытностью...
- Советовать - боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор - станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь - не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают... как я отучу тебя от всего этого? - мудрено!
- Я постараюсь, дядюшка, приноровиться к современным понятиям. Уже сегодня, глядя на эти огромные здания, на корабли, принесшие нам дары дальних стран, я подумал об успехах современного человечества, я понял волнение этой разумно-деятельной толпы, готов слиться с нею...
Петр Иваныч при этом монологе значительно поднял брови и пристально посмотрел на племянника. Тот остановился.
- Дело, кажется, простое, - сказал дядя, - а они бог знает что заберут в голову... "разумно-деятельная толпа"!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.
- Как, дядюшка, разве дружба и любовь - эти священные и высокие чувства, упавшие как будто ненарочуно с неба в земную грязь...
- Что?
Александр замолчал.
- "Любовь и дружба в грязь упали"! Ну, как ты этак здесь брякнешь?
- Разве они не те же и здесь, как там? - хочу я сказать.
- Есть и здесь любовь и дружба, - где нет этого добра? только не такая, как там, у вас; со временем увидишь сам... Ты прежде всего забудь эти священные да небесные чувства, а приглядывайся к делу так, проще, как оно есть, право лучше, будешь и говорить проще. Впрочем, это не мое дело. Ты приехал сюда, не ворочаться же назад: если не найдешь, чего искал, пеняй на себя. Я предупрежу тебя, что хорошо, по моему мнению, что дурно, а там, как хочешь... Попробуем, может быть, удастся что-нибудь из тебя сделать Да! матушка просила снабжать тебя деньгами... Знаешь, что я тебе скажу: не проси у меня их: это всегда нарушает доброе согласие между порядочными людьми. Впрочем, не думай, чтоб я тебе отказывал: нет, если придется так, что другого средства не будет, так ты, нечего делать, обратись ко мне... Все у дяди лучше взять, чем у чужого, по крайней мере без процентов. Да чтоб не прибегать к этой крайности, я тебе поскорей найду место, чтоб ты мог доставать деньги. Ну, до свиданья. Заходи поутру, мы переговорим, что и как начать.
Александр Федорыч пошел домой.
- Послушай, не хочешь ли ты поужинать? - сказал Петр Иваныч ему вслед.
- Да, дядюшка... я бы, пожалуй...
- У меня ничего нет.
Александр молчал. "Зачем же это обязательное предложение?" - думал он.
- Стола я дома не держу, а трактиры теперь заперты, - продолжал дядя. - Вот тебе и урок на первый случай - привыкай. У вас встают и ложатся по солнцу, едят, пьют, когда велит природа; холодно, так наденут себе шапку с наушниками, да и знать ничего не хотят; светло - так день, темно - так ночь. У тебя вон слипаются глаза, а я еще за работу сяду: к концу месяца надо счеты свести. Дышите вы там круглый год свежим воздухом, а здесь и это удовольствие стоит денег - и все так! совершенные антиподы! Здесь вот и не ужинают, особенно на свой счет, и на мой тоже. Это тебе даже полезно: не станешь стонать и метаться по ночам, а крестить мне тебя некогда.
- К этому, дядюшка, легко привыкнуть...
- Хорошо, если так. А у вас все еще по-старому: можно притти в гости ночью и сейчас ужин состряпают?
- Что ж, дядюшка, надеюсь этой черты порицать нельзя. Добродетель русских...
- Полно! какая тут добродетель. От скуки там всякому мерзавцу рады: "Милости просим, кушай, сколько хочешь, только займи как-нибудь нашу праздность, помоги убить время да дай взглянуть на тебя - все-таки что-нибудь новое; а кушанья не пожалеем это нам здесь ровно ничего не стоит..." Препротивная добродетель!
Так Александр лег спать и старался разгадать, что за человек его дядя. Он припомнил весь разговор; многого не понял, другому не совсем верил.
"Не хорошо говорю! - думал он, - "любовь и дружба не вечны"? - не смеется ли надо мною дядюшка? Неужели здесь такой порядок? Что же Софье и нравилось во мне особенно, как не дар слова? А любовь ее неужели не вечна?.. И неужели здесь в самом деле не ужинают?"
Он еще долго ворочался в постели: голова, полная тревожных мыслей, и пустой желудок не давали ему спать.
Прошло недели две.
Петр Иваныч день ото дня становился довольнее своим племянником.
- У него есть такт, - говорил он одному своему компаниону по заводу, - чего бы я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный. Есть странности... лезет целоваться, говорит, как семинарист... ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел мне на шею.
- Есть состояние? - спросил тот.
- Нет; каких-нибудь сто душонок,
- Что ж! если есть способности, так он пойдет здесь... ведь и вы не с большего начали, а вот, слава богу...
- Нет! куда! ничего не сделает. Эта глупая восторженность никуда не годится, ах да ох! не привыкнет он к здешнему порядку; где ему сделать карьеру! напрасно приезжал... ну, это уж его дело.