Творчество Бодлера.
Судя по стихам, написанным до 1845 года, Бодлера не оставляет надежда на преодоление зла. С одной стороны, он стремится остаться в рамках более или менее традиционных представлений о соотношении Бога и Сатаны. Во всяком случае, стихотворение «Ты на постель свою весь мир бы привлекла…»[4] выдержано в духе своеобразной теодицеи, когда само зло рассматривается как необходимый способ самоосуществления добра; здесь женщина – «тварь», «животное», «позор людского рода» – предстает всего лишь бессознательным инструментом, при помощи которого воплощается «потаенный замысел» мироздания – выпестовать гения; женщина – «зло», «грязь», но грязь «божественная», ибо против собственной воли служит добру.
Убежденный в прочности человеческой природы, Бодлер все же старается уверовать в благодетельный процесс природного преображения, описанный, в частности, в стихотворении «Солнце», где восходящее светило своим «питательным светом» разгоняет мрак «таинственно-заманчивого разврата». Той же потребностью в восхождении к Богу и в просветлении мира отмечены концовки и других ранних пьес Бодлера: «Падаль», «Душа вина», «Люблю тот век нагой…».
С другой стороны, в молодости Бодлер не избежал искушения попросту ускользнуть от мучившей его моральной проблемы – ускользнуть, встав «по ту сторону» добра и зла. Стихотворения «Аллегория» и в особенности «Красота», написанные в духе «неоязыческой» теории «искусства для искусства», развивавшейся Теофилем Готье, рисуют красоту как эйдетическое совершенство вещей, как их «сияющий вечностью» первообраз, но первообраз бездушный, бесстрастный, избавляющий от любых аффектов.
Вопреки всем усилиям в его творчестве первой половины 40-х годов внутренний конфликт не разрешается и не изживается, но быстро и последовательно нарастает (стихотворения «Скверный монах», «Непокорный», «Предрассветные сумерки», где господствует чувство бессилия и депрессии), завершаясь кризисом 1845 года, когда 24-летний юноша пишет письмо о самоубийстве:»Я кончаю с собой потому, что бесполезен для других и опасен для самого себя…»(7)
Не решившись однажды совершить этот акт, Бодлер просто растянул его во времени, превратив в двадцатилетний процесс медленного саморазрушения. Двадцать лет он терзался внутренней раздвоенностью, двадцать лет его жизни целиком прошли под знаком «скуки», «сплина» в том специфическом смысле, какое Бодлер придавал этим выражениям: «муки совести во зле».
Двуполюсность мироощущения Бодлера неоднократно фиксировалась им самим: «В любом человеке, в любую минуту уживаются два одновременных порыва: один к Богу, другой к Сатане. Обращение к Богу, или духовное начало, есть желание возвыситься, ступень за ступенью; обращение же к Сатане, или животное начало, - это блаженство нисхождения».(7) Эта двуполюсность определяет, помимо прочего, и саму композицию «Цветов зла», в первую очередь их основной части, которая называется «Сплин и идеал» и которая открывается тремя стихотворениями («Благословение», «Альбатрос», «Полет»), где утверждается божественная природа человека, с наибольшей полнотой воплощения в фигуре поэта, чей «трепетный дух» бежит от «земной болезнетворной гнили», дабы взмыть «ввысь», в «сияющую даль», в «надзвездные таинственные сферы». Все дело, однако, в том, что Бодлер даже не пытается удержаться на этой высоте: от первой части «Сплина и идеала» к заключительной (все четыре «Сплина», «Наваждение», «Жажда небытия», «Алхимия страдания», «Ужасное соответствие», «Неотвратимое», «Часы») ведет ясно выраженная нисходящая линия. Если, к примеру, в стихотворении «Человек и море» утверждается симпатическое сродство между непроницаемой водной стихией и таинственной сокрытостью человеческого духа, то в сонете «Наваждение» это сродство отмечено уже не печатью любви, но печатью ненависти. Если в «Воспарении» свободный дух «весело ныряет» в «безмерные глубины» мироздания или парит в «чистом эфире», то в «Жажде небытия» он добровольно устремляется в бездну. Силовая линия, проходящая сквозь «Цветы зла», ведет не от «сплина» к «идеалу», а , наоборот, от «идеала» к «сплину», от Бога к Сатане.
Итак, бодлеровское «добро» – это вовсе не христианская любовь, это всепожирающая жажда слияния с вечным бесконечным мирозданием, жажда, которая тем не менее может быть удовлетворена. Здесь корень знаменитой «амбивалентности» Бодлера. Два, казалось бы, непримиримых полюса: добро и зло, дух и плоть, Бог и Сатана начинают неотвратимо перетекать друг в друга. Две «бездны», стремящиеся к слиянию, притягивают и отталкивают Бодлера одновременно, и его метания заканчиваются тем, что он застывает между ними в состоянии завороженности и ужаса.
