Автор: Гончаров И.А.
Роман в двух частях
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
I
Однажды летом, в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все в доме поднялись с рассветом, начиная с хозяйки до цепной собаки Барбоса.
Только единственный сын Анны Павловны, Александр Федорыч, спал, как следует спать двадцатилетнему юноше, богатырским сном; а в доме все суетились и хлопотали. Люди ходили, однакож, на цыпочках и говорили шопотом, чтоб не разбудить молодого барина. Чуть кто-нибудь стукнет, громко заговорит, сейчас, как раздраженная львица, являлась Анна Павловна и наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком.
На кухне стряпали в трое рук, как будто на десятерых, хотя все господское семейство только и состояло, что из Анны Павловны да Александра Федорыча. В сарае вытирали и подмазывали повозку. Все были заняты и работали до поту лица. Барбос только ничего не делал, но и тот по-своему принимал участие в общем движении. Когда мимо его проходил лакей, кучер или шмыгала девка, он махал хвостом и тщательно обнюхивал проходящего, а сам глазами, кажется, спрашивал: "Скажут ли мне, наконец, что у нас сегодня за суматоха?"
А суматоха была оттого, что Анна Павловна отпускала сына в Петербург на службу, или, как она говорила, людей посмотреть и себя показать. Убийственный для нее День! От этого она такая грустная и расстроенная. Часто, в хлопотах, она откроет рот, чтоб приказать что-нибудь, и вдруг остановится на полуслове, голос ей изменит, она отвернется в сторону и оботрет, если успеет, слезу, а не успеет, так уронит ее в чемодан, в который сама укладывала Сашенькино белье. Слезы давно кипят у ней в сердце; они подступили к горлу, давят грудь и готовы брызнуть в три ручья; но она как будто берегла их на прощанье и изредка тратила по капельке.
Не одна она оплакивала разлуку: сильно горевал тоже камердинер Сашеньки, Евсей. Он отправлялся с барином в Петербург, покидал самый теплый угол в дому, за лежанкой, в комнате Аграфены, первого министра в хозяйстве Анны Павловны и - что всего важнее для Евсея - первой ее ключницы.
За лежанкой только и было места, чтоб поставить два стула и стол, на котором готовился чай, кофе, закуска. Евсей прочно занимал место и за печкой и в сердце Аграфены. На другом стуле заседала она сама.
История об Аграфене и Евсее была уж старая история в доме. О ней, как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка - все прощай!
Евсей сидел молча и сильно вздыхал. Аграфена, насупясь, суетилась по хозяйству. У ней горе выражалось по-своему. Она в тот день с ожесточением разлила чай и вместо того, чтоб первую чашку крепкого чаю подать, по обыкновению, барыне, выплеснула его вон: "никому, дескать, не доставайся", и твердо перенесла выговор. Кофе у ней перекипел, сливки подгорели, чашки валились из рук. Она не поставит подноса на стол, а брякнет; не отворит шкафа и двери, а хлопнет. Но она не плакала, а сердилась на все и на всех. Впрочем, это вообще было главною чертою в ее характере. Она никогда не была довольна; все не по ней; всегда ворчала, жаловалась. Но в эту роковую для нее минуту характер ее обнаруживался во всем своем пафосе. Пуще всего, кажется, она сердилась на Евсея.
- Аграфена Ивановна!.. - сказал он жалобно и нежно, что не совсем шло к его длинной и плотной фигуре.
- Ну, что ты, разиня, тут расселся? - отвечала она, как будто он в первый раз тут сидел. - Пусти прочь: надо полотенце достать.
- Эх, Аграфена Ивановна!.. - повторил он лениво, вздыхая и поднимаясь со стула и тотчас опять опускаясь, когда она взяла полотенце.
- Только хнычет! Вот пострел навязался! Что это за наказание, господи! и не отвяжется!
И она со звоном уронила ложку в полоскательную чашку.
- Аграфена! - раздалось вдруг из другой комнаты, - ты никак с ума сошла! разве не знаешь, что Сашенька почивает? Подралась, что ли, с своим возлюбленным на прощанье?
- Не пошевелись для тебя, сиди, как мертвая! - прошипела по-змеиному Аграфена, вытирая чашку обеими руками, как будто хотела изломать ее в куски.
- Прощайте, прощайте! - с громаднейшим вздохом сказал Евсей, - последний денек, Аграфена Ивановна!
- И слава богу! пусть унесут вас черти отсюда: просторнее будет. Да пусти прочь, негде ступить: протянул ноги-то!
Он тронул было ее за плечо - как она ему ответила! Он опять вздохнул, но с места не двигался; да напрасно и двинулся бы: Аграфене этого не хотелось. Евсей знал это и не смущался.
- Кто-то сядет на мое место? - промолвил он, все со вздохом.
- Леший! -отрывисто отвечала она.
