Теперь оба уха Павла Николаевича налились в полный красный налив. Этот уже прямой выпад против правительственного учреждения (он не расслышал, правда,-- какого именно) да ещЈ при случайной аудитории, усугублял ситуацию настолько, что надо было тактично прекратить спор, а Костоглотова при первом же случае проверить. И поэтому, не поднимая пока дела на принципиальную высоту, Павел Николаевич сказал в сторону Поддуева:
-- Пусть Островского читает. Больше будет пользы. {99}
Но Костоглотов не оценил тактичности Павла Николаевича, а нЈс своЈ перед неподготовленной аудиторией:
-- Почему мешать человеку задуматься? В конце концов, к чему сводится наша философия жизни? -- "Ах, как хороша жизнь!.. Люблю тебя, жизнь! Жизнь дана для счастья!" Что за глубина! Но это может и без нас сказать любое животное -- курица, кошка, собака.
-- Я прошу вас! Я прошу вас! -- уже не по гражданской обязанности, а по-человечески предостерЈг Павел Николаевич.-- Не будем говорить о смерти! Не будем о ней даже вспоминать!
-- И просить меня нечего! -- отмахивался Костоглотов рукой-лопатой.-- Если здесь о смерти не поговорить, где ж о ней поговорить? "Ах, мы будем жить вечно!"
-- Так что? Что? -- взывал Павел Николаевич.-- Что вы предлагаете? Говорить и думать всЈ время о смерти! Чтоб эта калиевая соль брала верх?
-- Не всЈ время,-- немного стих Костоглотов, поняв, что попадает в противоречие.-- Не всЈ время, но хотя бы иногда. Это полезно. А то ведь, что мы всю жизнь твердим человеку? -- ты член коллектива! ты член коллектива! Но это -- пока он жив. А когда придЈт час умирать -- мы отпустим его из коллектива. Член-то он член, а умирать ему одному. А опухоль сядет на него одного, не на весь коллектив. Вот вы! -- грубо совал он палец в сторону Русанова.-- Ну-ка скажите, чего вы сейчас больше всего боитесь на свете? Умереть!! А о чЈм больше всего боитесь говорить? О смерти! Как это называется?
Павел Николаевич перестал слушать, потерял интерес спорить с ним. Он забылся, сделал неосторожное движение, и так больно отдалось ему от опухоли в шею и в голову, что померк весь интерес просвещать этих балбесов и рассеивать их бредни. В конце концов он попал в эту клинику случайно и такие важные минуты болезни не с ними он должен был переживать. А главное и страшное было то, что опухоль ничуть не опала и ничуть не размягчилась от вчерашнего укола. И при мысли об этом холодело в животе. Оглоеду хорошо рассуждать о смерти, когда он выздоравливает.
ДЈмкин гость, безголосый дородный мужчина, придерживая гортань от боли, несколько раз пытался вступить, сказать что-то своЈ, то прервать неприятный спор, напоминал им, что они сейчас все -- не субъекты истории, а еЈ объекты, но шЈпота его не слышали, а сказать громче он был бессилен и только накладывал два пальца на гортань, чтобы ослабить боль и помочь звуку. Болезни языка и горла, неспособность к речи, как-то особенно угнетают нас, всЈ лицо становится лишь отпечатком этой угнетЈнности. Он пробовал остановить спорящих широкими взмахами рук, а теперь и по проходу выдвинулся.
-- Товарищи! Товарищи! -- сипел он, и вчуже становилось больно за его горло.-- Не надо этой мрачности! Мы и так убиты нашими болезнями! Вот вы, товарищ! -- он шЈл по проходу и {100} почти умоляюще протягивал одну руку (вторая была на горле) к возвышенно сидевшему растрЈпанному Костоглотову, как к божеству.-- Вы так интересно начали о берЈзовом грибе. Продолжайте, пожалуйста!
-- Давай, Олег, о берЈзовом! Что ты начал? -- просил Сибгатов.
И бронзовый Ни, с тяжестью ворочая языком, от которого часть отвалилась в прежнем лечении, а остальное теперь распухло, неразборчиво просил о том же.
И другие просили.
Костоглотов ощущал недобрую лЈгкость. Столько лет он привык перед вольными помалкивать, руки держать назад, а голову опущенной, что это вошло в него как природный признак, как сутулость от рождения, от чего он не вовсе отстал и за год жизни в ссылке. А руки его на прогулке по аллеям медгородка и сейчас легче и проще всего складывались позади. Но вот вольные, которым столько лет запрещалось разговаривать с ним как с равным, вообще всерьЈз обсуждать с ним что-нибудь, как с человеческим существом, а горше того -- пожать ему руку или принять от него письмо,-- эти вольные теперь, ничего не подозревая, сидели перед ним, развязно умостившимся на подоконнике,-- и ждали опоры своим надеждам. И за собой замечал теперь Олег, что тоже не противопоставлял себя им, как привык, а в общей беде соединял себя с ними.
Особенно он отвык от выступления сразу перед многими, как вообще от всяких собраний, заседаний, митингов. И вдруг стал оратором. Это было Костоглотову дико, в забавном сне. Но как по льду с разгону уже нельзя остановиться, а летишь -- что будет, так и он с весЈлого разгона своего выздоровления, нечаянного, но кажется выздоровления, продолжал нестись.