Программным в данном отношении является стихотворение «Гимн красоте». Если в сонете «Красота» Бодлер стремился вознестись над радостью и страданием, над добром и злом, то в «Гимне красоте» утверждается, что и добро, и зло в равной мере способны служить источником прекрасного. Чувственные «благовония», «звуки» и «цвета», будучи «взором, улыбкой и поступью» красоты, открывают Бодлеру «врата Бесконечного», «которое я люблю, но которого так и не изведал»; поскольку же красота, отождествленная с бесконечным, наиболее полное свое воплощение находит в искусстве, в поэзии, поскольку именно поэзия оказывается привилегированным способом «в один прием очутиться в раю».
Бодлер, несомненно, «прекрасная душа», влекущая к идеалу, но это безнадежно одинокая душа, не знающая ни радости любви к другому, ни радости самопожертвования; таким душам в высшей степени присущи самопоглощенность и эгоцентризм. Бодлер целиком сосредоточен на самом себе, воспринимая «зло» собственной души едва ли не как единственное и уж во всяком случае единственно заслуживающее внимания зло в мире. Пребывая в состоянии постоянной раздвоенности, ежесекундно противопоставляя себя своей «греховности», запугивая себя и укоряя ее, он превращает свои внутренние терзания в центральное событие мироздания. Не добро и даже не зло, но именно эти терзания оказываются высшим, самодовлеющим предметом его творчества. Ни за какие блага Бодлер не расстался бы со своими страданиями, ибо он упивается ими с таким же самозабвением, с каким это делал в свое время Петрарка. Эстезируя собственные переживания, он превращает их в чувства, насыщающиеся собою и в этом смысле самодостаточные.
Бодлер, таким образом, доводит романтическую тему неудовлетворенности миром, тему бунта и бегства до логического конца, до тупика безысходного пароксизма. Если романтическая «душа», зная, что земной мир – это всего лишь превратная реальность, стремилась превозмочь эту реальность, томилась по воплощенности, искала слияния с другими «душами» и с «душой мироздания», то Бодлер, напротив, едва заметив неблагополучие мира, стремиться освободить себя от участия в нем, предоставив его собственной судьбе, старается избежать всякого волевого поступка всякого духовного задания и духовной ответственности. «Низший романтизм», исключающий всякую просветленность, - так еще в прошлом веке определил творчество Бодлера Гюстав Лансон[5], однако следует помнить, что этот ущербный извод романтизма не точку в его истории, но послужил отправным пунктом для возникновения постромантического движения в европейской литературе
Наследник «прекрасных душ» эпохи сентиментализма, предромантизм и романтизма, Шарль Бодлер утратил главное достоинство – веру в то, что Бог, говоря словами Гегеля, непосредственно присутствует в его «духе и сердце». Возникшая отсюда любовно-неприязненная сосредоточенность души на самом себе, отвержение ею внешнего мира, завороженность одним только «неведомым», в области которого душа пытается проникнуть через лазейки «искусственного рая», - все это чрезвычайно сузило проблемный горизонт Бодлера. Все его творчество, в сущности, сводится к одной теме, а жизненная «история» и духовный опыт без остатка укладываются в пространстве между первым и двумя последними четверостишьями:
Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом – даль, за каждой далью – вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах – как бесконечно мал!
………………………………………
Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О смерть, скорее в путь!
Пусть небо и вода – куда черней чернила,
Знай – тысячами солнц сияет наша грудь!
Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,
В неведомого глубь – чтоб новое обресть!
Перевод М.Цветаевой
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
В одной газете в статье «Обнаженное сердце Шарля Бодлера» было написано: «Когда поэт проживает такую сложную и противоречивую жизнь, то всегда хочется поставить знак равенства между его стихами и житейскими треволнениями. Как бы ни хотелось это сделать в случае с Бодлером, все же это будет ошибкой. Он стал писать стихи не для того, чтобы увековечить свое «греховное бытие», а для того, чтобы «быть великим поэтом, но не быть ни Ламартином, ни Гюго, ни Мюссе». До Шарля Бодлера поэзия существовала в виде нескольких направлений. Она была дидактической, исторической, этической. То есть такой, которую можно было бы перевести на язык прозы. Шарль Бодлер создал абсолютную поэзию. Есть в его лучших стихах такое сочетание плоти и духа, страстности и горечи, вечности и сокровенности, воли и гармонии, что только чудом это и можно назвать…»