Но это не убедило Евгению Устиновну.
-- Вы в перевязочную спуститесь через полчаса. Будет готова справка, и я вам объясню.
Она вышла, и негнущаяся худая Мария вышла за ней.
И сразу в палате заговорили в несколько глоток. Прошка -- об этой инвалидности, на кой она, обговорить с хлопцами, но другие толковали о Федерау. Это разительно было для всех: вот чистая, белая, ровная шея, ничего не болит -- и операция!
Поддуев в кровати повернулся на руках корпусом с поджатыми ногами (это вышло-как поворачивается безногий) и закричал сердито, даже покраснел:
-- Не давайся, Генрих! Не будь дурак! Начнут резать -- зарежут, как меня.
Но и Ахмаджан мог судить:
-- Надо резать, Федерау! Они даром не скажут.
-- Зачем же резать, если не болит? -- возмущался ДЈма.
-- Да ты что, браток? -- басил Костоглотов.-- С ума сойти, здоровую шею резать.
Русанов морщился от этих криков, но не стал никому делать замечаний. Вчера после укола он очень повеселел, что легко его перенЈс. Однако по-прежнему опухоль под шеей всю ночь и утро и мешала ему двигать головой, и сегодня он чувствовал себя вполне несчастным, что ведь она не уменьшается.
Правда, приходила доктор Гангарт. Она очень подробно расспросила Павла Николаевича о каждом оттенке его самочувствия вчера и ночью, и сегодня, и о степени слабости, и объяснила, что опухоль не обязательно должна податься после первого укола, даже это вполне нормально, что не подалась. Отчасти она его успокоила. Он присмотрелся к Гангарт -- у неЈ неглупое лицо. В конце концов в этой клинике тоже не самые последние врачи, опыт у них есть, надо уметь с них потребовать.
Но успокоения его хватало не надолго. Врач ушла, а опухоль торчала под челюстью и давила, а больные несли своЈ, а вот предлагали человеку резать совсем здоровую шею. У Русанова же какая бубуля -- и не режут! и не предлагают. Неужели так плохо?
Позавчера, войдя в палату, Павел Николаевич не мог бы себе представить, что так быстро почувствует себя в чЈм-то соединЈнным с этими людьми.
Ведь о шее шла речь. У троих у них -- о шее.
Генрих Якобович очень расстроился. Слушал всЈ, что ему советовали, и улыбался растерянно. Все уверенно говорили, как ему поступить, только сам он своЈ дело видел смутно. (Как они смутно видели своЈ собственное.) И резать было опасно, и не резать было опасно. Он уже насмотрелся и повыспрашивал здесь, в клинике, ещЈ прошлый раз, когда ему лечили рентгеном нижнюю губу, как вот сейчас Егенбердиеву. С тех пор струп на губе и раздулся, и высох, и отвалился, но он понимал, зачем режут шейные железы: чтоб не дать продвигаться раку дальше.
Однако вот Поддуеву два раза резали -- и что помогло?.. {84}
А если рак никуда и не думает ползти? Если его уже нет?
Во всяком случае надо было посоветоваться с женой, а особенно с дочерью Генриеттой, самой образованной и решительной у них в семье. Но он занимает здесь койку, и клиника не станет ждать оборота писем (а ещЈ от станции к ним, в глубь степи, почту возят два раза в неделю и то лишь по хорошей дороге). Выписываться же и ехать на совет домой -- очень трудно, трудней, чем это понимают врачи и те больные, которые ему так легко советуют. Для этого надо закрыть в здешней городской комендатуре отпускное свидетельство, только что выхлопотанное с трудом, сняться с временного учЈта и ехать; сперва в лЈгком пальтеце и полуботинках, как он сейчас, ехать поездом до маленькой станции, там надевать полушубок и валенки, оставленные на хранение у незнакомых добрых людей,-- потому что там погода нездешняя, там ещЈ лютые ветры и зима,-- и сто пятьдесят километров трястись-качаться до своей МТС, может быть не в кабине, а в кузове; и тотчас же, приехав домой, писать заявление в областную комендатуру и две-три-четыре недели ждать разрешения на новый выезд; и когда оно придЈт -- опять отпрашиваться с работы, а как раз потает снег, развезЈт дорогу и машины станут; и потом на маленькой станции, где останавливаются два поезда в сутки, каждый по минуте, мотаться отчаянно от кондуктора к кондуктору, который бы посадил; и приехав сюда, в здешней комендатуре опять становиться на временный учЈт и потом ещЈ сколько-то дней ждать очереди на место в клинике.
Тем временем обсуждали дела Прошки. Вот и верь дурным приметам! -- лЈг на плохую койку! Его поздравляли и советовали подчиниться инвалидности, пока дают. Дают -- бери! Дают -- значит, надо. Дают, а потом отнимут. Но Прошка возражал, что хочет работать. Да ещЈ, мол, наработаешься, дурак, жизнь длинная!
ПошЈл Прошка за справками. Стало в палате стихать.
Ефрем опять открыл свою книгу, но читал строки, не понимая, и скоро заметил это.
Он не понимал их, потому что дЈргался, волновался, смотрел, что делается в комнате и в коридоре. Чтоб их понимать, надо было ему вспомнить, что сам он уже никуда не успеет. Ничего не изменит. Никого не убедит. Что самому ему остались считанные дни разобраться в себе самом.
И только тогда открывались строки этой книги. Они были напечатаны обычными чЈрными буквочками по белой бумаге. Но мало было простой грамоты, чтоб их прочесть.
