Все-таки она была странная, вроде дяди Шуры. И вещи говорила неожиданные: то про метро, то про свои детские игры, то без всякой подготовки однажды спросила:
- Борис, а какие у тебя родители?
- Обыкновенные, - ответил я.
- Ну, они добрые, любят тебя, ты их любишь. Это так естественно. А какие они? (Я заметил, что краем глаза она неотступно следит за Наташкой.) Душа нараспашку или скрытные? Например, знаешь ли ты, о чем думает твой отец, когда молчит?
Я ей не ответил, потому что действительно не знал, о чем думает отец, когда молчит, и чем живет мать. Я видел их каждый день. Они вставали. Пока мама готовила завтрак, отец делал что-то вроде зарядки: три подскока, два приседания. Завтракали. Мама подавала на стол, отец мыл посуду. Уходили. Приходили. Они были то веселые, то чем-то озабоченные, то печальные. А вот отчего, я не знал.
- Выходит, весь твой мир крутится вокруг тебя... А жаль! Когда лучше узнаешь своих близких, их недостатки и достоинства, то глубже любишь. Мой отец имел привычку часто что-то обещать, а потом не выполнял... И все друзья за это его осуждали, хотя, может быть, он делал во много раз больше хорошего, чем они. Помню, когда я поняла, что он не выполняет обещаний потому, что просто ему не все удается, то была счастлива, и он мне стал еще дороже.
У нее, у Надежды Васильевны, получалось все красиво и ловко.
Как-то я сидел у Наташки, когда она вернулась с работы. В руках у нее были цветы.
- Отгадайте, почему я купила розовые астры? - спросила Надежда Васильевна. - Сейчас увидите!
Она любила колдовать. Делала все молча и таинственно, а мы следили за ней.
Сначала Надежда Васильевна постелила на стол розовую скатерть, потом поставила на нее кувшин с цветами.
- Розовое на розовом, - сказала она.
А я раньше вообще не замечал цветов. Есть они или нет, мне было все равно.
И тут она произнесла слова, как будто прочитала мои мысли:
- Как можно не любить цветов! Это все равно, что не любить землю.
Я вздрогнула от этих ее слов: жил в асфальтовом городском мире и никогда не думал о земле, о цветах, о деревьях, которые на ней росли.
Мне стало от этого не по себе, я испугался, что необыкновенно умная Надежда Васильевна обо всем догадалась. На всякий случай в ответ на ее слова я промямлил:
- Да, да...
Но с тех пор каждый раз, выходя из метро, я останавливался у базара цветов. Постепенно это стало моей привычкой.
Однажды там продавали цветы под названием "перья страуса". Они были белые, а лепестки их скручивались и были похожи на фантастические перья.
"Перья страуса" мне очень понравились и я даже собирался их купить, но потом почему-то не купил и ушел. Всю дорогу до дома я чувствовал себя обиженным и все думал: зря не купил эти необыкновенные цветы. "Если у тебя в течение дня, - говорит тетя Оля, - была счастливая минута, вызванная чем угодно, значит, тебе выпал хороший день. Пускай это будет улыбка незнакомого человека, минутная нежность к матери или отцу, письмо от друга, строчка стихов, которая тебя обрадовала. Только смотри не оброни этой минуты, не потеряй ее". И, вспомнив эти слова, я остро почувствовал, что цветок "перья страуса" мне необходим, что я должен взять его в руки, полюбоваться, а потом поставить в стакан на своем столе, чтобы его видели все.
Я побежал обратно, но опоздал. Цветы расхватали. Вот теперь попробуй не согласись с тетей Олей: "Только смотри не оброни этой минуты..."
А какой у Надежды Васильевны был вкусный чай, представить невозможно! Мне нравилось, что это у них не наспех. Теперь многие пьют чай и обедают наспех, где-нибудь на кухне, а они всегда устраивались в комнате. И как-то она умела усадить меня сразу, я даже не успевал смутиться, а уже сидел за столом, передо мной был стакан чая, вкусные бутерброды, пирожное, варенье. Но главное было не в еде, а в разговорах. Это был настоящий вечерний чай. Даже дядя Шура, всем известный молчальник, крепкий орешек, и тот открывался. Однажды он рассказал, что разработал такую операцию сердца, которая длится не четыре или пять часов, как раньше, а всего три с половиной - для этого он сконструировал новые инструменты. И дядя Шура начертил нам эти инструменты.
В школу мы теперь ходили каждый день втроем, и я всегда нес виолончель. Мы подходили к школе, я передавал ей виолончель, она вскидывала ее на плечо и уходила.
Весь наш класс просто вываливался из окон. Мальчишки пробовали меня дразнить, называли "оруженосцем", но меня это не смущало. Теперь я жил в другом мире, я узнавал то, что они не знали, я открыл в себе чувства, о которых не подозревал, так что мне их придирки казались наивными и смешными.
Я даже забыл, что совсем недавно мне часто бывало скучно и я мог целыми днями тупо смотреть в потолок, ничего не делая.
Так бы и жить всегда в этом празднике, но он неожиданно пришел к концу.
Утром меня разбудил звонок в дверь. Я открыл: передо мной стоял дядя Шура.
Он был одет по-походному. Я знал этот костюм: полувоенный плащ, крепко перехваченный поясом, за плечом - рюкзак.