- Дай-то бог! лишь бы не Прошка. А кто-то в дураки с вами станет играть?
- Ну хоть бы и Прошка, так что ж за беда? - со злостью заметила она. Евсей встал.
- Вы не играйте с Прошкой, ей-богу, не играйте! - сказал он с беспокойством и почти с угрозой.
- А кто мне запретит? ты, что ли, образина этакая?
- Матушка, Аграфена Ивановна! - начал он умоляющим голосом, обняв ее - за талию, сказал бы я, если б у ней был хоть малейший намек на талию.
Она отвечала на объятие локтем в грудь.
- Матушка, Аграфена Ивановна! - повторил он, - будет ли Прошка любить вас так, как я? Поглядите, какой он озорник: ни одной женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так... эх!..
Он при этом крякнул и махнул рукой. Аграфена не выдержала: и у ней, наконец, горе обнаружилось в слезах.
- Да отстанешь ли ты от меня, окаянный? - говорила она плача, - что мелешь, дуралей! Свяжусь я с Прошкой! разве не видишь сам, что от него путного слова не добьешься? только и знает, что лезет с ручищами...
- И к вам лез? Ах, мерзавец! А вы, небось, не скажете! Я бы его...
- Полезь-ка, так узнает! Разве нет в дворне женского пола, кроме меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно - свинья свиньей! Он, того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под рук - и не увидишь.
- Уж если, Аграфена Ивановна, случай такой придет - лукавый ведь силен, - так лучше Гришку посадите тут: по крайности малый смирный, работящий, не зубоскал...
- Вот еще выдумал! - накинулась на него Аграфена, - что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь... Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и то каюсь... а то выдумал!
- Бог вас награди за вашу добродетель! как камень с плеч! - воскликнул Евсей.
- Обрадовался! - зверски закричала она опять, - есть чему радоваться - радуйся!
И губы у ней побелели от злости. Оба замолчали.
- Аграфена Ивановна! - робко сказал Евсей немного погодя.
- Ну, что еще?
- Я ведь и забыл: у меня нынче с утра во рту маковой росинки не было.
- Только и дела!
- С горя, матушка.
Она достала с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба с ветчиной. Все это давно было приготовлено для него ее заботливой рукой. Она сунула ему их, как не суют и собакам. Один ломоть упал на пол.
- На вот, подавись! О, чтоб тебя... да тише, не чавкай на весь дом.
Она отвернулась от него с выражением будто ненависти, а он медленно начал есть, глядя исподлобья на Аграфену и прикрывая одною рукою рот.
Между тем в воротах показался ямщик с тройкой лошадей. Через шею коренной переброшена была дуга. Колокольчик, привязанный к седелке, глухо и несвободно ворочал языком, как пьяный, связанный и брошенный в караульню. Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отер пот с лица. Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У ней подкосились ноги и опустились руки, хотя она ожидала этого. Оправившись, она позвала Аграфену.
- Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? - сказала она. - Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты, того гляди, влезешь как корова! я лучше сама...
И пошла.
- Поди-ка ты, не-корова! - ворчала Аграфена, воротясь к себе. - Вишь, корову нашла! много ли у тебя этаких коров-то?
Навстречу Анне Павловне шел и сам Александр Федорыч, белокурый молодой человек, в цвете лет, здоровья и сил. Он весело поздоровался с матерью, но, увидев вдруг чемодан и узлы, смутился, молча отошел к окну и стал чертить пальцем по стеклу. Через минуту он уже опять говорил с матерью и беспечно, даже с радостью смотрел на дорожные сборы.
- Что это ты, мой дружок, как заспался, - сказала Анна Павловна, - даже личико отекло? Дай-ка вытру тебе глаза и щеки розовой водой.
- Нет, маменька, не надо.
- Чего ты хочешь позавтракать: чайку прежде или кофейку? Я велела сделать и битое мясо со сметаной на сковороде - чего хочешь?
- Все равно, маменька.
Анна Павловна продолжала укладывать белье, потом остановилась и посмотрела на сына с тоской.
- Саша!.. - сказала она через несколько времени.
- Чего изволите, маменька?
Она медлила говорить, как будто чего-то боялась.
- Куда ты едешь, мой друг, зачем? - спросила она, наконец, тихим голосом.
- Как куда, маменька? в Петербург, затем... затем... чтоб...
- Послушай, Саша, - сказала она в волнении, положив ему руку на плечо, по-видимому с намерением сделать последнюю попытку, - еще время не ушло: подумай, останься!
- Остаться! как можно! да ведь и... белье уложено, - сказал он, не зная, что выдумать.
- Уложено белье! да вот... вот... вот... гляди - и не уложено.
Она в три приема вынула все из чемодана.
- Как же это так, маменька? собрался - и вдруг опять! Что скажут...
Он опечалился.
- Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что... покраснел? Как она, моя голубушка - дай бог ей здоровья - любит тебя: слышь, третью ночь не спит!