Но даже первый шаг против боли -- обезболивание, тоже есть боль.
Не радикальность, не дерзость, не новизна привлекали Евгению Устиновну в операциях, а наоборот -- как можно большая незаметность, даже нежность, как можно большая внутренняя разумность -- и только. И счастливыми считала она те свои предоперационные ночи, когда в полусонный мозг еЈ вдруг подавался, как на лифте, откуда-то неожиданный новый план операции, не тот, который она записала на карточке, а мягче. С проясневшей головой {79} она вскакивала, записывала -- а утром рисковала в последний час сменить. И часто это бывали лучшие еЈ операции.
И если бы завтра лучевая, химическая, травная терапия или какая-нибудь световая, цветовая, телепатическая смогли бы спасать еЈ больных помимо ножа, и хирургии грозило бы исчезнуть из практики человечества,-- Евгения Устиновна не защищала б еЈ ни дня.
Потому что самые-то, самые-то лучшие операции были те, от которых она вообще сумела отказаться! самые-то благодеянные для больного -- те, которые она догадалась и сумела заменить, обойти, отсрочить. И в этом был прав Ерошка! И этот поиск в себе она больше всего хотела бы не потерять.
Но теряла... За тридцать пять лет работы с ножом она привыкала к страданиям. И грубела. И уставала. Уже не вспыхивало этих ночей со сменой планов. ВсЈ меньше виделась особенность каждой операции, всЈ больше -- их конвейерная однообразность.
Одна из утомительных необходимостей человечества -- та, что люди не могут освежить себя в середине жизни, круто сменив род занятий.
На обход они приходили обычно втроЈм-вчетвером: Лев Леонидович, она и ординаторы. Но несколько дней назад Лев Леонидович уехал в Москву на семинар по операциям грудной клетки. Она же в субботу вошла в мужскую верхнюю палату почему-то совсем одна -- без лечащего и даже без сестры.
Даже не вошла, а тихо стала в дверном проЈме и прикачнулась к косяку. Это было движение девичье. Совсем молодая девушка может так прислониться, зная, что это мило выглядит, что это лучше, чем стоять с ровной спиной, ровными плечами, прямой головой.
Она стала так и задумчиво наблюдала за ДЈминой игрой. ДЈма, вытянув по кровати больную ногу, а здоровую калачиком подвернув,-- на неЈ, как на столик, положил книгу, а над книгой строил что-то из четырЈх длинных карандашей, держа их обеими руками. Он рассматривал эту фигуру и долго б так, но его окликнули. Он поднял голову и свЈл растопыренные карандаши.
-- Что это ты, ДЈма, строишь? -- печально спросила Евгения Устиновна.
-- Теорему! -- бодро ответил он, громче нужного. Так они сказали, но внимательно смотрели друг на друга, и ясно было, что не в этих словах дело.
-- Ведь время уходит,-- пояснил ДЈма, но не так бодро и не так громко.
Она кивнула.
Помолчала, всЈ так же прислонЈнная к косяку -- нет, не по-девичьи, а от усталости.
-- А дай-ка я тебя посмотрю.
Всегда рассудительный, ДЈма возразил оживлЈнней обычного:
-- Вчера Людмила Афанасьевна смотрела! Сказала -- ещЈ будем облучать!
Евгения Устиновна кивала. Какое-то печальное изящество было в ней. {80}
-- Вот и хорошо. А я всЈ-таки посмотрю.
ДЈма нахмурился. Он отложил стереометрию, подтянулся по кровати, давая место, и оголил больную ногу до колена.
Евгения Устиновна присела рядом. Она без усилий вскинула рукава халата и платья почти до локтей. Тонкие гибкие руки еЈ стали двигаться по ДЈминой ноге как два живых существа.
-- Больно? Больно? -- только спрашивала она.
-- Есть. Есть,-- подтверждал он, всЈ сильнее хмурясь.
-- Ночью чувствуешь ногу?
-- Да... Но Людмила Афанасьевна-Евгения Устиновна ещЈ покивала понимающей головой и потрепала по плечу.
-- Хорошо, дружок. Облучайся.
И ещЈ они посмотрели в глаза друг другу.
В палате стало совсем тихо, и каждое их слово слышно.
А Евгения Устиновна поднялась и обернулась. Там, у печи, должен был лежать Прошка, но он вчера вечером перелЈг к окну (хотя и была примета, что не надо ложиться на койку того, кто ушЈл умирать). А кровать у печи теперь занимал невысокий тихий белобрысый Генрих Федерау, не совсем новичок для палаты, потому что уже три дня он лежал на лестнице. Сейчас он встал, опустил руки по швам и смотрел на Евгению Устиновну приветливо и почтительно. Ростом он был ниже еЈ.
Он был совсем здоров! У него нигде ничего не болело! Первой операцией его вполне излечили. И если он явился опять в раковый корпус, то не с жалобой, а из аккуратности: написано было в справке -- прибыть на проверку 1-го февраля 1955 года. И издалека, с трудными дорогами и пересадками, он явился не 31-го января и не 2-го февраля, а с той точностью, с какой луна является на назначенные ей затмения.
Его же опять положили зачем-то в стационар.
Сегодня он очень надеялся, что его отпустят.
Подошла высокая сухая Мария с изгасшими глазами. Она несла полотенце. Евгения Устиновна протЈрла руки, подняла их, всЈ так же открытые до локтей, и в такой же полной тишине долго делала накатывающие движения пальцами на шее у Федерау, и, велев расстегнуться, ещЈ во впадинах у ключиц и ещЈ под мышками. Наконец сказала:
-- ВсЈ хорошо, Федерау. ВсЈ у вас очень хорошо. Он осветился, как награждЈнный.
