Наконец была даже Праше наивысшая радость: от нее совсем отступил бледнолицый страх смерти. Но жизнь иногда еще трогала.
XXII
Раз Праша получила письмо; она отгадала, что это от Зинаиды Павловны, и спрятала его до свидания со мною. Письма Зинаиды Павловны Праша понимала за небезопасное по своему содержанию, соблазнительное чтение, которое могло смущать неопытные души. И то, которое находилось теперь в ее руках, было такое же: отцветшая красавица начинала его приветом "Паше-Праше-Пашенции", а потом извещала, что, бог дал, она овдовела и теперь уже "по батюшкиному благословению определилась в монастырь", где начальницею та самая дама, у которой Праша "мужа отбила".
Праша побледнела и вздрогнула. Я хотел прочесть далее про себя, но она оправилась и просила читать вслух.
Зинаида описывала, как эта дама стала теперь "жизни высокой" и может обо всем говорить по-христиански, и сын у нее грубиян, живет с актерами, но она его простила и Прашу простила. Но тут Праша перебила и сказала:
- Ну вот, и я ее простила,
- Это хорошо, - Я ее давно простила. Она тогда мне за три месяца жалованья не отдала. Это бы нам на хлеб годилось, но я это-то ей и простила, но только не стоило бы нам с нею об этом вспоминать нынче.
Кроме начальницы, Зинаида писала, что "есть у них в обители много разных святынь, "о много и искушений", так что Зинаида Павловна "днем молится, а ночью иногда котомку шьет и бежать хочет, но как только ударяют к заутрене, дьявол от нее отлетает", а "скоро она уже примет ангельский чин, и тогда ей уже нет и не будет возврата в мир земной, где все искушение". Но хотя сама Зинаида и спаслась, но она еще не спокойна за нее, Прашу, и по любви своей к ней увещает ее, чтобы она скорее одумалась и, отложи в все заботы, укрылась в обитель. "Здесь станем жить с тобою в одной келье и вместе умолять всевышнего за весь грешный род человеческий".
- Ня! - воскликнула Праша и еще сильнее побледнела.
- Что вы хотите сказать?
- Не читайте больше.
Но тут старушка Праша живо взяла из моей руки письмо красавицы, разорвала его на мельчайшие части и бросила их в топившуюся печку. Потом мы просидели несколько минут тихо, и после я ей сказал:
- Не надо сердиться.
- Я и не сержусь, - отвечала Праша, - а то она мне советует замуж, то к монаху, то самой в монахини. Какой беспокой! А мне хорошо.
И она сама рассказала мне, как она ходит в темноте между камнями и говорит с Авелем или читает одна "Отче наш". Теперь уже она вовсе не боится смерти и всегда чувствует одну радость.
Авель ей натолковал:
- Ты нецего-та не пойса-та!.. Он-то тебя посовет-та! Де тэбе нато-то, ты там-то и будес!
- И знаете, - закончила Праша, - я так и чувствую, что я там, где мне надо.
Она ласково улыбалась и как бы ждала, чтобы я ей что-нибудь возразил, но я молчал.
Вскоре после этого Праша и совсем "ушла в другое место". Раз утром нашли дверь ее избушки широко открытою, а тело хозяйки лежало на камне, и на устах у нее было несколько капель крови, с которою жизнь улетела из ее разорвавшегося сердца.
Так кончила свой воспитательный курс на земле эта фефела, которая мне кажется довольно обыкновенною русскою женщиной, которая никого не погубила и себя усовершила в земной жизни, но в этом ей ничего не помог ни литератор, которого она любила, ни про стой человек, который ее любил. Но она была хороша для всех, ибо каждому могла подать сокровища своего благого сердца. Если бы писатель жил долго, я думаю, что он бы ею наскучил и она окончила бы свою жизнь гораздо хуже.