Но повелительная инерция работы не легко отпускала еЈ. К концу каждого дня она с досадой видела, что опять не успела. И сейчас между делами она снова задумалась о жестоком случае Сибгатова и записала, о чЈм посоветоваться при встрече на обществе с доктором Орещенковым. Как она ввела в работу своих ординаторов, так и еЈ когда-то до войны вводил за руку, осторожно направлял и передал ей вкус кругозора доктор Орещенков.-- "Никогда, Людочка, не специализируйтесь до сушЈной воблы! -- предупреждал он.-- Пусть весь мир течЈт к специализации, а вы держитесь за своЈ -- одной рукой за рентгенодиагностику, другой за рентгенотерапию! Будьте хоть последней такой -- но такой!" И он всЈ ещЈ был жив, и тут же в городе.
Уже лампу потушив, она от двери вернулась и записала дело на завтра. Уже надев своЈ синее не новое пальто, она ещЈ свернула к кабинету главврача -- но он был заперт.
Наконец, она сошла со ступенек между тополями, шла по аллейкам медицинского городка, но в мыслях оставалась вся в работе и даже не пыталась и не хотела выйти из них. Погода была никакая -- она не заметила, какая. А ещЈ не сумерки. На аллейках встречались многие незнакомые лица, но в Людмиле Афанасьевне и здесь не пробудилось естественное женское внимание -- кто из встречных во что одет, что на голове, что на ногах. Она шла с присобранными {68} бровями и на всех этих людей остро поглядывала, как бы прозревая локализацию тех возможных опухолей, которые в людях этих ещЈ сегодня не дают себе знать, но могут выявиться завтра.
Так она шла, и миновала внутреннюю чайхану медгородка и мальчика-узбечЈнка, постоянно торгующего здесь газетными фунтиками миндаля -- и достигла главных ворот.
Кажется, проходя эти главные ворота, из которых неусыпная бранчивая толстуха-сторожиха выпускала только здоровых свободных людей, а больных заворачивала громкими окриками -- кажется, ворота эти проходя, должна ж была она перейти из рабочей части своей жизни в домашнюю, семейную. Но нет, не равно делились время и силы еЈ между работой и домом. Внутри медицинского городка она проводила свежую и лучшую половину своего бодрствования, и рабочие мысли ещЈ вились вокруг еЈ головы, как пчЈлы, долго спустя ворота, а утром -- задолго до них.
Она опустила письмо в Тахта-Купыр. Перешла улицу к трамвайному кругу. Позванивая, развернулся нужный номер. Стали густо садиться и в передние и в задние двери. Людмила Афанасьевна поспешила захватить место -- и это была первая внешняя мелкая мысль, начинавшая превращать еЈ из оракула человеческих судеб в простого трамвайного пассажира, которого толкали запросто.
Но ещЈ и под дребезжание трамвая по старой однопутной колее и на долгих разминных остановках Людмила Афанасьевна смотрела в окно неосмысленно, всЈ додумывая то о лЈгочных метастазах у Мурсалимова, то о возможном влиянии уколов на Русанова. Его обидная наставительность и угрозы, с которыми он выступил сегодня на обходе, затЈртые с утра другими впечатлениями, сейчас, после конца дня, проступили угнетающим осадком: на вечер и на ночь.
Многие женщины в трамвае, как и Людмила Афанасьевна, были не с малоЈмкими дамскими сумочками, а с сумками-баулами, куда можно затолкать живого поросЈнка или четыре буханки хлеба. С каждой пройденной остановкой и с каждым магазином, промелькнувшим за окном, Людмилой Афанасьевной завладевали мысли о хозяйстве и о доме. ВсЈ это было -- на ней и только на ней, потому что какой спрос с мужчин? И муж и сын у неЈ были такие, что когда она уезжала на конференцию в Москву -- они и посуды не мыли неделю: не потому, что хотели приберечь это для неЈ, а -- не видели в этой повторительной, вечно возобновляемой работе смысла.
Была и дочь у Людмилы Афанасьевны -- уже замужняя, с маленьким на руках, и даже уже почти не замужняя, потому что шло к разводу. В первый раз за день вспомнив сейчас о дочери, Людмила Афанасьевна не повеселела.
Сегодня была пятница. В это воскресенье Людмила Афанасьевна непременно должна была совершить большую стирку, уж набралось. Значит, обед на первую половину недели (она готовила его дважды в неделю) надо было во что бы то ни стало варить в субботу вечером. А замочить бельЈ -- сегодня бы тоже, когда б ни лечь. И в {69} общем сейчас и только сейчас, хоть и поздно, ехать на главный рынок -- там и до вечера кого-нибудь застанешь.
Она сошла, где надо было пересаживаться на другой, трамвай, но посмотрела на соседний зеркальный "Гастроном" и решила в него заглянуть. В мясном отделе было пусто, и продавец даже ушЈл. В рыбном нечего было брать -- селЈдка, солЈная камбала, консервы. Пройдя живописные многоцветные пирамиды винных бутылок и коричневые -- совсем под колбасу -- сырные круглые стержни, она наметила в бакалейном взять две бутылки подсолнечного масла (перед тем было только хлопковое) и ячневый концентрат. Так она и сделала -- пересекла мирный магазин, заплатила в кассу, вернулась в бакалейный.