-- ВсЈ хорошо,-- тянула она ласково, и опять накатывала у него под нижней челюстью.-- ЕщЈ маленькую операцию сделаем -- и всЈ.
-- Как? -- осунулся Федерау.-- Зачем же, если всЈ хорошо, Евгения Устиновна?
-- А чтоб ещЈ было лучше,-- бледно улыбнулась она.
-- Здесь? -- показал он режущим движением ладони по шее наискосок. Выражение его мягкого лица стало просительное. У него были бледно-белесые реденькие волосы, белесые брови. {81}
-- Здесь. Да не беспокойтесь, у вас ничего не запущено. Давайте готовить вас на этот вторник.-- (Мария записала.) -А к концу февраля поедете домой и чтоб уж к нам не возвращаться.
-- И опять будет "проверка"? -- пробовал улыбнуться Федерау, но не получилось.
-- Ну разве что проверка,-- улыбнулась в извинение она. Чем она могла подкрепить его, кроме своей утомлЈнной улыбки?
И оставив его стоять, а потом сесть и думать, она пошла дальше по комнате. По пути ещЈ чуть улыбнулась Ахмаджану (она его резала в паху три недели назад) -- и остановилась у Ефрема.
Он уже ждал еЈ, книжку синюю сбросив рядом. С широкой головой, с непомерно утолщЈнной, обинтованной шеей и в плечах широкий, а с ногами поджатыми, он полусидел в кровати каким-то неправдоподобным коротышкой. Он смотрел на неЈ исподлобья, ожидая удара.
Она облокотилась о спинку его кровати и два пальца держала у губ, как бы курила.
-- Ну, как настроение, Поддуев?
Только и было болтать, что о настроении! Ей поговорить и уйти, ей номер отбыть.
-- Резать -- надоело,-- высказал Ефрем. Она подняла бровь, будто удивилась, что резать -- может надоесть.
Ничего не говорила.
И он уже сказал довольно.
Они молчали, как в размолвке. Как перед разлукой.
-- Ведь опять же по тому месту? -- даже не спросил, а сам сказал Ефрем.
(Он хотел выразить: как же вы раньше резали? Что ж вы думали? Но никогда не щадивший никаких начальников, всем лепивший в лицо, Евгению Устиновну он поберЈг. Пусть сама догадается.)
-- Рядышком,-- отличила она.
(Что ж говорить тебе, горемыка, что рак языка -- это не рак нижней губы? Подчелюстные узлы уберЈшь, а вдруг оказывается, что затронуты глубинные лимфопути. Этого нельзя было резать раньше.)
Крякнул Ефрем, как потянувши не в силу.
-- Не надо. Ничего не надо. Да она что-то и не уговаривала.
-- Не хочу резать. Ничего больше не хочу. Она смотрела и молчала.
-- Выписывайте!
Смотрела она в его рыжие глаза, после многого страха перешагнувшие в бесстрашие, и тоже думала: зачем? Зачем его мучить, если нож не успевал за метастазами?
-- В понедельник, Поддуев, размотаем -- посмотрим. Хорошо? (Он требовал выписывать, но как ещЈ надеялся, что она скажет: -- "Ты с ума сошЈл, Поддуев? Что значит выписывать? Мы {82} тебя лечить будем! Мы вылечим тебя!.." А она -- соглашалась. Значит, мертвяк.)
Он сделал движение всем туловищем, означавшее кивок. Ведь головой отдельно он не мог кивнуть.
И она прошла к Прошке. Тот встал ей навстречу и улыбался. Ничуть его не осматривая, она спросила:
-- Ну, как вы себя чувствуете?
-- Та гарно,-- ещЈ шире улыбнулся Прошка.-- О ци таблетки мэни допомоглы.
Он показал флакончик с поливитаминами. Он уж не знал, как еЈ лучше удобрить? Как уговорить еЈ, чтоб она не задумала резать!
Она кивнула таблеткам. Протянула руку к левой стороне его груди:
-- А тут? Покалывает?
-- Та трохи е. Она ещЈ кивнула:
-- Сегодня выписываем вас.
Вот когда обрадовался Прошка! Так и полезли в гору чЈрные брови:
-- Та шо вы?! А операции -- нэ будэ, ни?
Она качала головой, бледно улыбаясь.
Неделю его щупали, загоняли в рентген четыре раза, то сажали, то клали, то поднимали, водили к каким-то старикам в белых халатах -- уж он ожидал себе лихой хворобы -- и вдруг отпускали без операции!
-- Так я здоров?!
-- Не совсем.
-- О ци таблетки дуже гарны, га? -- ЧЈрные глаза его сверкали пониманием и благодарностью. Ему приятно было, что своим лЈгким исходом он радует и еЈ.
-- Такие таблетки будете сами в аптеках покупать. А я вам ещЈ пропишу, тоже попьЈте.-- И повернула голову к сестре: -- Аскорбиновую.
Мария строго наклонила голову и записала в тетрадь.
-- Только точно три раза в день, точно! Это важно! -- внушала Евгения Устиновна. (Внушение было важней самого лекарства.) -- И придЈтся вам поберечься! Вам не надо быстро ходить. Не надо поднимать тяжЈлого. Если наклоняться -- то осторожно.
Прошка рассмеялся, довольный, что и она не всЈ на свете понимает.
-- Як то -- важкого нэ подымать? Я -- тракторист.
-- А вы сейчас пока работать не будете.
-- А чого ж? По бюлетню?
-- Нет. Вы сейчас по нашей справке получите инвалидность.
-- Инвалидность? -- Прошка диковато на неЈ посмотрел.-- Та на якэ мини лыхо инвалидность? Як я на ии жить буду? Я ще молодый, я робыть хочу.
Он выставил свои здоровые с грубоватыми пальцами руки, просящиеся в работу. {83}