Александр долгом считал любить дядю, но никак не мог привыкнуть к его характеру и образу мыслей..
"Дядюшка у меня, кажется, добрый человек, - писал он в одно утро к Поспелову, - очень умен, только человек весьма прозаический, вечно в делах, в расчетах... Дух его будто прикован к земле и никогда не возносится до чистого, изолированного от земных дрязгов созерцания явлений духовной природы человека. Небо у него неразрывно связано с землей, и мы с ним, кажется, никогда совершенно не сольемся душами. Едучи сюда, я думал, что он, как дядя, даст мне место в сердце, согреет меня в здешней холодной толпе горячими объятьями дружбы; а дружба, ты знаешь, второе привиденье! Но и он есть не что иное, как выражение этой толпы. Я думал делить с ним вместе время, не расставаться ни на минуту, но что встретил? - холодные советы, которые он называет дельными; но пусть они лучше будут недельны, но полны теплого, сердечного участия. Он горд не горд, но враг всяких искренних излияний; мы не обедаем, не ужинаем вместе, никуда не ездим. Приехав, он никогда не расскажет, где был, что делал, и никогда также не говорит, куда едет и зачем, кто у него знакомые, нравится ему что, нет ли, как он проводит время. Никогда не сердит особенно, ни ласков, ни печален, ни весел.
Сердцу его чужды все порывы любви, дружбы, все стремления к прекрасному. Часто говоришь, и говоришь как вдохновенный пророк, почти как наш великий, незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры, а мы трепетали в восторге от его огненного взора и слова; а дядюшка? слушает, подняв брови, и смотрит престранно, или засмеется как-то по-своему, таким смехом, который леденит у меня кровь, - и прощай, вдохновение! Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона*... Не верит он любви, и проч., говорит, что счастья нет, что его никто и не обещал, а что есть просто жизнь, разделяющаяся по ровно на добро и зло, на удовольствие, удачу, здоровье, покой, потом на неудовольствие, неудачу, беспокойство, болезни и проч., что на все на это надо смотреть просто, не забирать себе в голову бесполезных - каково? бесполезных! - вопросов о том, зачем мы созданы, да к чему стремимся, - что это не наша забота и что от этого мы не видим, что у нас под носои, и не делаем своего дела... только и слышишь о деле! В нем не отличишь, находится ли он под влиянием какого-нибудь наслаждения или прозаического дела: и за счетами, и в театре, все одинаков; сильных впечатлений не знает и, кажется,, не любит изящного: оно чуждо душе его; я думаю, он не читал даже Пушкина..."
{Александр Адуев имеет здесь в виду стихотворение А. С. Пушкина
"Демон" (1823).}
Петр Иваныч неожиданно явился в комнату племянника и застал его за письмом.
- Я пришел посмотреть, как ты тут устроился, - сказал дядя, - и поговорить о деле.
Александр вскочил и проворно что-то прикрыл рукой.
- Спрячь, спрячь свой секрет, - сказал Петр Иваныч, - я отвернусь. Ну, спрятал? А это что выпало? что это такое?
- Это, дядюшка, ничего... - начал было Александр, но смешался и замолчал.
- Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно, так покажи и то, что спрятал в руке.
Александр, точно уличенный школьник, невольно разжал руку и показал кольцо.
- Что это? откуда? - спросил Петр Иваныч.
- Это, дядюшка, вещественные знаки... невещественных отношений...
- Что? что? дай-ка сюда эти знаки.
- Это залоги...
- Верно, из деревни привез?
- От Софьи, дядюшка, на память... при прощанье...
- Так и есть. И это ты вез за тысячу пятьсот верст?
Дядя покачал головой.
- Лучше бы ты привез еще мешок сушеной малины: ту по крайней мере в лавочку сбыли, а эти залоги...
Он рассматривал то волосы, то колечко; волосы понюхал, а колечко взвесил на руке. Потом взял бумажку со стола, завернул в нее оба знака, сжал все это в компактный комок и - бац в окно.
- Дядюшка! - неистово закричал Александр, схватив его за руку, но поздно: комок перелетел через угол соседней крыши, упал в канал, на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду.
Александр молча, с выражением горького упрека, смотрел на дядю.