Когда Прошка уже со справками радостно поднялся по лестнице, в верхнем вестибюле он встретил Костоглотова и показал ему:
-- И печати круглэньки, ось воно!
Одна справка была на вокзал с просьбой без очереди дать билет больному такому-то, перенесшему операцию. (Если не написать об операции, на вокзале больных слали в общий хвост, и они могли не уехать два дня и три.)
А в другой справке -- для медицинского учреждения по месту жительства, было написано: {85}
tumor coris? casus inoperabilis.
-- Нэ зрозумию,-- тыкал туда Прошка пальцем.-- Що такэ написано, га?
-- Сейчас подумаю,-- щурился Костоглотов с недовольным лицом.
Прошка пошЈл собираться.
А Костоглотов облЈгся о перила и свесил чуб над пролЈтом.
Никакой латыни он путЈм не знал, как и вообще никакого иностранного языка, как и вообще ни одной науки полностью, кроме топографии, да и то военной, в объЈме сержантских курсов. Но хотя всегда и везде он зло высмеивал образование, он ни глазом, ни ухом не пропускал нигде ни крохи, чтоб своЈ образование расширить. Ему достался один курс геофизического в 1938 году да неполный один курс геодезического с 46-го на 47-й год, между ними была армия и война, мало приспособленные для успеха в науках. Но всегда Костоглотов помнил пословицу своего любимого деда: дурак любит учить, а умный любит учиться -- и даже в армейские годы всегда вбирал, что было полезно знать, и приклонял ухо к разумной речи, рассказывал ли что офицер из чужого полка или солдат его взвода. Правда, он так ухо приклонял, чтобы гордости не ущербнуть -- слушал вбирчиво, а вроде не очень ему это и нужно. Но зато при знакомстве с человеком никогда не спешил Костоглотов представить себя и порисоваться, а сразу доведывался, кто его знакомец, чей, откуда и каков. Это много помогало ему услышать и узнать. А уж где пришлось набраться вдосыть -- это в переполненных послевоенных бутырских камерах. Там каждый вечер читались у них лекции профессорами, кандидатами и просто знающими людьми -- по атомной физике, западной архитектуре, по генетике, поэтике, пчеловодству -- и Костоглотов был первый слушатель всех этих лекций. ЕщЈ под нарами Красной Пресни и на нетЈсаных нарах теплушек, и когда в этапах сажали задницей на землю, и в лагерном строю -- всюду он по той же дедушкиной пословице старался добрать, чего не удалось ему в институтских аудиториях.
Так и в лагере он расспросил медстатистика -- пожилого робкого человечка, который в санчасти писал бумажки, а то и слали его за кипятком сбегать, и оказался тот преподавателем классической филологии и античных литератур ленинградского университета. Костоглотов придумал брать у него уроки латинского языка. Для этого пришлось ходить в мороз по зоне туда-сюда, ни карандаша, ни бумаги при том не было, а медстатистик иногда снимал рукавичку и пальцем по снегу что-нибудь писал. (Медстатистик давал те уроки совершенно бескорыстно: он просто чувствовал себя на короткий час человеком. Да Костоглотову и платить было бы нечем. Но едва они не поплатились у опера: он порознь вызывал их и допрашивал, подозревая, что готовят побег и на снегу чертят план местности. В латынь он так и не поверил. Уроки прекратились.)
От тех уроков и сохранилось у Костоглотова, что casus -- это "случай", in -- приставка отрицательная. И cor, cordis он оттуда знал, а если б и не знал, то не было большой догадкой сообразить, {86} что кардиограмма -- от того же корня. А слово tumor встречалось ему на каждой странице "Патологической анатомии", взятой у Зои. Так без труда он понял сейчас диагноз Прошки:
Опухоль сердца, случай, не поддающийся операции. Не только операции, но и никакому лечению, если ему прописывали аскорбинку.
Так что, наклонясь над лестницей, Костоглотов думал не о переводе с латыни, а о принципе своЈм, который он вчера выставлял Людмиле Афанасьевне -- что больной должен всЈ знать. Но то был принцип для таких видалых, как он.
-- А -- Прошке?
Прошка ничего почти и в руках не нЈс -- не было у него имущества. Его провожали Сибгатов, ДЈмка, Ахмаджан. Все трое шли осторожно: один берЈг спину, другой -- ногу, третий всЈ-таки с костыльком. А Прошка шЈл весело, и белые зубы его сверкали.
Вот так вот, когда приходилось изредка, провожали и на волю.
И -- сказать, что сейчас, за воротами его арестуют опять?..
-- Так шо там написано? -- беспечно спросил Прошка, забирая справку.
-- Ч-чЈрт его знает,-- скривил рот Костоглотов, и шрам его скривился тоже.-- Такие хитрые врачи стали, не прочтЈшь.
-- Ну, выздоравливайтэ! И вы уси выздоравливайтэ, хлопцы! Та до хаты! Та до жинки! -- Прошка всем им пожал руки и ещЈ с лестницы весело оборачиваясь, весело оборачиваясь, помахивал им.
И уверенно спускался.
К смерти.
--------
10
Только обошла она пальцами ДЈмкину опухоль, да приобняла за плечи -- и пошла дальше. Но тем случилось что-то роковое, ДЈмка почувствовал.
Он не сразу это почувствовал -- сперва были в палате обсуждения и проводы Прошки, потом он примерялся перебраться на его уже теперь счастливую койку к, окну -- там светлей читать и близко с Костоглотовым заниматься стереометрией, а тут вошЈл новенький.