-- Я закрыл глаза и уши,-- сказал он плачущим голосом.-- Скажите мне, когда эта мерзость кончится.
Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет речь, подумал, что все погибло,-- что Драйер все понял,-- и такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы. Одновременно сцена потухла, и театр загремел, ка"к хлынувший на железную крышу ливень.
-- Ты ровно ничего не понимаешь в искусстве,-- сухо сказала Марта, обернувшись к мужу.-- А только мешаешь другим слушать...
Он закатил глаза и шумно выпустил воздух; затем, преувеличенно засуетившись, быстро дергая бровями, как человек, .который хочет поскорей забыться,-- отыскал в программе следующий номер.
-- Вот это дело,-- воскликнул он.-- "Эластическая продукция братьев Релли"; после чего -- "всемирно знаменитый волшебник". Посмотрим.
"...Миновало,--думал тем временем Франц.--На этот раз--миновало. Ух... Надо быть крайне осторожным... Собственно говоря, должна быть известная прелесть в том, что она вот -- моя, а он сидит рядом и не знает. И все-таки страшно,-- Господи, как страшно..."
Представление завершилось кинематографической картиной, как это принято во всех цирках и мюзик-холлах с тех давних пор, как появился первый обольстительный "биоскоп". На мигающем экране, странно плоском -- после живой сцены,-- шимпанзе в унизительном человеческом платье совершал человеческие, унизительные для зверя действия. Марта смеялась, приговаривая: "Нет, какой умный, какой умный!.."
Франц в изумлении цокал языком и серьезно утверждал, что это загримированный ребенок.
Когда они вышли на морозную улицу, озаренную фасадом театра, и подкатил верный Икар, Драйер, спохватившись, что последние дни он как-то прервал свои наблюдения над шофером, и немного рассердившись на самого себя за то, что до сих пор не пришел к определенному выводу, подумал, что сейчас как раз время кое-что подсмотреть. Он пристально глянул на шофера, который поспешно натягивал меховые рукавицы, и попробовал носом поймать пар, выходивший у него изо рта. Тот встретил его взгляд и, показывая коричневые корешки зубов, вопросительно и невинно поднял брови.
-- Холодно-холодно,-- быстро сказал Драйер.-- Не правда ли?
-- Какое там!..--ответил шофер.--Какое там... "Неуловим,-- подумал Драйер.-- А ведь почти наверное,--пока мы были в театре... Румян, глаза--счастливые... А впрочем,-- черт его знает... Ну, посмотрим, как он будет править".
Но правил шофер хорошо. Франц, благоговейно сидевший на переднем стульчике, слушал гладкую быстроту, разглядывал цветы в вазочке, телефон, часы, серебряную пепельницу. Снежная ночь в расплывчатых звездах фонарей шелестела мимо широкого окна.
-- Я здесь выйду,-- сказал он, обернувшись.-- Мне отсюда близко пешком...
-- Подвезу, подвезу,-- ответил Драйер, позевывая. Марта поймала взгляд Франца и быстро, едва заметно покачала головой. Он понял. Драйер, привыкнувший видеть его у себя в доме чуть ли не каждый вечер, не поинтересовался узнать, где "в сущности говоря" он живет,-- и это нужно было так и оставить в молчаливой и благоприятной неизвестности. Он нервно кашлянул и сказал: -- Нет, право же... Мне хочется поразмять ноги. -- Воля твоя,-- сквозь зевоту проговорил Драйер и постучал кулаком в переднее стекло.
-- Зачем стучать?--в скобках заметила Марта.-- Я не понимаю тебя... Ведь есть для этого трубка.
Франц, очутившись на безлюдной, белой улице, поставил воротник, засунул кулаки в карманы, и, сгорбясь, быстро пошел по направлению к своему дому. По воскресеньям, на нарядной улице в западной части города, он ходил совсем иначе,-- но теперь было не до того,-- крепко пробирал мороз. Ту воскресную столичную походку было вначале не так легко усвоить;, состояла она в том, чтобы, вытянув и скрестив руки (непременно в хороших перчатках) на животе,--будто придерживаешь пальто,--ступать очень медленно и плавно, выкидывая ноги носками врозь. Так шествовали все молодые щеголи по той нарядной улице,--изредка оглядываясь на женщин,--не меняя при этом положения рук, а лишь слегка дернув плечом; и опять -- врозь, врозь, раз-два, очень медленно. Но в такую ночь, на безлюдном морозе, человек ходит не напоказ.
