А паровоз первый раз дЈрнул. "Ну! -- крикнул Ефрем и вытянул руки.-- Если любишь -- полезай сюда, поехали!" И она уцепилась, вскарабкалась к нему в окно вагона на виду у треста и у мужа -- и поехала пожить с ним две недельки. Вот это он запомнил -- как втаскивал Евдошку в вагон.
И так, что увидел Ефрем в бабах за всю жизнь, это привязчивость. Добыть бабу -- легко, а вот с рук скачать -- трудно. Хоть везде говорилось "равенство", и Ефрем не возражал, но нутром никогда он женщин за полных людей не считал -- кроме первой своей жЈнки Амины. И удивился бы он, если б другой мужик стал ему серьЈзно доказывать, что плохо он поступает с бабами.
А вот по этой чудной книге так получалось, что Ефрем же во всЈм и виноват.
Зажгли прежде времени свет.
Проснулся этот чистюля с желвью под челюстью, вылез лысой головЈнкой из-под одеяла и поскорей напялил очки, в которых выглядел профессором. Сразу всем объявил о радости: что укол перенЈс он ничего, думал хуже будет. И нырнул в тумбочку за курятиной.
Этим хилякам, Ефрем замечал, только курятину подавай. На барашку и ту они говорят: "тяжЈлое мясо".
На кого-нибудь другого хотел бы посмотреть Ефрем, но для того надо было всем корпусом поворачиваться. А прямо смотреть -- он видел только этого поносника, как тот глодает курячью косточку.
Поддуев закряхтел и осторожно повернул себя направо.
-- Вот,-- объявил и он громко.-- Тут рассказ есть. Называется: "Чем люди живы".-- И усмехнулся.-- Такой вопрос, кто ответит? -- чем люди живы?
Сибгатов и Ахмаджан подняли головы от шашек. Ахмаджан ответил уверенно, весело, он выздоравливал:
-- Довольствием. Продуктовым и вещевым.
До армии он жил только в ауле и говорил по-узбекски. Все русские слова и понятия, всю дисциплину и всю развязность он принЈс из армии.
-- Ну, ещЈ кто? -- хрипло спрашивал Поддуев. Загадка книги, неожиданная для него, была-таки и для всех нелЈгкая.-- Кто ещЈ? Чем люди живы?
Старый Мурсалимов по-русски не понимал, хоть, может, ответил бы тут лучше всех. Но пришЈл делать ему укол медбрат Тургун, студент, и ответил:
-- Зарплатой, чем!
Прошка чернявый из угла навострился, как в магазинную витрину, даже рот приоткрыл, а ничего не высказывал.
-- Ну, ну! -- требовал Ефрем.
ДЈмка отложил свою книгу и хмурился над вопросом. Ту, что была у Ефрема, тоже в палату ДЈмка принЈс, но читать еЈ у него не получилось: она говорила совсем не о том, как глухой собеседник отвечает тебе не на вопрос. Она расслабляла и всЈ запутывала, когда нужен был совет к действию. Поэтому он не прочЈл "Чем {76} люди живы" и не знал ответа, ожидаемого Ефремом. Он готовил свой.
-- Ну, пацан! -- подбодрял Ефрем.
-- Так, по-моему,-- медленно выговаривал ДЈмка, как учителю у доски, чтоб не ошибиться, и ещЈ между словами додумывая.-- Раньше всего -- воздухом. Потом -- водой. Потом -- едой.
Так бы и Ефрем ответил прежде, если б его спросили. ЕщЈ б только добавил -- спиртом. Но книга совсем не в ту сторону тянула.
Он чмокнул.
-- Ну, ещЈ кто? Прошка решился:
-- Квалификацией.
Опять-таки верно, всю жизнь так думал и Ефрем.
А Сибгатов вздохнул и сказал, стесняясь:
-- Родиной.
-- Как это? -- удивился Ефрем.
-- Ну, родными местами... Чтоб жить, где родился.
-- А-а-а... Ну, это не обязательно. Я с Камы молодым уехал и нипочЈм мне, есть она там, нет. Река и река, не всЈ ль равно?
-- В родных местах,-- тихо упорствовал Сибгатов,-- и болезнь не привяжется. В родных местах всЈ легче.
-- Ладно. ЕщЈ кто?
-- А что? А что? -- отозвался приободренный Русанов.-- Какой там вопрос?
Ефрем, кряхтя, повернул себя налево. У окон были койки пусты и оставался один только курортник. Он объедал куриную ножку, двумя руками держа еЈ за концы.
Так и сидели они друг против друга, будто чЈрт их назло посадил. Прищурился Ефрем.
-- Вот так, профессор: чем люди живы? Ничуть не затруднился Павел Николаевич, даже и от курицы почти не оторвался:
-- А в этом и сомнения быть не может. Запомните. Люди живут: идейностью и общественным благом.
И выкусил самый тот сладкий хрящик в суставе. После чего кроме грубой кожи у лапы и висящих жилок ничего на костях не осталось. И он положил их поверх бумажки на тумбочку.
Ефрем не ответил. Ему досадно стало, что хиляк вывернулся ловко. Уж где идейность -- тут заткнись.
И раскрыв книгу, уставился опять. Сам для себя он хотел понять -- как же ответить правильно.
-- А про что книга? Что пишут? -- спросил Сибгатов, останавливаясь в шашках.
-- Да вот...-- Поддуев прочЈл первые строки.-- "Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни земли у него не было..."