Но пока она тут стояла за двумя человеками -- какой-то оживлЈнный шум поднялся в магазине, повалил с улицы народ, и все выстраивались в гастрономический и в кассу. Людмила Афанасьевна дрогнула и, не дождавшись получить в бакалейном, ускоренным шагом пошла тоже занимать и к продавцу и в кассу. ЕщЈ ничего не было за изогнутым оргстеклом прилавка, но теснившиеся женщины точно сказали, что будут давать ветчинно-рубленную по килограмму в руки.
Так удачно она попала, что был смысл чуть позже занять и вторую очередь. -------- 8
Если б не этот охват рака по шее, Ефрем Поддуев был бы мужчина в расцвете. Ему ещЈ не сравнялось полуста, и был он крепок в плечах, твЈрд в ногах и здрав умом. Он не то, что был двужильный, но двухребетный, и после восьми часов мог ещЈ восемь отработать как первую смену. В молодости на Каме таскал он шестипудовые мешки, и из силы той не много убыло, он и сейчас не отрекался выкатить с рабочими бетономешалку на помост. Перебывал он во многих краях, переделал пропасть разной работы, там ломал, там копал, там снабжал, а здесь строил, не унижался считать ниже червонца, от полулитра не шатался, за вторым литром не тянулся -- и так он чувствовал себя и вокруг себя, что ни предела, ни рубежа не поставлено Ефрему Поддуеву, а всегда он будет такой. Несмотря на силищу, на фронте он не бывал -- бронировали его спецстроительства, не отведал он ни ран, ни госпиталей. И ничем никогда не болел -- ни тяжЈлым, ни гриппом, ни в эпидемию, ни даже зубами.
И только в запрошлом году первый раз заболел -- и сразу вот этим.
Раком.
Это сейчас он так с размаху лепил: "раком", а долго-долго перед собой притворялся, что нет ничего, пустяки, и сколько терпежу было -- оттягивал, не шЈл к врачам. И когда уже пошЈл, и от {70} диспансера к диспансеру дослали его в раковый, а здесь всем до одного больным говорили, что у них -- не рак,-- Ефрем не захотел смекнуть, что у него, не поверил своему природному уму, а поверил своему хотению: не рак у него и обойдЈтся.
А заболел у Ефрема -- язык, поворотливый, ладный, незаметный, в глаза никогда не видный и такой полезный в жизни язык. За полета лет много он этим языком поупражнялся. Этим языком он себе выговаривал плату там, где не заработал. Клялся в том, чего не делал. Распинался, чему не верил. И кричал на начальство. И обкладывал рабочих. И укрючливо матюгался, подцепляя, что там святей да дороже, и наслаждался коленами многими, как соловей. И анекдоты выкладывал жирнозадые, только всегда без политики. И волжские песни пел. И многим бабам, рассеянным по всей земле, врал, что не женат, что детей нет, что вернЈтся через неделю и будут дом строить. "Ах, чтоб твой язык отсох!" -- проклинала одна такая временная тЈща. Но язык только в шибко пьяном виде отказывал Ефрему.
И вдруг -- стал наращиваться. Цепляться о зубы. Не помещаться в сочном мягком зеве.
А Ефрем всЈ отряхивался, всЈ скалился перед товарищами:
-- Поддуев? Ничего на свете не боЈтся! И те говорили:
-- Да-а, вот у Поддуева -- сила воли.
А это была не сила воли, а -- упятерЈнный страх. Не из силы воли -- из страха он держался и держался за работу, как только мог откладывая операцию. Всей жизнью своей Поддуев был подготовлен к жизни, а не к умиранию. Этот переход был ему свыше сил, он не знал путей этого перехода -- и отгонял его от себя тем, что был на ногах и каждый день, как ни в чЈм не бывало, шЈл на работу и слышал похвалы своей воле.
Не дался он операции, и лечение начали иголками: впускали в язык иголки, как грешнику в аду, и по нескольку суток держали. Так хотелось Ефрему этим и обойтись, так он надеялся! -- нет. Распухал язык. И уже не найдя в себе той силы воли, быковатую голову опустив на белый амбулаторный стол, Ефрем согласился.
Операцию делал Лев Леонидович -- и замечательно сделал! Как обещал: укоротился язык, сузился, но быстро привыкал обращаться снова и всЈ то же говорить, что и раньше, только может не так чисто. ЕщЈ покололи иголками, отпустили, вызвали, и Лев Леонидович сказал: "А теперь через три месяца приезжай и ещЈ одну операцию сделаем -- на шее. Эта -- лЈгкая будет."
Но таких "легких" на шее Поддуев тут уже насмотрелся и не явился в срок. Ему присылали по почте вызовы -- он на них не отвечал. Он вообще привык на одном месте долго не жить и шутя мог сейчас заявиться хоть на Колыму, хоть в Хакассию. Нигде его не держало ни имущество, ни квартира, ни семья -- только любил он вольную жизнь да деньги в кармане. А из клиники писали: сами не явитесь, приведЈм через милицию. Вот какая власть была у ракового диспансера даже над теми, у кого вовсе не рак. {71}
Он поехал. Он мог, конечно, ещЈ не дать согласия, но Лев Леонидович щупал его шею и крепко ругал за задержку. И Ефрема порезали справа и слева по шее, как режутся ножами блатари, и долго он тут лежал в обмоте, а выпустили, качая головами.
Но уже в вольной жизни не нашЈл он прежнего вкуса: разонравилась ему и работа и гулянки, и питьЈ и курье. На шее у него не мягчело, а брякло, и потягивало, и покалывало, и постреливало, даже и в голову. Болезнь поднималась по шее едва не к ушам.