-- Друзья! Это удивительная история. Мне рассказал еЈ один больной, приходивший на проверку, когда я ещЈ ждал приЈма сюда. И я тогда же, ничем не рискуя, написал открытку с обратным адресом диспансера. И вот сегодня уже пришЈл ответ! Двенадцать дней прошло -- и ответ. И доктор Масленников ещЈ извиняется передо мной за задержку, потому что, оказывается, отвечает в среднем на десять писем в день. А меньше, чем за полчаса, толкового письма ведь не напишешь. Так он пять часов в день одни письма пишет! И ничего за это не получает!
-- Наоборот, на марки четыре рубля в день тратит,-- вставил ДЈма.
-- Да. Это в день -- четыре рубля. А в месяц, значит, сто двадцать! И это не его обязанность, не служба его, это просто его доброе дело. Или как надо сказать? -- Костоглотов обернулся к Русанову.-- Гуманное, да?
Но Павел Николаевич дочитывал бюджетный доклад в газете и притворился, что не слышит.
-- И штатов у него никаких, помощников, секретарей. Это всЈ -- во внеслужебное время. И славы -- тоже ему за это никакой! Ведь нам, больным, врач -- как паромщик: нужен на час, {101} а там не знай нас. И кого он вылечит -- тот письмо выбросит. В конце письма он жалуется, что больные, особенно кому помогло, перестают ему писать. Не пишут о принятых дозах, о результатах. И ещЈ он же меня просит -- просит, чтоб я ему ответил аккуратно! Когда мы должны ему в ноги поклониться!
-- Но ты по порядку, Олег! -- просил Сибгатов со слабой улыбкой надежды.
Как ему хотелось вылечиться! -- вопреки удручающему, многомесячному, многолетнему и уже явно безнадЈжному лечению -- вдруг вылечиться внезапно и окончательно! Заживить спину, выпрямиться, пойти твЈрдым шагом, чувствуя себя мужчиной-молодцом! Здравствуйте, Людмила Афанасьевна! А я -- здоров!
Как всем им хотелось узнать о таком враче-чудодее, о таком лекарстве, не известном здешним врачам! Они могли признаваться, что верят, или отрицать, но все они до одного в глубине души верили, что такой врач, или такой травник, или такая старуха-бабка где-то живЈт, и только надо узнать -- где, получить это лекарство -- и они спасены.
Да не могла же, не могла же их жизнь быть уже обречЈнной!
Как ни смеялись бы мы над чудесами, пока сильны, здоровы и благоденствуем, но если жизнь так заклинится, так сплющится, что только чудо может нас спасти, мы в это единственное, исключительное чудо -- верим!
И Костоглотов, сливаясь с жадной настороженностью, с которой товарищи слушали его, стал говорить распалЈнно, даже более веря своим словам сейчас, чем верил письму, когда читал его про себя.
-- Если с самого начала, Шараф, то вот. Про доктора Масленникова тот прежний больной рассказал мне, что это старый земский врач Александровского уезда, под Москвой. Что он десятки лет -- так раньше это было принято, лечил в одной и той же больнице. И вот заметил, что хотя в медицинской литературе всЈ больше пишут о раке, у него среди больных крестьян рака не бывает. Отчего б это?..
(Да, отчего б это?! Кто из нас с детства не вздрагивал от Таинственного? -- от прикосновения к этой непроницаемой, но податливой стене, через которую всЈ же нет-нет да проступит то как будто чьЈ-то плечо, то как будто чьЈ-то бедро. И в нашей каждодневной, открытой, рассудочной жизни, где нет ничему таинственному места, оно вдруг да блеснЈт нам: я здесь! не забывай!)
-- ...Стал он исследовать, стал он исследовать,-- повторял Костоглотов с удовольствием,-- и обнаружил такую вещь: что, экономя деньги на чай, мужики во всей этой местности заваривали не чай, а чагу, иначе называется берЈзовый гриб...
-- Так подберЈзовик? -- перебил Поддуев. Даже сквозь то отчаяние, с которым он себя согласил и в котором замкнулся последние дни, просветило ему такое простое доступное средство.
Тут все кругом были люди южные и не то, что подберЈзовика, {102} но и берЈзы самой иные в жизни не видали, тем более вообразить не могли, о чЈм толковал Костоглотов.
-- Нет, Ефрем, не подберЈзовик. Вообще это даже не берЈзовый гриб, а берЈзовый рак. Если ты помнишь, бывают на старых берЈзах такие... уродливые такие наросты -- хребтовидные, сверху чЈрные, а внутри -- тЈмно-коричневые.
-- Так трутовица? -- добивался Ефрем.-- На неЈ огонь высекали раньше?
-- Ну, может быть. Так вот Сергею Никитичу Масленникову и пришло в голову: не этой ли самой чагой русские мужики уже несколько веков лечатся от рака, сами того не зная?
-- То-есть, совершают профилактику? -- кивнул молодой геолог. Не давали ему весь вечер читать, однако разговор того стоил.
-- Но догадаться было мало, вы понимаете? Надо было всЈ проверить. Надо было многие-многие годы ещЈ наблюдать за теми, кто этот самодельный чай пьЈт и кто не пьЈт. И ещЈ -- поить тех, у кого появляются опухоли, а ведь это -- взять на себя не лечить их другими средствами. И угадать, при какой температуре заваривать и в какой дозе, кипятить или не кипятить, и по скольку стаканов пить, и не будет ли вредных последствий, и какой опухоли помогает больше, а какой меньше. На всЈ это ушли...