Но читать вслух было трудно и длинно, и подмощЈнный подушками он стал перелагать Сибгатову своими словами, сам стараясь ещЈ раз охватить: {77}
-- В общем сапожник запивал. Вот шЈл он пьяненький и подобрал замерзающего, Михаилу. Жена ругалась -- куда, мол, ещЈ дармоеда. А Михаила стал работать без разгиба и научился шить лучше сапожника. Раз, по зиме, приезжает к ним барин, дорогую кожу привозит и такой заказ: чтоб сапоги носились, не кривились, не поролись. А если кожу сапожник загубит -- с себя отдаст. А Михайла странно как-то улыбался: там, за барином, в углу видел что-то. Не успел барин уехать, Михаила эту кожу раскроил и испортил: уже не сапоги вытяжные на ранту могли получиться, а только вроде тапочек. Сапожник за голову схватился: ты ж, мол, зарезал меня, что ты делаешь? А Михаила говорит: припасает себе человек на год, а не знает, что не будет жив до вечера. И верно: ещЈ в дороге барин окачурился. И барыня дослала к сапожнику пацана: мол, сапог шить не надо, а поскорей давайте тапочки. На мЈртвого.
-- Ч-чЈрт его знает, чушь какая! -- отозвался Русанов, с шипением и возмущением выговаривая "ч".-- Неужели другую пластинку завести нельзя? За километр несЈт, что мораль не наша. И чем же там -- люди живы?
Ефрем перестал рассказывать и перевЈл набрякшие глаза на лысого. Ему то и досаждало, что лысый едва ли не угадал. В книге написано было, что живы люди не заботой о себе, а любовью к другим. Хиляк же сказал: общественным благом.
Оно как-то сходилось.
-- Живы чем? -- Даже и вслух это не выговаривалось. Неприлично вроде.-- Мол, любовью...
-- Лю-бо-вью!?.. Не-ет, это не наша мораль! -- потешались золотые очки.-- Слушай, а кто это всЈ написал?
-- Чего? -- промычал Поддуев. Угибали его куда-то от сути в сторону.
-- Ну, написал это всЈ -- кто? Автор?.. Ну, там, вверху на первой странице посмотри.
А что было в фамилии? Что она имела к сути -- к их болезням? к их жизни или смерти? Ефрем не имел привычки читать на книгах эту верхнюю фамилию, а если читал, то забывал тут же.
Теперь он всЈ же отлистнул первую страницу и прочЈл вслух:
-- Толстой.
-- Н-не может быть! -- запротестовал Русанов.-- Учтите:
Толстой писал только оптимистические и патриотические вещи, иначе б его не печатали. "Хлеб". "ПЈтр Первый". Он -- трижды лауреат сталинской премии, да будет вам известно!
-- Так это -- не тот Толстой! -- отозвался ДЈмка из угла.-- Это у нас -- Лев Толстой.
-- Ах, не то-от? -- растянул Русанов с облегчением отчасти, а отчасти кривясь.-- Ах, это другой... Это который -- зеркало русской революции, рисовые котлетки?.. Так сю-сюкалка ваш Толстой! Он во многом, оч-чень во многом не разбирался. А злу надо противиться, паренЈк, со злом надо бороться!
-- И я так думаю,-- глухо ответил ДЈмка. {78}
--------
9
У Евгении Устиновны, старшего хирурга, не было почти ни одного обязательного хирургического признака -- ни того волевого взгляда, ни той решительной складки лба, ни того железного зажима челюстей, которые столько описаны. На шестом десятке лет, если волосы она все убирала во врачебную шапочку, видевшие еЈ в спину часто окликали: "Девушка, скажите, а...?" Однако она оборачивала лицо усталое, с негладкой излишней кожей, с подглазными мешками. Она выравнивала это постоянно яркими окрашенными губами, но краску приходилось накладывать в день не раз, потому что всю еЈ она истирала о папиросы.
Всякую минуту, когда она была не в операционной, не в перевязочной и не в палате -- она курила. Оттуда же она улучала выбежать и набрасывалась на папиросу так, будто хотела еЈ съесть. Во время обхода она иногда поднимала указательный и средний пальцы к губам и потом можно было спорить, не курила ли она и на обходе.
Вместе с главным хирургом Львом Леонидовичем, действительно рослым мужчиной с длинными руками, эта узенькая постаревшая женщина делала все операции, за какие бралась их клиника -- пилила конечности, вставляла трахеотомические трубки в стенку горла, удаляла желудки, добиралась до всякого места кишечника, разбойничала в лоне тазового пояса, а к концу операционного дня ей доставалось, как работа уже несложная и виртуозно освоенная, удалить одну-две молочные железы, поражЈнные раком. Не было такого вторника и не было такой пятницы, чтобы Евгения Устиновна не вырезала женских грудей, и санитарке, убиравшей операционную, она говорила как-то, куря ослабевшими губами, что если бы все эти груди, удалЈнные ею, собрать вместе, получился бы холм.
Евгения Устиновна была всю жизнь только хирург, никто вне хирургии, а всЈ же помнила и понимала слова толстовского казака Ерошки о европейских врачах: "только резать и умеют. Стало, дураки. А вот в горах дохтура настоящие. Травы знают." "Только резать"? Нет, не так понимала Евгения Устиновна хирургию! Когда-то им, ещЈ студентикам, с кафедры объявил прославленный хирург: "Хирургия должна быть благодеянием, а не жестокостью! Не причинять боль, а освобождать от боли! Латинская пословица говорит: успокаивать боли -- удел божественный!"