Впрочем Франц скоро разогрелся, и даже стал посвистывать. К черту ее мужа. Не нужно трусить. Такое блаженство,-- ведь это дается не всякому. Что она сейчас делает? Верно приехала, раздевается. Белые бедра с двумя ямками. И, разумеется, она не солгала, когда поклялась, что только очень редко, только по долгу службы -- когда иначе было бы подозрительно. Нет, это неприятная мысль... желтошерстая гадина. Лезет небось. К черту ! Теперь она села на постель. Еще три-четыре дома, и вот она сбросила туфли. Когда дойду вон до того фонаря, она опустит голову на подушку. Теперь перейду улицу. Так. Она потушила свет. У них общая спальня. Опять--эта мерзость... нет, этого сегодня не может, не должно быть. Вот еще один квартал,-- так,-- и она уснула. Площадь. Она спит. Завтра пятница,-- тут будет базар. Вот, наконец, я моя улица. Чудесная скрипка,-- и так сказочно... прямо райское что-то... И волшебник хорош был. Вероятно, это все очень простые фокусы, легко в общем раскусить, в чем дело... Теперь она спит крепко. Опять что-то случилось с этим ключом,--черт его побери. Вертишь, вертишь... Свет на лестнице опять не действует. Так можно загрохотать, коли оступишься... И вот этот ключ -- тоже мудрит...
В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей комнаты, стоял старичок-хозяин и неодобрительно качал головой. Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках.
-- Ай-я-яй! -- проговорил он, когда Франц с ним поравнялся.-- Ай-я-яй... Опять после одиннадцати ложитесь. Нехорошо, сударь.
Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот вцепился ему в рукав.
-- Я, впрочем, не могу сердиться сегодня,-- сказал он проникновенно.--У меня радость: супруга приехала. -- Поздравляю,--сказал Франц.
-- Но всякая радость,-- продолжал старичок, не отпуская его рукава,-- всякая радость несовершенна. Моя старушка приехала больной.
Франц соболезнующе хрюкнул.
-- И вот,-- крикнул ясным голосом старичок.-- Она сидит в кресле... Поглядите.
Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой на макушке.
-- Вот,-- повторил старичок, глядя на Франца блестящими, немигающими глазами.
Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся. -- А теперь -- спокойной ночи,-- отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к себе в комнату, закрыл дверь. Франц было пошел, но вдруг остановился. -- Послушайте,-- сказал он через дверь,-- а как насчет кушетки? Молчание. Он постучал.
И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый голосок.
-- Кушетка уже поставлена,-- скрипнул голосок.-- Я вам дала мою собственную кушетку.
-- Чудаки!--брезгливо усмехнулся Франц и пошел к себе. В его комнате действительно было прибавление мебельного семейства. Прибавление твердое, ветхое, сизое, в мелких красноватых цветочках. Марта, когда пришла на следующий день, сморщила нос и так оставшись -- со сморщенным носом,-- кушетку потрогала, нащупала больную пружину, приподняла вялую бахрому. "Ну что ж, ничего не поделаешь,--сказала она наконец.--Я с его старухой ссориться не намерена. Дай-ка сюда эти две подушки. Да, так как будто лучше выглядит..." -- И вскоре они привыкли к ней, к ее сизой ветхости, к причудам ее пружин и к ее манере неодобрительно крякать, когда на нее садились.
Но не одной. кушеткой обогатилась комната Франца. Однажды, в особенно благодушную минуту, Драйер дал ему свыше положенных денег еще некоторую сумму, и спустя недели две (кстати сказать, близилось Рождество) в платяном шкалу появился новый жилец: долгожданный смокинг.
-- Вот и отлично,-- сказала Марта, пощипывая материю.--Теперь остается одно: нужно тебе научиться танцевать. Придешь завтра,-- мы после ужина под граммофон и попляшем.:
Франц сдуру явился в новом смокинге. Она пожурила его за то, что эдак, зря, смокинг треплет; однако, нашла, что он ему к лицу. Было около девяти. Ужинали обыкновенно в девять. Драйер должен был приехать с минуты на минуту. Он в этом смысле был очень аккуратен, всегда предупреждал по телефону, что на столько-то вернется раньше или позже, ибо чрезвычайно любил слышать в телефон тихий ровный голос жены, голос в нежной перспективе, Марта всегда удивлялась его точности,-- и несмотря на то, что сама относилась ко времени бережно и внимательно, точность мужа в данном случае ее раздражала. Нынче он не звонил, а меж тем прошло двадцать минут, полчаса,-- и он не являлся. Франц, боясь измять штаны, избегал садиться, шагал по гостиной, изредка подходя к креслу Марты, но не решаясь поцеловать ее, как хотелось бы,-- в шею, под шиньон.
-- Я голодна,-- сказала Марта,-- не понимаю, почему он не едет...
-- Давайте заведем граммофон,-- предложил Франц.-- Вы поучите меня пока что.
-- Нет настроения. После ужина другое дело. Я вам говорю, что я голодна. И хочется выпить чего-нибудь горячего.
Прошло еще десять минут. Она быстро поднялась и позвонила.
Огромный нежный омлет, подернутый рыжим крапом, сразу ее оживил.
-- Закройте,-- сказала она Францу с улыбкой, кивнув по направлению к двери, которую Фрида, с утра шалевшая от зубной боли, забыла за собой прикрыть. Когда Франц вернулся на свое место, она улыбнулась еще значительнее. Это было, как-то, первый раз, что она у себя в доме ужинает наедине с Францем. Да, смокинг ему идет. Подарить бы ему хорошенькие запонки...