В этом костюме он был каким-то другим, более ловким, подвижным, решительным. И невероятно строгим.
Я сразу догадался: он летел на срочную операцию.
- Поручаю тебе своих женщин, - сказал дядя Шура.
Повернулся, хотел вызвать лифт, но, увидев, что кабина занята, махнул рукой и побежал вниз, прыгая через ступени.
В это время на лестничную площадку выбежала Надежда Васильевна. В руке у нее был сверток.
- Шура, - крикнула она, - возьми с собой!
Но дядя Шура не остановился и, может быть, не расслышал ее голоса. Он уже не видел нас, не слышал наших голосов, он был далеко, там, где его ждали.
Недаром он говорил про себя: "Моя жизнь принадлежит людям. И мне это нравится".
- Даже не позавтракал, - сказала Надежда Васильевна. - На юге, где-то в горах, случился обвал. Вот он и полетел.
Она волновалась за дядю Шуру, и я, чтобы успокоить ее, сказал:
- Куда он только не летал. И на Камчатку, и в Мурманск, и в Ташкент... А однажды его сбросили на парашюте в Тихом океане, прямо на пароход. И ничего... А в Африке он заблудился в джунглях и выбирался из них два дня. И ничего...
Разговаривая, мы вошли в их квартиру. И от наших громких голосов, от лая Малыша проснулась Наташка. Она выбежала к нам в пижаме, еще заспанная, лохматая.
- А где папа? - спросила она.
- Он уехал, - ответила Надежда Васильевна.
- Куда? - настойчиво спросила Наташка.
- Иди умойся, - ответила Надежда Васильевна.
Она все еще была возбуждена и не заметила, что Наташка настроена воинственно.
- Нет, сейчас, - требовательно сказала Наташка. - Куда он уехал?
Надежда Васильевна посмотрела на Наташку, чуть помедлила, словно раздумывала, как поступить, и сказала:
- В горы. Там обвал.
- А где эти горы? - не отставала Наташка.
- Иди лучше умойся, друг мой, - ответила Надежда Васильевна. - И тогда я тебе все расскажу.
- А почему вы меня не разбудили? - спросила Наташка. - Раньше папа меня всегда будил, даже если уезжал ночью. - И, не дождавшись ответных слов, выбежала из комнаты, хлопнув дверью.
Надежда Васильевна сделал вид, что ничего особенного не произошло, но я заметил, как предательски вспыхнули ее глаза.
А у меня тоже испортилось настроение. Это ведь была не первая Наташкина обида на Надежду Васильевну.
Я помню два вечера подряд, когда дядя Шура и Надежда Васильевна так поздно возвратились домой, что мы их не дождались. В первый вечер еще было ничего, мы были вдвоем, а во второй Наташка была одна, и, когда я открывал свою дверь, она, услышав шум лифта, выскочила на лестничную площадку, думая, что вернулись ее родители, а увидела только меня. Она гордая, в этом не созналась, но я сразу догадался.
Мы вошли к ним. В комнате на столе стояли три чашки: Наташка ждала их пить чай.
Чтобы ее развеселить, я стал вспоминать пашу старую жизнь. Мы всегда вспоминали старую жизнь, когда у меня или у нее бывало плохое настроение. А тут я нарочно вспомнил, как она пришла за меня хлопотать к директору школы и какой она большой герой.
И в этот момент в форточку влетел голос Надежды Васильевны... Представьте себе, она пела!..
Мы с Наташкой подбежали к окну и увидели довольно любопытную картинку: дядя Шура держал Надежду, Васильевну на руках, а она пела знаменитую песенку! "Ямщик, не гони лошадей..."
Я подумал, сейчас Наташка что-нибудь выкинет, и точно: она стремительно бросилась к столу, быстро собрала все чашки, чтобы не оставалось никакого следа от ее ожидания, так же стремительно разделась и притворилась спящей.
А я выскользнул из дверей, молчаливой тенью застыл у своего глазка и еще раз увидел Надежду Васильевну и дядю Шуру. Все-таки ему не удалось донести ее на руках до дверей своей квартиры. Надо посоветовать ему заняться тяжелой атлетикой.
А потом была еще одна обида...
Во время нашей обычной утренней прогулки, в которой принял участие на этот раз и дядя Шура, он выхватил у меня инициативу и нес виолончель Надежды Васильевны. А та, как всегда, шла с Наташкой за руку. И вдруг дядя Шура спросил у Надежды Васильевны, когда она вернется с работы. А Надежда Васильевна ответила, что у нее трудный день: и урок в школе, и репетиция, а вечером концерт.
- Я зайду за тобой, - сказал дядя Шура.
Как только дядя Шура произнес эти слова, Наташка вырвала руку у Надежды Васильевны и, ни на кого не глядя, пошла рядом.
Дядя Шура и Надежда Васильевна переглянулись, но оба промолчали.
А что тут скажешь? Им нравилось заходить друг за другом, поздно возвращаться домой, а Наташку это почему-то не устраивало.
Она шла с гордым, независимым видом, но кончик носа у нее покраснел от обиды. И тут еще, как назло, дядю Шуру остановил знакомый мужчина, и нам пришлось его ждать. А в небольшом пространстве между Надеждой Васильевной и Наташкой сверкали беспрерывные разряды.