- Дядюшка! - повторил он.
- Что?
- Как назвать ваш поступок?
- Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков, чего не нужно держать в комнате...
- Пустяков, это пустяки!
- А ты думал что? - половина твоего сердца... Я пришел к нему за делом, а он вон чем занимается - сидит да думает над дрянью!
- Разве это мешает делу, дядюшка?
- Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие - ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вон ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
- Да... я начал было...
- А к матери писал?
- Нет еще, я хотел завтра.
- Отчего же завтра? К матери завтра, а к Софье, которую через месяц надо забыть, сегодня...
- Софью? можно ли ее забыть?
- Должно. Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего доброго, ты помнил бы ее лишний месяц. Я оказал тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки напомнили бы тебе глупость, от которой бы ты краснел.
- Краснеть от такого чистого, святого воспоминания? это значит не признавать поэзии...
- Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна... как я стал читать - мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не отвык краснеть!
- Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало быть, вы никогда не любили?
- Знаков терпеть не мог.
- Это какая-то деревянная жизнь! - сказал в сильном волнении Александр, - прозябание, а не жизнь! прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви*...
{...без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви - из
стихотворения А. С. Пушкина "К***" ("Я помню чудное мгновенье",
1825).}
- И без волос! - прибавил дядя.
- Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле? ведь это преступление... Любовь... святые волнения!
- Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки - так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того... Твоя любовь, к сожалению, спереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
- Да разве любовь не дело?
- Нет: приятное развлечение, только не нужно стишком предаваться ему, а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя.
Дядя покачал головой.
- Я почти нашел тебе место; ты ведь хочешь служить? - сказал он.
- Ах, дядюшка, как я рад!
Александр бросился и поцеловал дядю в щеку.
- Нашел-таки случай! - сказал дядя, вытирая щеку, - как это я не остерегся! Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным?
- Я знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию...
- Постой, постой! а умеешь ли ты порядочно писать по-русски? Теперь пока это нужнее всего.
- Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! - сказал Александр и побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а дядя между тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.
Александр подошел с бумагами к столу и увидел, что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из рук.
- Что это вы читаете, дядюшка? - сказал он в испуге.
- А вот тут лежало письмо, к другу, должно быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
- И вы прочитали его?
- Да, почти - вот только две строки осталось, - сейчас дочитаю; а что? ведь тут секретов нет, иначе бы оно не валялось так...
- Что же вы теперь думаете обо мне?..
- Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко...
- Стало быть, вы не прочли, что тут написано? - с живостью спросил Александр.
- Нет, кажется, все, - сказал Петр Иваныч, поглядев на обе страницы, - сначала описываешь Петербург, свои впечатления, а потом меня.
- Боже мой! - воскликнул Александр и закрыл руками лицо.
- Да что ты? что с тобой?
- И вы говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите меня?
- Нет! из чего мне бесноваться?
- Повторите, успокойте меня.
- Нет, нет, нет.
- Мне все не верится; докажите, дядюшка...
- Чем прикажешь?
- Обнимите меня.
- Извини, не могу.
- Почему же?
- Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина - так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
- Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния...
- У меня не просится и не требует, да если б и просилось, так я бы воздержался - и тебе тоже советую.
- Зачем же?
- А затем, чтоб после, когда рассмотришь поближе человека, которого обнял, не краснеть за свои объятия.
- Разве не случается, дядюшка, что оттолкнешь человека и после раскаешься?
- Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю.
- Вы и меня не оттолкнете за мой поступок, не назовете чудовищем?
- У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак бы их развелось несметное множество.
- Но читать про себя такие горькие истины - и от кого же? от родного племянника!
- Ты воображаешь, что написал истину?..
- О дядюшка!.. конечно, я ошибся... я переправлю... простите...
- Хочешь, я тебе продиктую истину?
- Сделайте милость.
- Садись и пиши.
Александр вынул лист бумаги и взял перо, а Петр Иваныч, глядя на прочтенное им письмо, диктовал: "Любезный друг".
- Написал?
- Написал.
"Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану".
- "Не стану", - сказал Александр, написав.
"Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо видеть самому; впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня".
- "Дядю", - сказал Александр.
- Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умен - может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмем лучше середину, пиши: